Адам притормозил и подошёл ближе, чтобы видеть моё лицо. – Нужно кое-что прояснить, – сказал он, как всегда наплевав на моё недоумение. – Ступай к лавке, я скоро приду. Я обошёл камни и побрёл по узкой тропинке к выступу перед маяком. Странно теперь сюда приходить, думал я. Сколько раз я мечтал, как сижу на ней с Джуди, держу её за руку или обнимаю. Обычная лавка – сейчас я едва мог её различить. Я присел и стал ожидать своего приятеля. Минут десять или двадцать я отсиживался на холодном дереве, и, когда впервые окликнул Адама, никто не отозвался мне в ответ. Я встал и решил направиться домой, как вдруг услышал осторожные шаги. Они приближались ко мне и на шаги Адама не были похожи. Я стал вглядываться во тьму, пока не узнал знакомый силуэт. Это был тот, кто шёл за нами сквозь мрак и вторил нашим шагам. Вернее, та. Мы вместе присели, я сел прямо, расставив ноги так, чтобы ко мне не придвинулись близко, и наклонился вперёд, опершись локтями о колени, закрываясь от собеседника ещё больше. Джуди присела боком, повернувшись в мою сторону, и после пары минут напряжённого молчания заговорила первой: – Помнишь, как в детстве вы ловили здесь мяч? Я кивнул, но она этого не увидела. Получилось, что я вообще не ответил ей. Но она продолжала: – Ты стоял здесь, а Адам – в маячной комнате, и вы перебрасывали мяч друг другу. Потом он обязательно падал в пропасть, и вы перебрасывались тем, что было на маяке, пока ничего не оставалось. Вы спускались, собирали вещи и несли их обратно через две сотни ступеней. Я вновь молчал. – Я тогда очень хотела к вам, но девчонок в свою компанию вы не допускали. Я заливалась слезами, хотя забывала об этом на следующий день. Сейчас мы помним, что было вчера и позавчера, и приходится не забывать, что правила игры стали жестче. Мы не знали, что дальше будет так непросто. Я почувствовал, как она коснулась моей руки. – Ты ещё здесь? – Как и много лет назад, – сказал я. – А меня давно уже здесь нет. Я решила, что опротивела тебе, как и себе. – Это не так. – Кажется, что я умерла. Как Патриция. Я промолчал. – Адам сказал, что ты не читал Ремарка, – Джуди тихо вздохнула. – Знаешь, что мне больше всего нравится в «Трёх товарищах»? То, что друзья Роберта приняли Патрицию в свою компанию, хотя они с ней были из разных слоёв общества. Три друга прошли фронт и вместе начали своё дело, и когда из мира роскоши к ним спустилась Пат, туда, где пахло шинами и ромом, Готтфрид и Отто её не отвергли. А когда Роберт спросил почему, то Готтфрид сказал: «Потому, что всё остальное дерьмо, Робби». Они видели, как сильно Роберт был влюблён… Глубоко вдохнув, Джуди надолго задержала дыхание. Мне показалось, что так она старалась успокоить себя. Когда она выдохнула и вновь заговорила, голос её стал тише, а волнение будто улеглось. – С нами всё по-другому. Мы – одного круга. Мы ведь все были равны, и все ходили босыми, и купались голыми, не имея представления, как наши тела могли разделить нас в будущем. Только потом я узнала, что у мужчин и женщин не только тела, но и судьбы разные. Мужчине можно быть гордым, это вызывает уважение. Гордость в женщине вызывает желание сломать её. Меня сломали как куклу бедность, люди, остров этот, с которого некуда деться. Поверь, мне было так же несладко, как и тебе, когда ты узнал, что я так дёшево пала. – Откуда мне знать, дёшево или нет, – сказал я и тут же смутился от собственных слов. – Верно говоришь. Я заслуживаю этого. Я попытался понять, что чувствую, и произнёс: – Это не значит, что ты мне опротивела. – Мне очень жаль, что ты узнал об этом. Можешь думать обо мне что хочешь. Можешь даже ненавидеть. Хотя, как у французов говорят, – тот, кто лжёт в любви, не заслуживает даже ненависти. Я возразил: – Слава богу, я не француз. И кстати, ты врала там, где любви не было. – Ты не осуждаешь меня? – Нет. Я хотел ей сказать, что мне жаль её, сломанную, несчастную, стыдящуюся своих поступков. Вот если бы она сейчас заплакала, как та маленькая Джуди из нашего общего детства, я бы обнял её и нашёл слова утешения. Но не сейчас. – Ты настолько горд и равнодушен ко мне, что не желаешь даже осуждать. – Судить я могу только себя самого. И больше никого. – Как великодушно! – возмутилась Джуди. – Ты не снисходишь до тех, кто вымазался, вместо этого ты воспаряешь над ними ещё выше. Знаешь кто ты, Макс? Ты – самая гордая птица, что когда-либо взвивалась в северное небо. Я никогда не смогу взлететь настолько высоко, чтобы стать тебе ровней. Наоборот, я падаю всё ниже и ниже и так плачу за то, что влюбилась, за то, в кого влюбилась. Но это – моя жизнь! – Вот, значит, каким ты меня видишь? Мы оба замолчали. Я и не знал, что лучше и проще пасть в грязь, чем возноситься над другими, чтобы достичь желаемой цели. Сейчас я был ястребом, а Джуди комаром, которого в любой момент можно было без труда пришлёпнуть. Мне было больно и странно. Девушка, о которой я мечтал, обнажила передо мной свою душу, а мне не хотелось видеть эту наготу, потому что всё оказалось не таким, как я себе представлял. Я её жалел, но не как несбывшуюся мечту, а как раздавленную автомобилем кошку. Или я оказался редким чистоплюем, или я – просто дурень и слишком молод, чтобы понять и принять, что моя Офелия исчезла, а вернее, никогда не существовала. А может, мне стоило бы начать посещать бордель и узнать получше женскую суть, и перестать быть глупцом? И вообще спускаться почаще со своего холма. У подножия тоже есть люди, и они могут быть ранены. Когда-то мы с дедом вели разговор о женщинах, и он говорил, что всегда доверял мужчинам в сутане больше, если они ходили в siùrsachd[59]. Они гораздо ближе мне по духу, говорил дед, потому что происходят из того же мужского племени, что и я, а не из жидкого теста, именуемого религией. Бога мы придумываем внутри себя, а значит, чем ближе мы к своему роду, тем ближе мы к богу, а мужчины моего рода ходили в siùrsachd. Зря, наверное, я не сделал тогда выводов из дедовых речей. И я ведь того же рода. Позже мы обсуждали этот вопрос с Адамом. Его тётка из Бергена слыла ярой нонконформисткой, отстаивая католическую церковь среди своих подруг – поборниц чёрного протестантизма. Они восхваляли протестантскую Реформацию и с наслаждением звали католичек вавилонскими блудницами. – Известно ведь, – говорили они, – как эти ваши девицы, что покраше, достигнув половой зрелости, идут жить в отведённые для красавиц монастыри. Там паписты выбирают себе метресс[60]. Может, всему виной дохлая крыса? Та, что я в детстве бросил в почтовый ящик Расселам. Могла её обнаружить Джуди? Может, с того момента её жизнь и стала пропитываться ядом? Может, это именно я преподнёс ей символ неудач? Но ведь не одна Джуди, а многие строят жизнь так, как позволяют обстоятельства. Война кончилась де-факто, как любит повторять мой отец, но её последствия, как вулканический пепел после извержения, ещё долго будут облетать земной шар. Много кто пострадал материально, и не у всех отцы юристы с нетронутыми капиталовложениями. Не у всех выходит сказка, какой я представлял свою будущую жизнь; у многих она – как путешествие по полю сражений, где окопы и мины, где оступиться можно на каждом шагу. Может, им всем в детстве подбрасывали дохлых крыс такие чистоплюи, как я? Я провёл ладонью по своему напряжённому лицу, мне стало непереносимо тошно от самого себя. Надо было читать Ремарка вовремя. Возможно, я бы начал понимать Джуди гораздо раньше и в себе бы худо-бедно разобрался, и тогда бы мы здесь не сидели так, отстраняясь друг от друга. – Ты любишь его? Этого романтичного капитана Крюка? – спросил я. Джуди не ответила, но мне показалось, что она улыбнулась глазами. И это была та самая улыбка, о которой спрашивал меня Адам. – Да. Мы хотим пожениться, – сказала Джуди, оттаяв слегка. – Но нам обязательно надо отсюда уехать. – Далеко? – Как можно дальше. – Чтобы найти себе и Хью работу? – Вначале мы только этого и хотели. Но потом случилось убийство. И всё пошло ещё хуже, чем могло. Я так надеялась, что отец выиграет на скачках, как он мне обещал, что мне не придётся вновь торговать собой. И что было самым ужасным – о моей тайне узнала Летисия. – Как она смогла? Неужели Стэнли… – Нет, всё очень… всё гораздо проще. Я ходила в тот вечер на маяк. Примерно в двадцать минут восьмого я поднялась в башню, надеясь застать там Стэнли на дежурстве. Я хотела сказать ему, что между нами всё кончено, потому что якобы его разлюбила. Он ведь не знает, почему я на самом деле встречалась с ним. Я поднялась, открыла дверь и, к своему удивлению, обнаружила там Кампиона с Летисией. Он был зол, раздражён, а она кудахтала, что-то доказывая ему. Я хотела сказать, что искала Стэнли, но мне так хотелось покончить с этой грязью, что я решила сообщить Кампиону о своём намерении расстаться с его сыном. Хотела сказать, что свадьба у меня будет с другим и что я уезжаю из этих мест. Не думала, что он будет так жесток со мной. – Он ударил тебя? Джуди покачала головой и тихо всхлипнула. – Он сказал, что его сын в striopach[61] более не нуждается и за мои услуги он больше не заплатит ни одного пенни. Он прогнал меня. Всё это было в присутствии Летисии и уже наверняка расползлось аспидским потоком из ушей в уши. Я возразил: – Мисс Вудс ни слова не сказала в твой адрес. Она любит тебя, Джуди. Она тебя защищала. – Когда? – Адам догадался, что она видела тебя на маяке в вечер убийства. Но она с пеной у рта всё отрицала. Джуди помолчала с полминуты. – Как это благородно с её стороны. Наверное, ей было крайне сложно держать такое в себе. – Мисс Вудс, в общем-то, хорошая женщина, – сказал я, и вдруг моё лицо озарилось ярким лучом света, возникшим из башни напротив. Мне сразу же стали видны слёзы на бледных щеках и дрожь, которую я не чувствовал, пока сидел рядом с Джуди. В её глазах отражались бегающие огни. В маячном окне показалась фигура, и по широким плечам и бедламу на голове я узнал моего друга. – Значит, маяк открыли? – спросила Джуди. Я не смог ответить, потому что мой друг не оставлял конверта с правильным ответом. Но если он дал добро парам керосина и воздуха, значит, знал, кто убил Рэя Кампиона. В этом я был уверен, хотя не представляю, как я мог быть в чём-то уверен в те дни.