– Я ошибался. Она побледнела; наконец-то он произвел на нее впечатление. – Понятно, – сказала она. – Тот мир, в котором мы выросли, изменился, Лилли. Он изменился так, как никто и предположить не мог. И теперь имеет значение только одно: выживем мы или нет. Скажите мне, что вы понимаете. Что вы согласны. Он придвинул стул поближе к ней, хотел взять ее за руку, но она отодвинулась от него, словно он вызывал у нее отвращение. – Вы ведь понимаете, правда? Что так оно к лучшему? А она осталась сидеть прямо, глядя ему в глаза. Он удивился, увидев, что в ее глазах горит ярость, а не досада и не печаль. – Это не к лучшему. Во всяком случае, не к моему лучшему. Это все ради вас, Робби. Вы беспокоитесь, вы испуганы, и вы хотите, чтобы я страдала за это. – Конечно, я боюсь, – ответил он. – Я боюсь, вы станете для меня концом. Я думаю только о вас, и днем, и ночью. Куда я ни повернусь – всюду вы. Даже во сне я вижу вас. Вы и во сне преследуете меня. Мучаете меня. – Почему же вы тогда попросили меня писать вам? Почему вы пригласили меня тогда в гараж в вечер кейли? – Не знаю. Я думал, что справлюсь с этим. Но как можно справиться с одержимостью? Ведь это вы и есть – одержимость. И я боюсь того, что вы сделаете со мной. Я хороший доктор, хороший хирург. Я это знаю. Но не когда мои мысли где-то далеко. – Вы реагируете на потрясение, которое вызвал у вас артобстрел. Вы должны это понимать. – Ради бога, Лилли, ну вы все же должны отдать мне должное. Нескольких разорвавшихся поблизости снарядов недостаточно, чтобы выбить меня из колеи. Но здесь речь идет об опасности, которая вам грозит раной или смертью. – Он опустился на колени рядом с ней. – До этого дня такое было только абстракцией. Риторической вероятностью. – Меня не ранило, Робби. – Сегодня – нет. А что будет завтра? И послезавтра? – Он наклонил голову, провел руками по волосам, с силой потянул за них. – Я провел во Франции уже тридцать шесть месяцев. Это больше тысячи дней ада, Лилли, и конца этому пока не видно. Тысяча дней… Он посмотрел на нее, встретил ее упрямый взгляд. Он должен был сказать это. Заставить ее понять. – Если я выживу в этой войне, то я не смогу думать ни о чем другом, кроме работы. И вас. Не меньше минуты прошло, прежде чем она заговорила. А когда она заговорила, ее голос звучал пугающе спокойно. – И вы окончательно определились в этом вопросе? – Да. Простите меня, Лилли. – И вы меня простите. Потому что я не могу сделать то, о чем вы меня просите. Хотя мне очень хочется вам помочь, я не уеду. На него накатила волна холода. – И что бы я ни сказал, вы не передумаете? – Не передумаю. Простите меня, Робби. Неужели он и в самом деле думал, что она уступит? Если думал, то он глупец. Глупец, который видит только одну дорогу вперед, хотя и не может ее обозреть. Он поднялся на ноги, отошел от нее, с каждым шагом сердце вспархивало в его груди. – Тогда нам больше нечего сказать друг другу. Прощайте, Лилли. – Прощайте? Я вам только что сказала, что остаюсь. – Я знаю. – Он заставил себя не поворачиваться к ней. – Но между нами все кончено, между вами и мной. Поэтому я прощаюсь. Часть третья Из тишины, из птичьего из щебета идут они, Из чащ зеленых, как трава, идут в страну руин, Где не цветет ничто – одни лишь небеса… Зигфрид Сассун. Прелюдия: Войска, 1918 – 34 – Декабрь 1917 Перед самым Рождеством Эдвард написал Лилли письмо, в котором спрашивал, не могла бы она ненадолго заехать в Сент-Омер. К счастью, мисс Джеффрис пошла Лилли навстречу и подарила ей два полных дня, начиная с полудня 28 декабря. Это был ее первый отпуск после поступления в ЖВК почти девять месяцев назад. Мисс Джеффрис, несмотря на свои строгие требования к женщинам под ее началом, вероятно, заметила, какой несчастной стала Лилли после артобстрела Пятьдесят первого. Скорее всего, она объяснила это себе отложенным шоком. И в самом деле, с Лилли случился своего рода шок. Слава богу, что мисс Джеффрис ничего не знала ни о душевных муках Лилли, ни об истинных причинах шока. «Между нами все кончено, между вами и мной. Между нами все кончено…» Слова Робби постоянно звучали в голове Лилли надгробной песней, которая убила все радости в ее жизни, которая утяжеляла каждый ее шаг, и что бы она ни делала, что бы ни думала, эти слова не смолкали. Они преследовали ее во сне и в часы бодрствования (хотя она и пыталась бороться с ними собственными словами – «это все к лучшему, ты выживешь, ты должна исполнить свой долг»), они не находили отклика в ее сердце. Когда во второй половине дня поезд Лилли прибыл в Сент-Омер, Эдвард ждал ее на платформе. Они обнялись и долго стояли, прижавшись друг к другу, потом он закинул на плечо ее сумку и повел под дождем в крохотный и довольно обветшалый дом пансиона Сен-Бертен – лучшее, что ему удалось снять без заблаговременного бронирования. Но комнатка Лилли была чистой и опрятной – было там даже белое льняное покрывало на узкой кровати, даже изящные подснежники (или perce-neige, как их называла хозяйка пансиона) в подставке для яйца. Но самое главное, здесь хватало горячей воды, чтобы хорошенько вымыться перед ужином. Эдвард, хотя и сбрил усы, мало изменился с прошлого Рождества, когда она видела его в последний раз. Он, по мнению Лилли, был красивейшим из мужчин, каких ей доводилось видеть, и, вполне вероятно, самым харизматичным. Ему достаточно было улыбнуться и заглянуть собеседнику в глаза, как тот или та спешили выполнить его желание. И мадам Мерсье не стала исключением: когда она встретила их, выражение ее лица было мрачным и неуступчивым, но Эдвард взял ее за руку, поблагодарил на своем безупречном французском за гостеприимство и объявил ее дом превосходным во всех отношениях. Потрясенная его уважительным отношением, мадам Мерсье к ужину вознаградила их огромной миской рыбного рагу и свежеиспеченным хлебом, даже принесла небольшую бутылку белого вина. После ужина они удалились в гостиную, где хозяйка растопила камин, и Лилли читала вслух отрывки из «Королевских идиллий» Теннисона, которые взяла с собой именно для этой цели. Полчаса спустя она отложила книгу, пригасила масляную лампу на каминной полке, и они начали беседу – говорили вполголоса, а их лица освещались лишь мерцающим в камине пламенем. Начали с домашних новостей, о которых Лилли не знала ничего, потому что ни родители, ни сестры не написали ей ни слова с того времени, как она покинула Эшфорд-хаус. Их тетушка Августа умерла несколько месяцев назад, сообщил ей Эдвард, и оставила свое немалое состояние собачьему приюту в Бэттерси. – Все состояние? – До последнего шиллинга. Мама была в бешенстве. Ты же знаешь, как она обхаживала тетушку Августу. – Вот без чего я вполне могу обойтись, – сказала она. – Без того, как мама всегда сердится на что-то. – Этим объясняется этакая миленькая интерлюдия всех ее писем. Она обычно начинает с разглагольствований о том, как все подорожало в магазинах. О том, что она больше ногой не ступит в лавку мясника. – Она совсем не понимает мира за дверями ее дома, верно? – И никогда не понимала. Но они с папой вносят свой вклад в победу. Ты будешь рада узнать об этом. – Эдвард помолчал, в его глазах загорелись искорки. – Они вспахали луга в Камбермир-холле и засадили картошкой и всякими овощами. – Не могу поверить. – У них не было особого выбора. Если уж король вспахал олений парк в Виндзоре, то папа должен был последовать его примеру, иначе он бы выглядел саботажником. – По крайней мере картошки теперь им хватит, – прокомментировала это сообщение Лилли, которой так и не удалось сдержать смех. – За них в этом смысле можно не опасаться, да? Но довольно о наших родителях, а то у нас начнется несварение. Расскажи мне лучше о мисс Браун. Как она поживает? – Прекрасно. Ей на этот раз дали отдохнуть на Рождество, ее первый отпуск в больнице за тысячу лет, и она смогла съездить к родителям. – А откуда она – я забыл? – Из Сомерсета. Ее отец – каноник Уэльского собора. – И по-прежнему одна? – спросил Эдвард, глядя в огонь. – Шарлотта? Конечно, одна. – Почему ты так решила?