– Мне совсем не больно, – возразила она. – Это было… – Да? – Как ты сказал. Идеально. – 47 – Он забыл выключить настольную лампу. Позже, когда уже время далеко перевалило за полночь, ее свет разбудил его. Витая на краю его снов, далекая и золотистая, эта лампа манила его, дразнила, и он наконец открыл глаза, хотя до рассвета было еще далеко. Он лежал в полутьме, сонно моргал, не желая до конца разрывать паутину своих сновидений. Робби посмотрел на женщину, лежащую на его руке, и его сердце сжалось при виде нее. Он знал, что должен чувствовать раскаяние за то, что они сделали. Что сделал он, если уж говорить честно. Она была девственницей, не знала ничего или почти ничего о механике любви. Он забрал у нее девственность, не дав ей защиту его имени и даже не пообещав ей дать свое имя. Он занимался любовью с сестрой своего самого близкого друга в то время, когда его друг пропал без вести, лежал мертвый или медленно умирал среди ужасов ничьей земли. И он даже не подумал сказать Лилли, что любит ее. Он, конечно, нервничал. Он никогда не занимался любовью с девственницей, и его мысли были заняты тем, чтобы сделать эту ночь счастливой для нее. Его список романтических побед был невелик в сравнении со списками других молодых людей его возраста. По крайней мере так он считал. Главным образом в него входили лондонские медсестры, современные женщины, имеющие здоровый интерес к сексу и вполне понятную неприязнь к ограничениям брака, который положит конец всем их честолюбивым устремлениям. Брак. Единственная порядочная линия поведения для него теперь, когда он так бесповоротно обесчестил Лилли, состояла в том, чтобы просить ее выйти за него. Он никогда не думал о браке; никогда не встречал женщину, с которой хотел бы прожить жизнь. И все же, при всем том, что он страстно желал ее, он никак не мог отделаться от страха перед ошибочным поступком, каким всегда считал заключение брака. Он зашел далеко, это верно. Для своей ровни он был уважаемым профессионалом, хирургом, которого ждало большое будущее. Успешный человек, принадлежащий к верхнему слою среднего класса. Но при этом он был сыном мусорщика и прачки, родившимся в трущобном районе Глазго. Человеком без семьи, без состояния, без связей. Человеком, который ничего не может предложить, кроме себя самого. И его послевоенные перспективы были туманными. У него было джентльменское соглашение с главным хирургом лондонской больницы, что место будет ждать его возвращения, но не больше. И никаких особых накоплений у него не было, потому что каждый свой лишний шиллинг он отсылал матери. Если они с Лилли поженятся, то накопить на собственный дом смогут лишь через много-много лет. А до того времени им придется довольствоваться съемным жилищем. У них не будет особняка в Белгравии, но, может, они смогут снять дом в одном из зеленых пригородов. Если не будут шиковать, то смогут позволить себе горничную, но по большей части Лилли придется готовить самой и заботиться о детях без помощи няньки. Может быть, она не будет возражать. Может быть, после нынешней простой и грубой жизни она смирится со скромным существованием, какое ведет средний класс. А может быть, она быстро насытится такой жизнью и будет более чем готова вернуться в круг семьи, к привилегированному положению, которое предложат ей родители. Она все еще злилась на них, но со временем ее злость пройдет. Если дела обстоят так, то его предложение руки и сердца принесет ей только горе, потому что она будет всю жизнь разрываться между двумя домами, ни одному из них не принадлежа по-настоящему. «Хватит этих бесполезных размышлений, – сказал он себе, – выключи эту лампу и ложись досыпать». Он вылез из кровати как мог осторожно, чтобы не разбудить ее, но, сделав всего несколько шагов, услышал, как она зашевелилась. – Почему ты встал? – Всего лишь выключить лампу, – ответил он, повернувшись к ней. Она покачала головой. – Можем мы ее оставить? Пожалуйста. Я хочу, чтобы у меня была возможность видеть тебя. Она улыбнулась ему, на ее щеках появились ямочки, и он почувствовал, как его сердце сжалось. Робби не потребовалось второй просьбы. Секунду спустя он снова лежал в кровати, обняв Лилли и прижавшись бедрами к ее ягодицам, от которых его отвлекала близость ее грудей, доступных его свободной руке, а она настаивала на том, чтобы он обнимал ее этой рукой. Стоило ему чуть-чуть повернуть запястье, как его ладонь накрывала ее грудь и начинала большим пальцем дразнить сосок ее правой груди. У него было намерение оставить ее одну до утра. Это было правильно, особенно в свете того, как мучительно она, наверное, будет чувствовать себя, когда проснется. Но он был сделан не из камня, и ощущение ее роскошного тела, прижатого к нему, настолько переполняло его, настолько влекло, что грозило затмить всякую разумную мысль. – Лилли, – сказал он, надеясь, что она не заметит, как сдавленно звучит его голос. – Я думаю, нам нужно поговорить. Она с серьезным (очень серьезным) выражением лица повернулась в объятиях Робби, чтобы видеть его. Головокружительное ощущение минутной давности исчезло почти мгновенно. – Конечно, нужно. Как, по-твоему, мы это уладим? – Уладим что? – Мы должны договориться, как будем себя вести, вернувшись в лагерь. Она была права. – Наверное, мне придется научиться выносить это, – решился он. – Я думаю, у меня нет ни малейшей надежды уговорить тебя вернуться в Англию? Она улыбнулась ему мягкой, но встревоженной улыбкой. – Я не могу вернуться, Робби. Ты это знаешь. И даже если я вернусь в Лондон, – продолжила она, – нет никакой гарантии, что я буду там в безопасности. Ты, как никто другой, знаешь, какой переменчивой бывает жизнь. Я могу заболеть. Могу попасть под машину, на мое жилище может сбросить бомбу цеппелин… – Но опасности, которые грозят тебе здесь, гораздо серьезнее, – настаивал он. – Может быть. Но я смирилась с ними, Робби. Правда. Такую цену я должна платить, чтобы выполнять мой долг. Они смотрели друг на друга, ее слова повисли в воздухе. «Долг». Почему такая абстракция должна мешать их счастью? – Ты много читал стихов, когда учился? – спросила она. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя от удивления, вызванного этим ответом, и сформулировать свой. – Не очень. В основном классику. Вергилия, Гомера. Почему ты спрашиваешь? – Ты когда-нибудь читал «Дуврский берег»? – Да, случайно читал. Мой преподаватель английского любил Мэтью Арнольда. – Это мое любимое стихотворение. Но я никогда не понимала его. Толком не понимала. До этого дня. – Что ты имеешь в виду? – спросил он, заинтригованный таким поворотом их разговора. – Все, что поэт знает, все, в чем он уверен, ускользает от него. И что же он делает? Он обращается к той, которую любит. «Пребудем же верны, / Любимая, – верны любви своей». Пусть рушится мир, говорит он ей, но он по-прежнему уверен в любви. Ее глаза блестели от непролитых слез, она взяла его лицо в свои ладони и сказала: – Я тебя люблю. Я всегда тебя любила. Даже когда ты меня ненавидел, я тебя любила. Он закрыл ее рот поцелуем, и она смолкла, а потом отвел ее от себя настолько, чтобы можно было заглянуть в ее глаза. – Я никогда не ненавидел тебя, – сказал он ей, всей силой своей воли посылая ей сигнал верить ему. – Ни на одно мгновение. И я готов отдать все, чтобы развеять ту боль, которую причинило тебе мое недостойное поведение. Я люблю тебя, Лилли. Я бы хотел предложить тебе больше этого, больше, чем себя самого. Ты заслуживаешь… – Посмотри на меня, – потребовала она. – Ты – вот то единственное, чего я когда-либо хотела. Всегда – тебя одного. – Я… – Я бы ничего не стала в тебе менять. Ничего. Ты должен это знать. Когда война кончится, мы будем вместе. Что бы ни случилось, мы будем вместе. Она улыбалась, в ее глазах горел яростный, подлинный восторг, и он поймал себя на том, что улыбается ей в ответ, исполненный благодарности и другого чувства, которое он пока не мог определить. И вдруг он узнал его. Он заглянул в ее глаза, в ее прекрасные карие глаза, которые с восхищением смотрели на него, и узнал это чувство, хотя оно никогда не посещало его прежде. И звалось оно радостью. – 48 – Лилли проснулась на рассвете, ее мысли метались вокруг того, что случилось за последние двадцать четыре часа, трагическое и прекрасное. Ее первая мысль была об Эдварде. Если бы только она могла поверить, что он в сознании, что жив, что может видеть бледное сияние рассвета, окрасившего небо. Ее сердце жаждало этого, страдало по определенности, но война умела душить такие надежды. Она повернулась к Робби, который лежал на спине и крепко спал, одна его рука лежала на лбу. Она смотрела на его лицо, такое дорогое, такое знакомое, он словно всегда, а не несколько последних часов, принадлежал ей. Как было бы прекрасно и дальше быть рядом с ним, проверить на прочность установленное между ними перемирие и обещания, которые они дали друг другу. Но она до конца дня должна вернуться в лагерь, а с учетом того, как часто поезда теперь выбивались из расписания, ей нужно будет уехать до полудня, чтобы не опоздать. Она не стала сразу же будить его, а на цыпочках пробралась в ванную, набрала полную ванну горячей воды, погрузилась в нее по шею и лежала так, пока вода не остыла, а кожа на пальцах не сморщилась и стала похожа на скорлупу грецкого ореха. Ей не хотелось сразу же надевать форму, поэтому она облачилась в ночную рубашку и тот самый халат, который надевала вчера вечером, после чего вернулась в спальню и откинула шторы с окон, впуская внутрь слабое зимнее солнце. Робби шевельнулся, вытянулся и почти мгновенно проснулся. У нее не возникло ни малейших сомнений в том, что такую способность он приобрел в полевом лазарете. – Доброе утро, Лилли. Ты давно проснулась? – Около часа. Приняла горячую – просто с кипятком – ванну. Теперь нам надо заказать завтрак, а потом мне нужно в путь. – Я тебя провожу на вокзал. – Я рада. Так позвонить в сервис? Ты чего хочешь? – Кофе. Даже в голову не приходит – чего бы еще. Кофе – огромные чашки café au lait[24], – а вместе с ним корзиночку круассанов и pains aux amandes[25] им принесли через несколько минут. А потом, когда подошло время, Лилли удалилась в свою спальню, чтобы одеться и собрать вещи. Еще день назад форма была для нее второй кожей, а сегодня тяжело лежала на ее плечах, грубая шерсть и неприглядный покрой превратились в гнетущее бремя. Но теперь форма стала хотя бы чистой. Когда она вернулась в гостиную, Робби уже оделся и, как всегда, выглядел невероятно красивым в своей форме и шинели.