– Он назвал этот узел «морским», в этом-то всё дело. Но почему он так его назвал? – Потому что это был морской узел, – попытался внести ясность я. – Макэвой служил во флоте, а не в авиации, он командовал судном. Он был моряком. Понимаешь, к чему я? – Нет, – раздражённо буркнул я, чувствуя, что надо мной потешаются. – Моряки называют этот вид узла «хирургическим», а «морским» его именуют в медицине. Забавно, правда? Я впервые слышал об этом и не мог не признать казус занятным. – Но что это даёт против Макэвоя? – пробубнил я в свой стакан. – Возможно, как я и говорил, это ничего не даёт, а возможно, Макэвой намеренно сказал именно так, потому что хотел, чтобы его не ассоциировали с моряками. Адам замолчал и продолжал ещё долго разглядывать маячный шпиль, а я всё никак не мог осмыслить предложенный моим другом странный софизм. Что с того, если я буду связывать Макэвоя с моряцким делом? И тут я представил: Хью Макэвой на краю скалы, в левой руке его острое зубчатое копьё. Он становится в позу – правая нога впереди, левая сзади – и, прицелившись, пускает гарпун по воздуху. Я вновь присел. Глянул на Адама, тот закинул руки за голову, и можно было решить, что он беззаботно сибаритничает, потягивая виски, наслаждаясь свежим воздухом. Но он хмурился, а кончик его носа то и дело дёргался. Это были явные признаки, что мой друг учуял след, как самая упрямая ищейка, как птицы на судне начинают биться о прутья клеток, чуя землю. У Адама был дар не доверять людям, а я как раз против этого и борюсь, если помните. Но сейчас я признавал: мы не могли верить людям, которым верили ещё вчера. Я вновь начал рассуждать вслух: – Значит, полиция располагает весьма скудной информацией, а конкретно знает только про Джона Макэвоя. Мы же выяснили, что неподалёку от маяка находились ещё и Ровена с Саймоном Расселом. Теперь, полагаю, в список тех, кто остался незамеченным, входит и Хью Макэвой? – Почему ты так решил? – Потому что он врал. Потому что он моряк. Потому что он мог выйти из дома и всадить гарпун в Кампиона. – Прищёлкнул я пальцами, словно собираясь сплясать на радостях. – А ещё потому, что ты начал ревновать. Адам способен бить по больному, не зная милости. Порой мне казалось, что ему это нравится, но я не спешил его в этом винить. Я посчитал, что будь я сообразительнее и будь у меня такой же недалёкий друг, каким был я для Адама, то поступал бы с ним так же. Удивительно, кто-то же придумал фразу «близ умного дети и не учась читают». То ли Адам не шибко умный, то ли я ещё слабо развит. – Я не ревную Джуди к Макэвою, – сказал я. – Но тебе бы не хотелось, чтобы сказанное им оказалось правдой, верно? – С чего ты взял, что я ревную? – Ты только что признал, что капитан врёт. Ты стал теперь защищать Джуди, хотя до этого говорил о честности Макэвоя. Ты говоришь, что раз он врал, то мог выйти из дома и убить Кампиона, но ведь это в равной степени означает, что и Джуди могла убить. Макс, нельзя ревновать Джуди к каждой мужской особи. Силы небесные! У меня кипело внутри, на лице моём заиграли желваки, но я ответил сдержанно: – Я не ребёнок, Адам. В своих чувствах сам смогу разобраться. – Я рад, – сказал Адам, глаза его отливали янтарным блеском. – В таком случае всё просто: Хью, разумеется, нам лгал. И если он и не тонкий психолог, намеренно неверно назвавший при нас тот узел, то уж всяко человек с холодной головой. Сам посуди: если считать его слова про Джуди заведомо неправдой, то какое у него алиби на время убийства? – Он играл с Билли, – подумав, ответил я. – То есть полиция должна проверять алиби Хью Макэвоя показаниями семилетнего ребёнка. Предположим, Билли задают вопрос: «Ты играл с дядей Хью с семи тридцати до восьми десяти такого-то числа?» Что ответит ребёнок? Он скажет: «Да, играл», хотя он мог играть с ним и за день до убийства или же на следующий день. Ребёнок не вспомнит ни даты, ни точного времени. Макэвой сам признал: Билли быстро забывает. А теперь что делает капитан, прознав от меня, что есть ещё один человек без алиби? Он идёт к этому человеку и договаривается с ним. Теперь они обеспечивают алиби друг другу. Они якобы были вместе. После этого Джуди могла прийти к Билли и немного с ним поиграть, чтобы ребенок потом вспомнил, как играл с тётей Джуди. Всё очень просто. Так же просто, как мы в два счёта раскусили их план. Я сделал глубокий выдох. – Лучше бы это было правдой, – сказал я. – Но самое главное: зачем капитану Макэвою в принципе сочинять себе алиби? Разве его подозревает полиция? Разве его вообще кто-то связывал каким-то образом с Кампионом? Нет. Но Хью Макэвой легко попался, и теперь сам дал понять, что имеет какое-то отношение к убийству. Я кивнул, затем залил в себя остатки виски. Следующие два часа мы провели на скользкой после дождя крыше, отдирая соломенное «пальто». Как только ветер стих, мы, обливаясь потом, сняли и побросали рубахи, грязные после регби. Солома то и дело жалила, пока мы резали верёвки, скреплявшие пласты настила, которые мы тут же скидывали на землю. Верёвки эти, также из сушёного овса, крутил мой дед, когда ему было, как мне сейчас. Пятьдесят лет штормов – неплохо для соломы. Но всё-таки дом не хранил тепло. Вернее, не хранит по нынешним меркам, когда уличная стынь, забирающаяся в деревенский дом зимой, уже не считается нормой. Мне мороз по душе, как и деду в целом, вот только колени его стали выступать против этих старомодных устоев. Так что очень вовремя отец подсуетился о нешпунтованной древесине. Старик заказал её в Ньютонморе[43], и её вместе со мной и Адамом доставили на остров в начале месяца. Теперь она ожидала своего часа в гараже, а у меня появилась хорошая отмашка, почему я не готовлюсь к экзаменам, а торчу здесь. Возможно, что и мои внуки будут менять дранку этого дома на нечто более современное. Мне бы понравилась такая преемственность. Но это будет уже точно не дерево. Даже Адам заметил: тут не то что яблок – древесины нет как таковой. Похоже, что дому деда суждено стать первым и наверняка единственным обладателем дранки в Сент-Фоуи. Приобрести дерево с британского острова никому здесь не по силам. Это вам не дверцу от шкафа перевозить. Внизу мы увязали солому в снопы. Я взвалил две охапки на оба плеча, Адам ограничился одной. Мы направились к дому мисс Вудс – она всю плешь деду проела, вопрошая, когда ей посчастливится использовать старую дедову крышу для мульчирования своего огорода. Голый торс продолжали щекотать струившиеся капли пота, хоть солнце было неяркое. Проходя мимо дома Макэвоев, я заметил, как дёрнулась занавеска в окне гостиной. Через пару мгновений распахнулась парадная дверь и к нам выбежал запыхавшийся Билли. Мы притормозили. – Глядите! Я сам сделал! Честное слово! – Билли задрал ногу на калитку, демонстрируя ботинок с тем самым узлом, название которого не давало покоя Адаму. – А зачем вам столько сена? – Это не сено, – серьёзно ответил Адам, стоявший позади. – Это солома. Я сделал вымученную гримасу: – А есть разница? – Между сеном и соломой? Колоссальная. – Адам поправил очки на переносице. – Ну как же, – усмехнулся я. – И то и другое – лишь сухая трава. – На последнем слове я отфутболил камень, попавший под ногу. – Нет, – вставил Адам. – Трава – это сено. Трава, скошенная зелёной. Я раздражённо закатил глаза. В последние дни Адам был невыносим. Билли хихикнул. – А то, что у тебя в руках, – сухие обмолотые стебли злаковых растений. – От этого трава не перестаёт быть травой. – Из сена кровли не выйдет. – Да пошёл ты… – начал я, как вдруг Билли, посмеивавшийся над нашей перепалкой, замлел и громко чихнул. Мы замолчали. Билли чихнул ещё раз. Затем ещё и ещё раз. Целый залп. Бедный парень, резко развернувшись, бросился в дом, закрывая лицо руками. Позже, когда мы перетащили злосчастную сено-солому на задний двор Летисии, решили передохнуть и выпить воды. По возвращении в магазин выяснилось, что нас ожидала наша старая знакомая. Мисс Гилберт, качая головой, доложила: – Вот ведь не заладилось-то. – Опять забыли деньги? – полюбопытствовал я, отдирая прилипшую к груди солому. Она сдвинула брови, полезла в сумку и хорошенько повозилась костлявой рукой в таинственном содержимом. Погремев чем-то, она достала несколько банкнот. – Вот, держи, передашь деду. Он так расстроился после моего визита. Хотя что, я неправду сказала разве? – Иногда лучше ничего не говорить, – мой голос звучал неприветливо. – Особенно в день похорон. – Да я ведь как лучше хотела! – накинулась на меня мисс Гилберт, отчаянно тряся дряблой кожей на сморщенных локтях. – Я всегда хотела добра твоему деду и его компаньону, а тот так резко ушёл от нас. Так пускай же хоть в последнем пути его одежда, обувь и одеколон будут прекрасны! Я не вытерпел и раздражённо закатил глаза. – Мисс Гилберт, перестаньте, умоляю! Про одеколон на покойнике не сболтните при мисс Вудс. Спасибо, что занесли за толокно. Если Летисия выводила из себя больше голосом, то мисс Гилберт сотрясала ваш покой своей речью, от которой в уме рисовалось чёрт знает что. Когда я выпроводил эту малообаятельную женщину, взглядом зацепился за моего друга – тот стоял у прилавка и хмуро глядел в одну точку. Я потёр шею, вздыхая: – Вот же старая образина! «Да я ведь как лучше хотела!» – передразнил я мисс Гилберт. – Всё верно. Дорога в ад вымощена благими намерениями. Ей там место уже заказано, – ухмыльнулся я. – Думаешь, у неё есть родственники? Адам не отвечал. – Даже если и есть, за такой характер они ей волосы отстригут, как только она копыта отбросит! – сказал я. – Чтоб ни один болван её оттуда не вытянул! Адам всё молчал, и я щёлкнул пальцами перед его носом. – В порядке? Он поднял взгляд – вид его не сулил простых речей. Я понял, что Адам снова провалился в глубины сознания, где кишели недоступные моему пониманию вопросы и решения. Но он всё-таки попытался объясниться: