– И все? – Я написал ей письмо к подарку. Этого наверняка достаточно. На Лилли явно не произвел впечатления такой подход брата, она посмотрела на него и удивилась, увидев его лицо. Оно было абсолютно лишенным всякого выражения, каких-либо эмоций. – Эдвард? В ваших отношениях с Еленой что-то пошло не так? Она знала, что он услышал ее, потому что иначе было не объяснить неожиданную неуверенность в его походке. Но он не ответил. Только когда они прошли несколько сотен ярдов, он замедлил шаг и посмотрел на нее. – Все зависит от того, что ты вкладываешь в слова «не так». Начнем вот с чего. «Так» ли, если мужчину – скажем, для примера, твоего сына – заставляют жениться на женщине, которую он не любит? Или, скажем, другой пример: «так» ли согласиться жениться на женщине, которую ты не любишь, на женщине, которая заслуживает счастья, а ты знаешь, что, вероятно, погубишь ее жизнь? Даже если женишься на ней? – Пожалуйста, скажи мне, что ты говоришь не о себе и Елене. – Именно о нас я и говорю. Хочешь знать, почему я согласился на обручение? Из-за денег. Я практически обанкротился, и наши дорогие родители знали это. И вот они предложили таким образом решить мои проблемы. Они выплатят мои долги, дадут мне дополнительный капитал и продолжат выплачивать ежеквартальное содержание. Но при одном условии. – Нет! Не могли же они быть такими хладнокровно расчетливыми… – В их защиту скажу, что, как мне кажется, они думали помочь мне таким образом. Поощрить меня, так сказать. Мне оставалось только найти подходящую девушку и сделать ей предложение. – Почему Елена? – Почему нет? Она молода, красива, безобидна. Это было совсем не трудно. – Так ты поэтому не женился перед тем, как ехать во Францию? – Это единственное доброе дело, которое сделала для меня война. Она сняла меня с крючка. По крайней мере на какое-то время. – И что ты собираешься делать, когда вернешься домой? – Понятия не имею. Я никогда не позволяю себе заглядывать так далеко. – Разорвать с ней сейчас, пока ты здесь, было бы куда порядочнее. Я знаю, люди будут сплетничать, но все лучше, чем ждать возвращения домой. Он весьма решительно покачал головой. – Ты полагаешь, что война близится к концу? И что я буду жив, когда она кончится? Лилли резко остановилась, кровь отхлынула от ее лица, руки взмокли от страха. – Ты знаешь, что я прав, – добавил он. – Потому что видишь это каждый день, да? – На тебе все эти годы не было ни царапинки. Ты говоришь, люди считают тебя счастливчиком… – Это все бессмысленные разговоры. – Но война наверняка идет к концу. – Они говорят нам это вот уже три с лишним года. «Еще одно усилие, и мы победим». «Еще один горный хребет, и мы поставим гуннов на колени». А потом он голосом тихим, но уверенно-непререкаемым добавил: – Лилли, я перестал верить уже не один год назад. – Ты что имеешь в виду – Бога? Эдвард рассмеялся горьким смехом, в котором не слышалось ничего смешного. – Я уж не помню, когда в последний раз думал о Боге. Нет, я перестал верить, что у меня есть будущее дальше, чем в два-три дня. Ну, может быть, в неделю. Если нас ненадолго отвели на отдых от передовой. Но не более. – Я не согласна. Я уверена, что ты выживешь. И всегда была уверена, – сказала она, крепко обняв его и зная, что лжет ему, сколько бы убедительности она ни вкладывала в свои слова. Он тоже обхватил ее, прижал к себе, утешая, хотя сейчас нуждался в утешении даже больше, чем она. – Обещай мне, что ты выживешь, – прошептал он в ее волосы. – Вынесешь все это, вернешься домой и будешь делать то, о чем всегда мечтала. Нет, Лилли. Ты должна меня слушать. Я хочу, чтобы ты путешествовала по миру, чтобы училась, чтобы нашла свою любовь. Обещай мне. – Пожалуйста, Эдвард, пожалуйста, не говори так. Я этого не вынесу. – Я знаю, дорогая моя девочка. Но я единственный раз в жизни заговорил об этом, так что позволь мне закончить. Я в прошлом году переписал завещание, все, что у меня есть, останется тебе. Мой дом, все мои вещи и все деньги, какие есть в банке. Мои права распоряжаться моей собственностью не имеют никаких юридических ограничений. Она долго не могла остановить слезы, мочившие шерстяную ткань его кителя, чувствовала силу его рук, обнимавших ее. А потом она подняла голову и увидела выражение облегчения на его лице – она словно сняла с его плеч невыносимо тяжелый груз. И потому Лилли сделала то единственное, что могла сделать. Она сунула руку в карман, вытащила оттуда платок, высморкалась, вытерла слезы, натянула самую отважную из своих улыбок. – Вернемся в пансион? – спросила она. – Наш второй завтрак наверняка вскоре будет готов. – 36 – Февраль 1918 Лилли остановила Генриетту в единственном возможном месте – в самом конце ряда санитарных машин – и спрыгнула с водительского места настолько грациозно, насколько это позволяли ее закоченевшие ноги. В хорошую погоду для того, чтобы преодолеть короткое расстояние от лазарета до железнодорожной станции в Мервиле, требовалось всего двадцать минут. Сегодня она добиралась сюда целый час. Поначалу она ехала быстро, но ветер заносил дождь со снегом в кабину, открытую по бокам и продуваемую. Когда она сбавила скорость, чувствуя, что машину заносит, снег принялся кутать ее в снежную мантию, ее руки замерзли так, что она с трудом удерживала руль или рукоятку переключения передач. Констанс этим вечером осталась в госпитальной палатке; два дня назад обмороженная кожа на ее руках лопнула и грозила сепсисом. Она не жаловалась ни разу, но после того как потеряла сознание в столовой, старшая сестра уложила ее на койку и запретила вставать, пока температура не спадет. Поэтому Лилли пришлось одной везти на станцию двух гангренозных раненых, которые в достаточной мере поправились, чтобы перенести переезд в тыловой госпиталь в Сент-Омере. Ей этот рейс казался странным и ужасно печальным – сидеть в одиночестве на высоком водительском сиденье. Это единственное слово, казалось, подводило итог всей ее жизни. Одиночество. У нее, конечно, были друзья, которые старались изо всех сил, чтобы занять ее; они, как и все вокруг, знали, какими трудными для Лилли выдались последние месяцы. А еще она получала письма от Эдварда и Шарлотты. С той ночи прошло два с половиной месяца. Десять с половиной недель. Восемьдесят дней. Глупо было с ее стороны вести все эти подсчеты, но она ничего не могла с собой поделать. Если бы она остановилась, это означало бы, что все кончено. Означало бы, что и смысла нет считать, потому что ей пришлось бы тогда считать до конца своих дней. Восемьдесят дней прошло с той ночи, когда он простился с ней. И с того времени они не обменялись ни единым словом. Она пыталась привлечь его внимание поначалу, когда боль была такой сильной, что, стоило ей увидеть его, ее сердце замирало в груди. Но он не обращал внимания на ее жалкие попытки, продолжал делать то, что делал, так, будто она превратилась в невидимку. В призрака. Только раз он отреагировал на нее. Она входила в палатку столовой, а он выходил наружу вместе с несколькими другими, и она отважилась протянуть руку и схватиться за ткань его кителя. Он остановил на ней взгляд всего на одно мгновение, но она запомнила его навсегда. Его глаза ярко горели, чуть ли не сжигали своим жаром, приказывали ей держаться подальше от него. С того дня Лилли изо всех сил старалась его избегать. Это было достаточно просто, так как она много часов проводила в пути из лазарета и обратно. А он, казалось, не выходил из операционной или сидел, сгорбившись, за своим столом в госпитальной палатке. Иногда она видела его в компании сестры Фергюсон, они шли, склонившись друг к другу головами – обсуждали детали предстоящей операции. Иногда она видела, что они смеются вместе над чем-то, как старые друзья, какими, конечно, они и были. Она хотела бы возненавидеть эту хорошенькую шотландку, но та была приветлива и дружелюбна со всеми в Пятьдесят первом, а с Лилли в особенности. В других обстоятельствах они могли бы стать подругами. Она с трудом добралась до своей палатки, ее ноги словно налились свинцом. «Пожалуйста, – бормотала она себе под нос, – пусть кто-нибудь оставит горячий чайник на плите. И пусть в баночке останется немного мясного экстракта, присланного на прошлой неделе Шарлоттой». Все в палатке уже спали, но плита еще не остыла и чайник успокаивающе шипел. Лилли сняла кожаные рукавицы, закрывавшие руки до локтей, потом осторожно стянула с пальцев шерстяные перчатки. У нее были обморожения, но пока кожа не прорвалась, хотя зудела невыносимо. Она поискала в своей тумбочке баночку с экстрактом – там оказалось достаточно на две-три кружки мясного бульона. Но лучше пока ограничиться одной, посмотреть, не хватит ли этого для смирения чувства голода. Лилли выпила кружку в один присест, стоя у плитки, потом, забыв об осторожности, заварила вторую кружку. Заварка обжигала ей язык, но Лилли не обращала внимания. Имело значение только то тепло, которое разливалось теперь по всему ее телу, пусть и медленно, но доходя до самых костей. Она отошла от плиты и начала раздеваться. Не полностью – потому что природа или долг могли в любую минуту поднять ее и всех остальных. Лилли сняла шинель, подбитую овчиной, и разложила на своей кровати, чтобы защититься от холода, сняла ботинки – их она завернула в старую газету и сунула под одеяло в изножье кровати. Холодные ботинки утром означали холодные ноги весь день. Лилли разбудили чьи-то руки, которые осторожно потрясли ее за плечо. Она чуть-чуть приоткрыла один глаз. – Бриджет? Только, пожалуйста, не говори мне, что я проспала, – простонала она. – Не переживай. Мы сообщили мисс Джеффрис, и она сказала, чтобы ты сегодня отоспалась. Да и делать тебе утром особо нечего, когда Констанс лежит в лазарете. Мы оставили тебе миску с теплой кашей. И еще кружка чая есть. – Ты просто чудо. Я сейчас встану. Нужно прочистить свечи Генриетты. – Увидимся за обедом. Лилли проглотила кашу, выпила чай, предприняла слабую попытку причесаться, оделась, – то есть натянула шинель и ботинки. И отправилась в гараж, стоявший рядом с руинами его предшественника. Она надеялась, что боковая дверь будет открыта, но та оказалась надежно заперта. Значит, ей нужно было найти рядового Джиллспая и взять у него ключ. В это время он мог быть либо в дороге, либо в приемной палатке. Она побежала к палатке, готовая ретироваться, если там окажется Робби. К счастью, сортировкой пациентов в это утро занимался другой врач. Рядового Джиллспая она нашла в дальнем конце палатки, он о чем-то серьезно разговаривал с медсестрой Тейлор. Лилли направилась к нему мимо рядов носилок на цыпочках, чтобы не тревожить раненых, ждущих помощи. – Леди Элизабет! Это вы? Один из раненых не более чем в трех ярдах от Лилли протягивал к ней руку. Она осторожно подошла к нему, приложила палец к губам, но было слишком поздно. – Леди Элизабет! Вы меня помните? Дэниел Дженкинс. Я служил вторым лакеем в доме его светлости в Лондоне. Ей не нужно было поворачивать голову – она и без того знала, что все глаза в палатке обращены на них.