– В смысле? – Помнишь, как он беседовал с нами по отдельности перед свадьбой? И мне он велел вести себя «бережно». Я не понял, что он имеет в виду. «В каком смысле бережно?» – говорю. А он мне: «Жених не должен спешить в брачную ночь. Невеста может быть робкой, застенчивой», – говорит. И потом: «Я всегда советую жениху смотреть на первую брачную ночь как на возможность узнать друг друга лучше. Ты ни в коем случае не должен напугать ее, оттолкнуть». Так он сказал. Мерси рассмеялась: – Ты никогда мне об этом не рассказывал. – Но вот я и прыг-прыг по-быстрому в пижаму, пока ты переодевалась в ванной. Специально новую пижаму купил. И нырнул под одеяло, скрестил руки на груди… И тут ты вышла из ванной в облегающей шелковой ночнушке. – А ты отвернулся. Повернул голову и уставился в окно. – Я пытался держать себя в руках. – А я скользнула в кровать, легла на спину рядышком с тобой и ждала. И потом сказала: «Ну вот, мы теперь муж и жена!» А ты только промычал что-то нечленораздельное и продолжал пялиться в окно. – Я старался сообразить, что имел в виду преподобный Эйли насчет узнать тебя получше. Может, он имел в виду, типа, поговорить? Надо завести беседу о твоих интересах или как? Или он все-таки намекал на физическую сторону вопроса, то есть приступить к основному делу? – И тогда я повернулась к тебе и принялась расстегивать твою пижаму. Теперь уже он рассмеялся. – Ты была такой распутной! – Знаешь, я слишком долго ждала. И вплоть до того момента вела себя как пай-девочка. Сейчас она уже бормотала, прижавшись лицом к ямке у основания его шеи. Прижалась теснее. Он наклонился поцеловать ее, одна рука поползла вверх по ее бедру, когда она чуть отодвинулась и прошептала: – Может, пойдем наверх? – Да. В прежние времена они ни за что не дотерпели бы, пока поднимутся наверх. * * * Робин проснулся уже совсем под вечер. Он понял это по тому, как золотилась пыль, которой заросли оконные стекла. Кровать на половине Мерси была пуста, скомканные простыни успели остыть и выглядели так, словно она покинула постель уже несколько часов назад. Но потом он услышал шаги внизу и воспрянул духом. Встал, надел халат и тапочки и поспешил в столовую. Мерси складывала выстиранное белье, вынимая из корзины, которую водрузила на стол. Волосы аккуратно завязаны в узел, сама полностью одета. – Привет, засоня! – оглянулась на него Мерси. – Я спал без задних ног, – признался он. – Давно встала? – Очень. – И в подтверждение показала на выстиранное белье. Он редко спал днем. Сейчас-то наверняка вырубился, потому что отпустило – расслабился наконец, праздник закончился, все получилось, – и хотел было сказать жене об этом, но передумал. Прозвучит так, будто он жалуется. Но тем не менее не поспоришь, что хотя последние пару недель он провел в постоянном напряжении, зато сейчас мог с уверенностью сказать, что все прошло без сучка без задоринки. Робин сел за стол и наблюдал, как жена встряхивает и складывает наволочки. – А мне снилась наша квартира в Хэмпдене. – Да ты что! – Наверное, из-за всех этих разговоров о прошлом. Мне приснилось, что я складываю кушетку, на которой мы спали, когда девочки родились, старую диван-кровать. Поднимаю металлическую трубку в изножье; наклоняю так слегка, помнишь, как бы подталкиваю туда-сюда, и кровать превращается в диван. Робин понимал, что вдается в детали. Он сам терпеть не мог, когда люди начинали описывать подробности, а еще терпеть не мог, когда рассказывают сны. Но почему-то казалось важным, чтобы Мерси представила эту сцену так же ясно, как он. – Я так четко вспомнил это движение, – говорил он. – Помнишь, как она раскладывалась-складывалась? – Помню, – кивнула Мерси, вытаскивая из корзины блузку. – А потом во сне появилась Элис. Года три ей на вид. С короткой стрижкой, под мальчика, у нее тогда именно такая была. И говорит: «Знаешь, папочка, а у нас сегодня на узин пасгетти». Мерси оторвалась от белья. – Ой, – тихо проговорила она. – Пасгетти. – Помнишь? – Пасгетти и трикадельки. – Это был как будто не сон, а путешествие во времени, – сказал Робин. – Почти как наяву. – Какая она была милашка, правда? – вздохнула Мерси. – Все они были такие зайчики. Ох, как давно это было. – Мы постарели, Мерси. – Это точно. Постарели. Она вынула из корзинки очередную блузку, но расправляла ее неторопливо и задумчиво. И нежно провела ладонью по ткани, укладывая поверх остальной одежды. – Слушай, может, ты захочешь теперь вернуться домой? – предложил он. – Ох. – Ничего не изменится! Ты по-прежнему будешь рисовать свои картины! Просто не в студии. Или, может, вообще выйдешь на пенсию! Я же пенсионер! Мы с тобой будем бездельничать на пару, проводить больше времени с внуками или даже путешествовать, если тебе… Опять он слишком много говорит. И слишком быстро. Он смотрел, как она достает из корзины последний предмет – наволочку, – встряхивает и аккуратно вкладывает внутрь стопку выстиранного белья. Чуть придавливает, утрамбовывая содержимое, потом приподнимает узел двумя руками и улыбается ему. – Милый, ты же ненавидишь путешествия! Он мог бы возразить. Сказать, что, может, научится их любить или – что важнее – что путешествия лишь крошечная часть того, что он предложил делать вместе. Но не стал. А только спросил: – Ты заберешь цветок Греты? – Нет, спасибо. – Я могу помочь отнести. – С ним будет слишком много хлопот. – Ладно. Он проводил ее до дверей, но поскольку так и не переоделся пока, не стал выходить на крыльцо, только подставил щеку для поцелуя и придержал ей дверь. Потом поднялся наверх и оделся, потому что нет более жалкого зрелища, чем старик в халате среди бела дня. Вернулся в кухню собрать себе поужинать. Не то чтобы он успел проголодаться после такого обильного обеда, но время шло к шести часам, а другое жалкое зрелище – это старики, хватающие между делом всякую ерунду, вместо того чтобы поесть нормально; доктор Фиш называет это синдромом «попить чайку с бутербродиком». Ну уж нет, у него есть отличный картофельный салат, который девочки заботливо сложили в контейнер. Он вытащил плошку из холодильника, поставил на стол рядом с остатками огуречных ломтиков, которые лишь слегка размякли в заправке. И третье блюдо – лососевая запеканка, прямо в форме. Ее он тоже вытащил и перенес на буфет, собираясь достать вилку. И там же, не отходя от буфета, вонзил вилку в краешек запеканки и попробовал кусочек. Вкуснота. А потом еще один. А потом просто уселся на стул, обхватил левой рукой форму с запеканкой и принялся наворачивать, кусок за куском, все быстрее, жадно захватывая на вилку все больше и больше. И думал: а почему нет-то? Кто меня остановит? И черт возьми, да я имею полное право! И он доел все, до последней крошки, и выскреб остатки со стенок. Потом поставил опустевшую форму на стол, положил рядом вилку и сидел, глядя прямо перед собой, пока птицы за окном все так же пели, а солнце все так же ослепительно сияло. 6 В свой двенадцатый день рождения, 8 января 1997 года, Кендл Лейни заявила, что производит изменения в своей жизни. Так именно и сказала. – Я произвожу изменения в своей жизни, – сообщила она матери, выйдя поутру в кухню. – Вот как? – сказала Элис. Запечатлела на лбу Кендл поцелуй и осведомилась, что та хотела бы на праздничный завтрак. Представляя в целом, каковы могут быть эти изменения, она не задавала лишних вопросов. – Во-первых, – заявила Кендл, – я собираюсь подстричься. Хвостики носят только маленькие дети. Мне хочется перья, а по бокам чтобы длинные пряди. – А разве это уже не вчерашний день? – Во-вторых, я проколю уши. Ты сама сказала, что можно, ты сколько лет твердила, что когда мне исполнится двенадцать, я смогу это сделать. – Я сказала – может быть, когда тебе исполнится двенадцать. – И в-третьих, я хочу, чтобы отныне меня называли моим настоящим именем. Кендал.