– Не прикасайся ко мне! Она отшатнулась и проговорила с печальной усмешкой: – Слава богу, у тебя еще остались для меня какие-то слова. Саймон проклинал себя за несдержанность, за то, что голос не подчиняется ему в нужные минуты, а в ненужные произносит не то, что следует; ненавидел сейчас Дафну за то, что она в отличие от него не потеряла способности контролировать себя, свои слова и действия. А еще его не оставляло чувство удивления: разве не чудо, что за считанные мгновения Дафна сумела лишить его способности говорить и затем вернула ему этот дар? Не хватает еще, чтобы она этим пользовалась как средством давления! Нет, он не позволит! Он вырвется из-под ее влияния! Уйдет… уедет отсюда! К черту!.. – П-п-почему т-т-ты… – прошипел он, поворачиваясь к ней уже на пути к двери, – с-с-сделала эт-то?.. – Что я сделала? – в отчаянии крикнула Дафна, плотнее заворачиваясь в простыню. – Что?.. Ты ведь тоже хотел… Разве нет?.. Ты ответил мне согласием… – Т-ты… эт-то… – продолжал он беспомощно выталкивать слова, для большей ясности указывая пальцем себе на горло и на низ живота. – Эт-то… И, будучи не в состоянии больше переносить свою унизительную беспомощность, выбежал из комнаты. Несколько часов спустя Дафне передали записку следующего содержания: «Неотложные дела в другом поместье требуют моего срочного присутствия. Надеюсь, ты поставишь меня в известность о том, чем окончилась твоя попытка… Если тебе что-то понадобится, обращайся к моему управляющему, он получил соответствующие распоряжения. Саймон». Небольшой листок бумаги выскользнул из рук Дафны и медленно опустился на пол. Из груди вырвались рыдания, и она прижала ладонь к губам. Он оставил ее. Бросил. Она понимала: супруг рассержен, взбешен, – и была готова к тому, что он не захочет простить ее. Но она и подумать не могла, что Саймон может уехать. Даже когда он выбежал из комнаты, хлопнув дверью, она не теряла надежды, что со временем их разногласия – если можно это так назвать – исчезнут. Конечно, она была наивна, но кто запрещает надеяться. Она полагала, что ее любовь к нему сможет излечить его от болезни души, изгнать из нее ненависть к отцу. Как неразумна она была. Как уверена в своих силах. В силе любви. И как глупо с ее стороны было надеяться на благополучный исход. Воспитанная в кругу семьи, она, конечно, не знала жизни, а действительность оказалась значительно сложнее, чем ей представлялось. И грубее. Дафна никогда не воображала, что все блага жизни будут преподнесены ей на золотом блюде, но полагала, что, если она научится управлять своими помыслами, сумеет относиться к другим так, как желала бы, чтобы относились к ней – о чем и толкует Евангелие, – если сумеет все это, то будет в какой-то мере вознаграждена. Не теперь, но, возможно, в будущем. Однако то, что произошло сейчас между нею и мужем, лишило ее всякой надежды. В доме стояла полная тишина, Дафна никого не встретила по пути в желтую гостиную. Уж не избегают ли ее все слуги после скандала, свидетелями которого кто-то из них наверняка был, и этот кто-то вполне мог поделиться со всеми остальными тем, что услышал? Одни, возможно, злорадствуют, другие жалеют, но и от того и от другого не легче. Дафна вздохнула: грусть, которая ее охватила, не излечивается сочувствием – слишком она велика. С легким стоном Дафна опустилась на желтую кушетку, но долго лежать не могла: поднялась, дернула за шнурок звонка – одиночество и тишина казались невыносимыми. Вскоре на пороге появилась служанка. – Вы звонили, ваша светлость? – Пожалуйста, чаю. Только чай, никакого печенья. Девушка поклонилась и убежала. В ожидании чая Дафна ходила по комнате, мысли путались, потом, вспомнив нечто такое важное для нее, остановилась у окна, положила руку на живот, прикрыла глаза. «О Господи, – беззвучно молила она, – пожалуйста… пожалуйста, сделай так, чтобы у меня был ребенок. Сделай это, потому что… потому что иного случая уже не выпадет». Нет, она не стыдилась своего поступка. Ведь произошло то, что произошло, не по заранее задуманному плану. Она не уговаривала себя, глядя на него, спящего: вот, мол, он пьян, и я могу сейчас воспользоваться этим, совершить акт любви и сделать так, чтобы семя осталось во мне. Оно, конечно, так и получилось на самом деле, она не может теперь ясно вспомнить. Разве можно запомнить минуты блаженства и рассказать о них даже самой себе? Но она знает, что в те мгновения не отдавала себе отчета в своих действиях – и он, как видно, тоже, – и если она не отпустила его, когда он хотел, то не потому, что задумала что-то вопреки его желанию, а просто не могла… И он, по-видимому, тоже не мог. В голове у нее все перемешалось тогда: болезненное заикание Саймона, неисправимая ненависть к отцу, ее отчаянное желание иметь ребенка, обида на того, кто лишает ее этой возможности… А теперь она так одинока. Легкий стук в дверь прервал эти мысли. Вошла не юная служанка, а миссис Коулсон. С серьезным и печальным лицом она проговорила: – Я решила сама принести вам чай, миледи. Возможно, у вас будут еще какие-либо распоряжения. И эта женщина уже все знает, поняла Дафна и сказала: – Благодарю, миссис Коулсон. – Служанка сказала, вы не хотите есть, – продолжила экономка, – но я осмелилась принести кое-что приготовленное к завтраку, миледи. У вас ведь и крошки не было во рту. – Вы очень заботливы, миссис Коулсон. Дафна испытала острое желание пригласить экономку присесть, выпить с ней чаю, но еще больше ей захотелось поделиться своей бедой, не стесняясь поплакать в присутствии доброй женщины. Однако она не попросила ее остаться, и экономка ушла. Вгрызаясь в печенье – голод все же давал о себе знать, – Дафна решила, что не задержится ни на минуту в этом замке, а отправится в Лондон, к себе домой. Глава 19 Новоявленная герцогиня Гастингс была замечена сегодня в районе Мейфэр. Филипа Фезерингтон окликнула ее, но бывшая мисс Бриджертон посчитала за лучшее проигнорировать приветствие. Мы настаиваем на своей версии произошедшего, так как хорошо знаем: не услышать голоса мисс Фезерингтон может только глухой… «Светская хроника леди Уистлдаун», 9 июня 1813 года Сердечная боль, насколько теперь знала Дафна, никогда не проходит, она просто видоизменяется. Острая, словно кинжал, боль, которую человек ощущает при каждом вздохе, уступает место более слабой, тупой – ее чувствуешь постоянно, каждое мгновение, она настойчиво напоминает о себе. Дафна покинула замок Клайвдон на другой день после отъезда Саймона и отправилась в Лондон с намерением возвратиться в родной дом. Однако еще в дороге поняла: это означало бы полное признание своего поражения и повлекло бы необходимость прямо отвечать на множество малоприятных вопросов, в первую очередь от своих родных. Поэтому чуть ли не в самую последнюю минуту она велела кучеру отвезти ее в лондонский дом Гастингса. Таким образом она сможет находиться, как и положено всякой замужней даме, в своей собственной резиденции и в то же время совсем недалеко от жилища Бриджертонов, куда будет иметь возможность в любой момент обратиться за помощью или советом. Итак, сделав над собой некоторое усилие, она поселилась в доме, где никого не знала и никто не знал ее, и, познакомившись со всем штатом прислуги, принявшей ее без лишних вопросов, но с плохо скрываемым любопытством, начала новую жизнь хозяйки дома и отвергнутой жены. Первым человеком, кто немедленно посетил ее на новом месте, была собственная мать, что, в общем, неудивительно, поскольку никому больше Дафна не сообщила о своем приезде. – Где он? – Таковы были первые слова леди Вайолет Бриджертон. – Ты имеешь в виду моего мужа, мама? – Нет, твоего двоюродного дедушку Эдмунда! – с издевкой воскликнула мать. – Разумеется, мужа. Куда он подевался? Дафна, не глядя матери в глаза, ответила: – Кажется, улаживает дела в одном из своих загородных имений. – Кажется? – Ну… я знаю это. – А знаешь ли ты, дочь моя, отчего он не взял тебя с собой? Дафна намеревалась солгать, то есть придумать что-нибудь насчет тяжбы с арендаторами или, того чище, моровой язвы, поразившей поголовье скота, или еще какую-то небылицу, но у нее затряслись губы, глаза наполнились слезами и голос дрогнул, когда она откровенно призналась: – Он бросил меня, мама.