Она вновь заговорила: – Только не обвиняй меня во лжи. Я не способна на нее и всегда говорила тебе чистую правду о своих чувствах. А ты… ты сказал, что не можешь иметь детей… Но правда в том, что ты не хочешь их иметь. Он и теперь ничего не ответил, полагая, что ответ можно прочитать у него в глазах. Однако она, видимо, так не считала. С той же непримиримостью во взгляде и в голосе она сделала шаг к нему и произнесла громко и отчетливо: – Если ты и в самом деле не можешь иметь детей, для тебя не составляет никакой разницы, куда… где… ты оставишь свое семя. Не правда ли? И в этом случае ты не стал бы все ночи так беспокоиться о том, чтобы оно не попало в меня… Она замолчала. Молчание было тяжелым. – Т-ты ничего не знаешь об эт-том, Д-дафна, – произнес он с досадой, не обращая внимания на то, что начал заикаться. Она вызывающе вскинула голову. – Тогда просвети меня! – Я просто никогда не буду иметь детей, – сказал он почти по слогам. – Никогда. Разве это не понятно? – Нет! В нем проснулась ярость, и он испугался, что выплеснет ее наружу. Он не хотел этого, тем более осознав вдруг, что направлена она не против Дафны. Даже не против самого себя, как порою бывало раньше. Она направлена против одного, только одного человека, чье присутствие – нет, скорее отсутствие – исковеркало когда-то всю его жизнь и продолжает влиять на нее… И от этого никуда не деться. – Мой отец, – внезапно вырвалось у него, хотя он не имел ни малейшего намерения говорить об этом, – не был… хорошим отцом. Он сказал это и сам удивился, насколько потерял над собой контроль. Дафна слегка наклонилась в его сторону, словно хотела броситься ему на помощь, и сказала: – Я знаю о твоем отце. Он насторожился. – Что ты знаешь? – спросил он. – Знаю, что его отношение ранило тебя. Что он тебя отверг… А потом ты – его… – В ее глазах гнев снова сменился состраданием. – Знаю, что он считал тебя… неполноценным. Сердце гулко заколотилось у него в груди. Он испугался, что оно вырвется наружу. – З-значит, т-ты з-знаешь… Она закончила за него: – Что ты заикался в детстве? – Она нарочито небрежно передернула плечами. – Ну и что тут особенного? Многие дети… А твой отец, – вдруг решительно добавила она, – жестокий тщеславный глупец! Он в изумлении смотрел на нее, не понимая, как ей удалось всего в трех словах дать исчерпывающую характеристику человеку, ненависть к которому он пестовал долгие годы, и она, эта ненависть, давила на него, как ярмо, и не давала освободиться. – Тебе не понять, – тихо сказал он и покачал головой. – Многого не понять. Особенно потому, что ты выросла в такой большой и дружной семье. Для моего отца имели значение только род и кровь. А еще титул. Когда он посчитал меня недостойным продолжить его род, я для него умер. Дафна побледнела и прошептала: – Боже, я не предполагала, что это настолько… – Хуже, чем можно предположить, – сказал он, удивляясь, с какой легкостью говорит сейчас о том, что все годы было для него под запретом, что он считал постыдной тайной. – Я посылал ему письма. Сотни писем. Просил приехать ко мне. Он ни разу не ответил. Ни разу. – Саймон… – Т-ты з-знаешь, что до четырех лет я вообще не мог говорить… Однажды он все-таки приехал и начал трясти меня и кричать, что выбьет из моей глотки слова. А если нет, забудет обо мне. Проклянет… Т-таким б-был мой от-тец… Дафна старалась не обращать внимания на то, что ее супруг заикается все сильнее. Это пройдет так же быстро, как началось, говорила она себе. Больше, чем затруднение в речи, ее беспокоило его душевное состояние – печаль в глазах, тихий странный голос. – Саймон, – сказала она, – это было очень давно. И отца тоже нет на свете. Успокойся и забудь. Зачем ты начал вспоминать? Зачем?.. Он продолжал, как будто не слышал ее слов, словно разговаривал с самим собой: – …Отец говорил, что не может меня видеть. Вспоминал, что молился не просто о рождении сына – но о наследнике. А сын, да еще такой, ему не нужен. Для чего? Чтобы род Гастингсов продолжил заикающийся дебил? Чтобы его герцогское достоинство воплотилось в таком, как я, жалком ничтожестве?.. – Но этого же не случилось, Саймон, – прошептала Дафна. – Все произошло не так… – Мне наплевать, – крикнул он, – как все окончилось! Прав он или нет! Не в этом дело, а в том, каким он был отцом, как относился к сыну… ко мне, в том, что все его чувства затмила родовая гордыня, и он не видел, не ощущал ничего… ничего человеческого… За что должен понести наказание. Если не он сам, то весь его род! Его род! Дафну обуял страх перед ненавистью, которая читалась на лице мужа. Еще больше испугалась она, когда он вдруг приблизился к ней почти вплотную и процедил сквозь зубы, глядя прямо в глаза: – Но смеется тот, кто смеется последним! И я посмеюсь. Он страшился пуще смерти мысли, что его титул может перейти к такому, каким считал меня, – к заике и дебилу. Но я сделаю хуже. Он перевернется в могиле, когда узнает… – Саймон! Пожалуйста, прекрати. Мне страшно… Успокойся… Теперь их роли переменились: уже не он, а она уговаривала успокоиться. – Нет! – крикнул он так, что она вздрогнула и испугалась, что прибегут слуги. – Нет, слушай меня! Или уходи!.. Ей хотелось так сделать, но она пересилила себя и только на всякий случай немного приблизилась к двери. – Конечно, я вскоре понял, – продолжил он уже спокойнее, – и окружающие помогли мне в этом, что я не дебил, не полоумный. Да и отец… мне всю жизнь трудно выговаривать это слово… тоже знал это. А потому успокоился, считая, что род Гастингсов будет сохранен. Странная улыбка промелькнула на его лице. Жестокая, мстительная. Такой она не видела никогда раньше и уже поняла, что скажет Саймон. Он произнес: – Однако род Гастингсов умер во мне… Этого он знать не мог. Об этом не догадывался. Но он исчез во мне, в моей душе, в сердце и не будет никогда продолжен. Ибо даже мои родственники… их так опасался отец… они все женщины. Гастингсов больше нет. – Он пожал плечами и рассмеялся. – У меня только двоюродные сестры, кузины… А я, единственная его надежда, не оправдаю его тщеславных чаяний… От меня он не получит потомства. Дафна уже отошла от двери, поняв, что угрозы для нее нет, и презирая себя за минутный страх. Она вспомнила вдруг о письмах, которые вручил ей старый герцог Мидлторп, – письмах отца к Саймону. Она так ничего и не сказала о них и не знает теперь, нужно ли вообще говорить. Но, возможно, как раз в них отец сожалеет о своем поведении, кается, просит прощения? – Быть может, твой отец перед смертью испытывал чувство вины? – неуверенно сказала она. – Муки совести? – Это уже ровно ничего не значит, – ответил Саймон. – После моей смерти род Гастингсов прекратит свое существование. О нем забудут. И мысль об этом д-доставляет мне удовлетворение. С этими словами он поспешно вышел. Но не через дверь в коридор, близко к которой стояла Дафна, а через свою туалетную комнату. Дафна, обессиленная, опустилась в кресло, по-прежнему продолжая кутаться в простыню, сорванную с постели. Что делать? Что ей теперь делать? Она ощутила дрожь во всем теле и тихо заплакала. Боже, как жить дальше? Глава 17 …Сказать, что мужчина упрям как осел, означает обидеть это животное… «Светская хроника леди Уистлдаун», 2 июня 1813 года В конце концов Дафна отважилась на то единственное, к чему привыкла в их семье, где не было принято таиться друг от друга, держать камень за пазухой, а напротив – делиться, советоваться, беседовать о самом сокровенном и сразу выяснять все недоразумения, если таковые возникали. И потому она решила прямо поговорить с Саймоном. Да и что еще оставалось? Хотя тема разговора была такой болезненной… Наутро (где он провел ночь, она не знала, но, во всяком случае, не в ее постели) она застала его в кабинете – просторной комнате, обставленной, насколько она успела узнать, еще отцом Саймона. К ее удивлению, Саймон, как она увидела, чувствовал себя вполне комфортно в комнате, где все напоминало об отце. Он расположился за письменным столом, закинув ноги на кожаную книгу для деловых записей, лежащую на отполированной поверхности вишневого дерева. В руках он небрежно вертел большую ракушку, рядом на столе стояли бокал и бутылка виски. Судя по всему, в таком положении он провел чуть ли не всю ночь. Впрочем, бутылку пока еще не успел опорожнить. Дверь в кабинет была приоткрыта, Дафне не пришлось стучать. Но вошла она не без стеснения и остановилась на пороге. – Саймон! Он повернулся на ее голос, нахмурился. – Ты занят?