– И как? Рассел набил карман? – С виду не скажешь, – сказал дед. – Скрытный чёрт. Я отхлебнул чаю, сел у окна и развернул газету. Возможно, говорил обозреватель, Гитлер совсем не застрелился, а бежал в Аргентину, где неделю назад задержали судно с шинами, напичканными кокаином. Мои брови вздёрнулись. Я сделал глоток. Вчера в Ланарке Синий Молот подвернул ногу на третьей минуте, результат – разрыв мышечных волокон и сотни проигравших. Я злорадно хмыкнул, хотя мне было жалко лошадь и откровенно не жалко Джуди. Она не покинет острова, и Стэнли её бросит. Зачем она ему без денег? Я осушил кружку, вышел и медленно побрёл к дороге, пиная вереск. Природа в тот миг напоминала мифического зверя, который пребывал в сонливом состоянии. Серое небо гляделось в отражение безукоризненного штиля, чистый воздух пробирал холодком, касаясь кожи, покрывая её мурашками, а ветер лениво играл с кустами вереска. Взобравшись на холм, я немного потоптался на месте, услаждая взор открывшимися просторами. Иногда, в минуты приятной слабости, как та, что морила сейчас, хочется обладать сверхъестественной силой, позволяющей запечатлеть момент в реальном времени. Я говорю не о силе фотокамеры, а о той, что смогла бы сохранить чувства, что я испытываю, и те шрамы, что болят сейчас, а потом зарубцуются и перестанут болеть. Что-то вроде жука в янтаре, только вместо насекомого в живицу поместить моё теперешнее состояние, которое чем-то мне нравилось. Склонность к самобичеванию я не считаю плохой стороной своей ещё не созревшей натуры. Это с лихвой уравновешивает моё горделивое отношение к этому миру. Именно так я смотрю на незнакомых мне людей, потому что лицо моё не поддаётся фальшивым улыбкам и любезным гримасам. Я люблю дело, а не слово. Я искренен – и это главное. А ещё я люблю взбираться на холм и глядеть на мир свысока, потому что так я чувствую себя и своё место в жизни. Многие поднимаются сюда и ощущают мизерность свою в сравнении с природой. Я считаю таких людей заблудшими, потому что они упускают главное – забывают, что и сами являются той же стихией, что и любая унция природы. Помимо просиживания штанов на макушке мира, я ещё горазд на велеречивые измышления, и это простительно, если учесть мой юношеский максимализм и располагающую к философствованию обстановку. Отсюда, где я частенько считаю галок, куда ни повернись, видишь одну сплошную воду, словно тебя взяли в плен и обнесли исполинским рвом. Как-то старик мой сказал, что если я захочу с кем-то откровенно поговорить, но буду сомневаться в выборе собеседника, нужно пойти к морю. Там, говорил дед, сердца раскрываются. Человек, увидев море, забывает об обыденном, за которым мы порой не видим самих себя, и это так же естественно, как захотеть скинуть с себя одежду и погрузиться в море. Случается, вам не отвечают откровенностью. Чаще это люди с гнилым нутром. Дед рассказывал, как в этом можно убедиться ещё на подступе к морю. К примеру, если вы добирались сюда на автобусе или другом общественном транспорте, вспомните, утруждался ли ваш приятель оплатить свой проезд самостоятельно. И у дрянного виски есть душа, говорил дед. Она по-другому скроена и от неё несёт сивухой, но всё равно пьют, потому что это всё равно виски. – Некоторые любят дрянцо, им хватает градуса, и они неприхотливы во вкусах. Вот если бы у меня хватало лишь на дрянцо, я бы бросил пить, – говорил старик и пояснял: – Неохота на печень давить, не получая удовольствия от вкуса. И такое же правило он всегда применял к людям: не раздевайся перед человеком, если тот отдаёт смрадом ещё в одежде. Он-то, ясно, говорил про нагую душу, но я был не в том ещё возрасте, чтобы осмыслить его слова, и начал мыться чаще. Помаленьку я стал разбираться в людях. Вскоре я уяснил себе, что Саймон Рассел – дрянцо, потому что от него то и дело несло сивухой, но главное, потому что он был единственным из местных мужчин, кто сплетничал наравне с женщинами. Меж тем дед учил, что каким бы ни был человек, плохим или хорошим, он всё равно человек и его душа не застрахована от ран, с той лишь разницей, что у хороших людей раны появляются от других людей, а у плохих они чаще от внутреннего гниения. Люди способны не только ранить, но и излечивать друг друга, но многие об этом даже не догадываются. Посему море – лучшее лекарство, и оно для всех, а самое главное – человек и есть море. Он же – лес, он же – луга и кручи, и вересковые пустоши за холмами. Теперь, когда я поднимаюсь на холм и вижу море, я становлюсь счастливее и вспоминаю детство. Раньше я и так был счастливым, а сейчас за синей птицей приходится карабкаться. Благо, моё детство было очень счастливым, и теперь я могу приходить сюда и черпать из него, когда мне приспичит. Итак, я шёл к Джуди, чью надломленную душу я буквально впитывал всем своим существом этой ночью. Я чувствовал, как у этой девчонки внутри черти устраивали светопреставление. Она хотела мне что-то сказать, возможно доверить, но тогда нам обрубили языки, когда сверху донёсся отчаянный крик деда. Я проходил мимо камней, заслонявших проход к лавке свиданий, когда решил разобраться для себя со своей теорией. Пока я думал, ноги понесли меня вдоль узкой тропки на утёсистую площадку, оказавшуюся никем не занятой. Я присел на лавку не более чем на пять секунд, затем подошёл к самому обрыву, устремив взор на закрытое северное окно маяка. Отсюда до него ярдов пятнадцать, как я всегда и думал. Можно кинуть камень и разбить окно. Можно ли было запустить гарпун и попасть в горло? Я почему-то представил себя метателем копья: встал в нужную стойку, расставил широко ноги – левая спереди, правая сзади, отвёл как следует правую руку далеко за спину и приготовился метать невидимую стрелу. – Пли! – раздался резкий взвизг позади. Я дёрнулся от неожиданности, обернулся и обнаружил стоящую у лавки Келли, горничную Макэвоев. Она стояла и хихикала, да так, что её веснушки раскраснелись, словно комариные укусы. Юное прехорошенькое создание примерно моего возраста и невероятно докучающее мне своим вниманием. Я, конечно же, пожалел о нашей встрече и клял злой рок. – А я гляжу, Макс свернул за камни. Ну, думаю, у тебя тут свидание, – тараторил звонкий голосок. – А ты тут один. А в такие места нужно ходить в паре, ты разве не знаешь? – Ты решила, что у меня свидание, и пошла следом, чтобы подглядеть? Келли пожала плечиками и закатила глаза. – А то ты нашу глушь не знаешь. Здесь и заняться-то больше нечем. – Нечем? А ты разве не знаешь, что произошло? – Знаю, конечно, – значительно сказала Келли. – В Кампиона всадили гарпун, запустили с того самого места, где ты сейчас стоишь. Я посмотрел под ноги и малость ужаснулся, хотя продолжал уверенно стоять на том самом месте. – Потом приехал инспектор, полиция, все дела. Тёрнер обозначил время смерти, и потом тело увезли, а мисс Гилберт купила толокно в долг, – подытожила Келли, забавно шмыгая носом. Я мысленно ухмыльнулся. Мисс Гилберт в деле. Хотя Келли живёт в доме Макэвоев, там своя агентура. – Так, а ты что здесь делаешь? Почему не работаешь? – Миссис Макэвой послала в аптеку за чабрецом. Билли захворал. – А, ясно. Мне надо идти, – заторопился я. – Тебе в ту сторону? Я не хотел признавать, что мне в ту сторону, но выхода не было. Так мы вместе поплелись по тропке вдоль зеленеющих холмов в восточную часть деревни. Келли трещала всю дорогу. Мне незачем было знать столько подробностей из жизни Макэвоев и других обитателей Сент-Фоуи, и в какой-то момент мне даже удавалось ненадолго отключиться, но визгливый голосок то и дело выдёргивал меня из убежищ сознания. Дойдя до аптеки, я решил, что куплю ещё аспирина. Молодой женщине за прилавком, мисс Саллендж, было не больше сорока. Я знаю о ней совсем немного, зато она всегда знает о вас гораздо больше, чем требуется, и с порога скажет, что у вас болит. Она разбирала коробочки с лекарствами, когда мы вошли, и, завидев меня, тут же открыла рот: – Макс, как твоя рука? Ещё перекиси водорода? Летисия брала у меня на этой неделе два пузырька вместе со снотворным. Передай мои соболезнования Стэнли. Он ко мне никогда не заходит. – Хорошо, мисс Саллендж. – Как дед? Конечно, он сломлен. Разумеется, он сломлен… Мисс Саллендж, как вы понимаете, была в курсе, что, как и где произошло, и когда поток рассуждений на эту тему начал деликатно, но уверенно литься в мою сторону, я понял, что горько обманулся, надеясь отделаться здесь от надоедливой Келли. Я молча выслушал остаток взволнованных речей в надежде, что получу за это пачку аспирина. – И вот ведь что странно, – говорила мисс Саллендж, – зачем было похищать гарпун? – Этого мы не знаем, – сухо отозвался я. – Глупенький, ты детективы не читаешь? Это же вполне очевидно, – сказала Келли. Её противный тоненький голосок был как скрежет мела по доске после вкрадчиво тянущихся интонаций мисс Саллендж. – Мне не очевидно. – Гарпун похитили, потому что он принадлежал кому-то! Я изобразил удивление. – В самом деле? Как будто бесхозные гарпуны могут произрастать на вересковой пустоши! – Ну конечно, – Келли снова закатила глаза. – Это чей-то фамильный гарпун. Кому ж охота подставлять себя? – А что, вполне вероятно, – согласилась мисс Саллендж. – У моего отца до сих пор есть лодка, что ещё его прадеду принадлежала. На ней изображена Тефида[31], и об этом все знают. – Да, я знаю, например, – подтвердила Келли. – А Тефида ваша прапрабабушка? – Должно быть. Я всегда находила, что имя странное. – И рисунок странный. Такой взгляд свирепый. – Не представляю, чему можно радоваться, когда тебя по пояс голой рисуют там, где все увидят. Хотя американцам нравилось. Они рассказывали, у них так Риту Хейворт[32] изображают, только в купальнике. Они, кстати, лодку нашу в пользование брали, между прочим безвозмездно, – сказала мисс Саллендж. «В обмен на вашу жизнь», – хотел сказать я, но промолчал и заложил язык за щеку, соображая. – Так, может, ты знаешь, чей это гарпун? – спросил я девчонку. Келли повертела головой. – Не знаю. Я же не видела его. Но теперь уж вряд ли кто сознается, верно? – она заливисто засмеялась, чем напомнила фею из повести Джеймса Барри[33], у которой вместо человеческого голоса был звон колокольчика. – Верно, – сказал я. – Только ничего смешного не вижу. – Гарпун не лодка, спрятать проще простого. Его выкинули за борт ещё ночью, я в этом уверена, – сказала мисс Саллендж. Я не стал говорить, что и лодку можно утопить запросто, и попросил аспирин, а затем вышел, не попрощавшись. Дамы, как две гиены, остались трепать несвежую сплетню о таинственном любовнике и неизвестной мне вдове. Глава 9 Дом Расселов Я уже подходил к цели, как из нужного мне дома по воле доброго рока вышел Саймон Рассел. Я остановился пожать ему руку. Рассел сказал: – Прескверное дело. Вначале сын, затем отец. Хотя по всем законам должно быть наоборот.