– Ты не хочешь, чтобы я вернулся с тобой? – спросил он. – Если кто-то обратит на это внимание, я просто скажу, что встретил тебя в поезде, и это не будет такой уж откровенной ложью. – Нет, – возразила она. – Ты заслужил каждую минуту своего отпуска. Я хочу, чтобы ты остался и насладился всем самым лучшим, что может дать «Ритц». И сегодня ты должен лечь рано, чтобы выспаться. Обещаешь? – Обещаю. Мне будет не хватать тебя. – А мне тебя. Так идем? Они не стали вызывать такси, а пошли тем путем, которым пришла вчера Лилли. Они шли под руку, почти молча, готовя себя к минуте расставания. Улицы были тихи и пустынны, но даже если бы по ним шли толпы народа, она их не заметила бы. Она видела только его. Она купила билет, спросила, с какой платформы отойдет поезд. Они теперь даже не пытались соблюдать правила приличия. Робби обнял ее за плечи, наклонил голову, чтобы поцеловать в макушку. Раздался свисток, на платформу вышел строй солдат, пришло время отправления. Лилли подняла лицо к его лицу, закрыла глаза, когда почувствовала его руки, гладившие ее волосы, прикосновение его губ. Она обхватила его руками, страстно обняла, потом подняла свой саквояж и сделала шаг назад. – До завтра. – Да. Лилли, я… – Нет времени. Мы поговорим, когда ты вернешься. Найдем способ. Дорога заняла почти десять часов, потому что она опоздала на первую пересадку в Амьене, а потом ей пришлось ждать в Сент-Омере, пока ремонтировали подвергшийся артобстрелу участок дороги. Констанс и остальные уже лежали в кроватях, когда она вернулась, но стоило ей приоткрыть входной клапан, как зажегся фонарь, на плиту поставили чайник, и подруги приступили к допросу. – Где ты остановилась? – спросила Констанс. – В отеле недалеко от вокзала. – Она не то чтобы соврала: «Ритц» был отелем и находился неподалеку от Гар-дю-Нор. – И что случилось, когда он тебя увидел? Что он сказал? – Мое появление не доставило ему удовольствия, совсем не доставило. Но когда я рассказала, что случилось с Эдвардом, он стал вести себя вполне по-человечески. Очень вежливо. – И ты рассказала ему и ушла? – не отставала от нее Констанс. – Не совсем. Я ему рассказала, мы долго разговаривали и согласились – я думаю, он согласился, – что не должны враждовать. Потом пошли пообедать. – Мне нравится твой рассказ! – сказала Бриджет. Лилли не отваживалась посмотреть на нее, потому что правдивый рассказ о том, что случилось после обеда, явно был написан на ее лице. Поэтому она расстегнула форменный китель, аккуратно положила его на край кровати. – Мы главным образом говорили об Эдварде. А в остальном в общем-то и рассказывать нечего. Она с трудом подавила зевок. – Вы не возражаете, если мы договорим завтра? Дорога назад заняла столько времени… – Конечно, – мягко ответила Констанс. – К тому же сержант Барнс сказал, что следующие несколько дней будут тяжелыми. Он это по своим костям чувствует, как старуха с ревматизмом. Так что лучше нам выспаться, пока есть возможность. Они проснулись меньше чем через пять часов. Их поднял звук артиллерийской стрельбы – не далекий ритмичный рев, давно ставший знакомым, но совершенно нестройный грохот, который был лишь немногим более пугающим, чем зловещая тишина, с которой он перемежался. Робби опоздал с возвращением, он появился в лагере только после полуночи следующего дня – железнодорожные пути близ Сент-Омера явно снова разбомбили. И не только там – вся железная дорога была повреждена, и ему пришлось сделать несколько пересадок, прежде чем он оказался неподалеку от Мервиля. Все это ей рассказала медсестра Фергюсон, когда они стояли рядом в столовой палатке однажды утром, потому что сам Робби, как только появился в лагере, исчез в операционной и с тех пор практически не выходил оттуда. В течение следующего месяца Лилли видела его лишь мельком, обычно, когда он приседал у носилок в приемной палатке, сортируя раненых. Париж скоро стал далеким воспоминанием, полузабытым сном, полным света и радости, в другой жизни, в другом мире. Она знала, что Робби проводит в операционной по двадцать часов. Если он и спал, то не больше часа-двух, ложился на кушетку, которую старшая сестра поставила рядом со столом врачей в госпитальной палатке. Поспав, он поднимался и возвращался к работе. Лилли же почти все время проводила в дороге на перевязочный пункт и обратно. Когда обстрелы к концу марта стали интенсивнее, они начали эвакуировать раненых в Тридцать третий полевой лазарет в Сен-Венане. Следующие две недели прошли как сплошной изнурительный кошмар. Железнодорожные пути поблизости были разрушены обстрелами и не подлежали восстановлению, а потому раненых приходилось эвакуировать санитарными машинам. Если Лилли когда-либо прежде считала себя измученной до смерти, то теперь она знала, что тогда ошибалась. Теперь она знала, что такое настоящее изнеможение. Встать с рассветом, отправиться в рейс в Сен-Венан и обратно, в Сен-Венан и обратно, пяти- или десятиминутный перерыв на обед, а потом снова рейсы, рейсы, рейсы, пока она чуть не засыпала за рулем Генриетты. Когда-нибудь, когда эта война закончится, когда враг будет разбит, а на фронте перестанут убивать и у нее появится возможность поспать больше двух часов без перерыва, она позволит себе подумать о Париже, о Робби, обо всем, что их ждет, когда война кончится. А пока – ее глаза горели, ее мозг требовал сна, и она позволяла себе одну-единственную мысль. Веди машину. – 49 – Мервиль, Франция 11 апреля 1918 Тысячу миль. Меньше чем за две недели она проехала более тысячи миль, постоянно петляя по лабиринту между выбоин и грязи по тому, что когда-то было пятимильным участком дороги между Сен-Венаном и Мервилем. Если вытянуть все эти мили в прямую линию, то куда бы она привела ее? Достаточно ли далеко, чтобы не слышать пушек? Чтобы высушить грязь, корка которой образовалась на ее юбках и ботинках? Будет ли она за тысячу миль все еще слышать крики раненых, которых она везет в безопасное место, или прискорбное молчание тех, кого уже невозможно спасти? Этим утром она приступила к работе в половине шестого. А теперь – в лунном свете она посмотрела на свои часы – было почти три ночи. И ей оставалось совершить одну последнюю поездку, после чего она сможет отдохнуть. Она спешила назад к Генриетте, собираясь подлить воды в радиатор из канистры, которую только что наполнила, и в этот момент свист и вой еще одного приближающегося снаряда разорвал тишину. Снаряд взорвался не более чем в двухстах ярдах от нее, силы ударной волны хватило, чтобы выбить канистру из ее неожиданно ставших бесчувственными пальцев, но ее все же не сбило с ног. Чтобы сбить ее, потребовалось бы прямое попадание. Она рукавом отерла пыль с лица, подобрала канистру, которая каким-то чудом упала более или менее стоймя, долила воду в радиатор. Потом поспешила в госпитальную палатку помочь двум последним раненым этой ночи сесть в кабину ее машины. Это были носильщики, которые отравились газами на ничьей земле, куда их послали за ранеными и убитыми. Трое раненых уже лежали в кузове на носилках, их кожа и глаза были страшно изуродованы горчичным газом, легкие обожжены. Их глаза еще могли исцелиться, кожа могла затянуться, но теперь каждое дыхание будет даваться им с трудом. Если они останутся живы. Если она довезет их в безопасное место. Она повернулась и впервые за этот день увидела фигуру Робби. Он только что вышел из операционной, его халат был весь забрызган кровью. Он увидел ее и остановился. Но только на секунду; время стало теперь слишком большой драгоценностью. Их глаза встретились. Она заставила себя выдержать его взгляд, хотя и опасалась, что может рухнуть на землю под его тяжестью. Она надеялась увидеть Робби перед поездкой, молилась об этом мгновении. Но никакая броня не могла защитить ее от боли, которую причинял ей этот взгляд, такой саднящий и пронзительный, что она чуть не теряла сознание, видя, сколько в нем муки. Лилли провела во Франции уже больше года, и все это время она не боялась. Волновалась – да. Беспокоилась, печалилась, даже впадала в отчаяние, но никогда не боялась. Теперь она боялась. Но не обстрелов и даже не известия о том, что враг прорвал линию обороны всего в нескольких милях от лазарета. Она боялась того факта, что десяток раненых все еще лежали в госпитальной палатке в ожидании, когда для них найдется место в санитарной машине. А после нее сегодня уже никаких рейсов не будет. А Робби отказывался уходить из операционной, пока все раненые на его попечении не будут эвакуированы. Он бы предпочел попасть в плен, но их не бросил бы никогда. Ей так хотелось сказать ему что-нибудь, какие-нибудь слова утешения или преданности. Хотелось сказать ему еще раз, как она любит его. Но она вместо этого, чувствуя, как колотится сердце, бросилась к Робби через двор и оказалась в убежище его рук. Одно прекрасное мгновение она позволила ему обнимать ее, откинула назад голову в ожидании его страстного, отчаянного поцелуя. Она отступила, нежно разжав его пальцы, вцепившиеся в нее. Он кивнул, мрачно глядя на нее. Он не хуже ее понимал, что значит это мгновение. А потом все кончилось. Она побежала назад к машине, завела мотор, села за рулевое колесо и поехала в ночь. В темноту. Она силой воли подгоняла машину, почти не осмеливаясь выходить из первой передачи. Она преодолевала мили дюйм за дюймом, размеченные только стонами пассажиров и далеким ревом пушек. В последний раз она молилась, молилась по-настоящему, много месяцев назад. Но сейчас она молилась, слова беззвучно срывались с ее языка. «Он исполнил свой долг, ни разу не отказался. Господи, пожалуйста, пусть Робби выживет, хотя другие погибают. Пожалуйста, позволь ему выжить. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…» Сначала она услышала свист. Высокий, резкий, настойчивый. Глухой удар снаряда, разрывающего дорогу. Губительное знание о том, что сейчас случится. А потом – волна, несущая в себе горячий воздух и комья земли, скрежет металла. Все это обрушилось на Лилли и на пятерых раненых, которых она надеялась спасти. Машину развернуло на дороге, она замерла на мгновение у края заполненной жижей канавы на обочине и перевернулась. Она пришла в себя от боли. Боль была такой резкой, что она затосковала о той темноте, из которой только что вернулась в свет. Она лежала на земле, по крайней мере, ей казалось, что это земля – холодная и влажная, усыпанная камушками. Дождь хлестал ей в лицо. Она повернула голову и увидела, что кто-то стоит на коленях в грязи рядом с ней. – Лилли, это Констанс. Я здесь. Констанс. Лилли облегченно вздохнула. – Что случилось? – Тебя все не было и не было. А время уже совсем позднее. И мы поехали тебя искать. Просто чудо, что тебя не убило этим снарядом. – Раненые в моей машине… – Чей это был голос – такой умоляющий, бледный, слабый? – Их достали. Мы их всех достали. Но твою ногу придавило. Машиной. Они сейчас работают, чтобы ее освободить. Потерпи минутку-другую. Лилли вглядывалась в темноту, пытаясь увидеть лицо подруги.