13 Тоа-Ситель встретил процессию у южного конца Королевского моста. Группа Очей проложила ему путь сквозь толпу, а Император прервал процесс радостного приятия низкопоклонства своих Детей и сделал ему знак взобраться на повозку рядом с ним. Герцог так и сделал. Встав бок о бок с Ма’элКотом, он проорал тому на ухо – толпа ревела так, что своих мыслей и тех не было слышно, – что Кейна нигде не нашли. При входе на стадион обыскивали всех входящих и каждого, кто хотя бы немного подходил под описание Кейна, задерживали. Тоа-Ситель лично повстречался с каждым задержанным, но Кейна среди них не обнаружил. Кейн не входил на стадион и теперь уже не войдет, поскольку ворота опечатаны. Ма’элКот наклонил голову и взглянул на Герцога. Внезапная тишина облаком окружила их двоих, хотя Герцог прекрасно видел, что толпа, запрудившая улицу, продолжала орать так же неистово и сладострастно, как и раньше. Император улыбнулся и мягко сказал: – Ты оговорился. Ты хотел сказать: Кейн не входил на стадион после того, как ты начал поиски. Верь Моему слову: он здесь. 14 – Та-ак, так, так-так-так, – зачастил Кольберг, не вынимая изо рта кончиков обкусанных до мяса пальцев. Его сердце забилось в ускоренном маршевом ритме, кровь запела в ушах. В голове давило так, словно там выросла огромная опухоль, от которой лицо раздулось и покраснело, став таким же ядовито-розовым, как кнопка экстренного извлечения на пульте. Бросив украдкой взгляд сначала через одно плечо, потом через другое на зеркальные маски полицейских за его спиной, Кольберг подался вперед и вгляделся в строчку с телеметрией Кейна, ползущую по темному экрану. – Так, – сказал он снова. – Он проснулся. Двигается. Готовится к действию. Начать эфир! 15 Даже мелкие телеканалы на других языках, ютившиеся на неанглоязычных окраинах мира, передавали новости в изложении Джеда Клирлейка; на этих каналах размещалось очень мало рекламы и финансирования для ведения полномасштабной трансляции не было; денег хватало лишь на кратковременные обзоры, которые прерывали программу каждый раз, когда в Надземном мире происходило что-то новое. Отчеты Клирлейка отличались предельной ясностью; другие телеканалы только кусали себе локти от зависти, наблюдая за характерной смесью эмоциональной вовлеченности и добродушной обходительности, – тем, кто слушал его, всегда казалось, что Клирлейк лично присутствовал при каждом событии, что он сам был игроком. – А теперь вслед за нашим сообщением к нам в эфир снова вернется Кейн! Автором сообщения была Студия: пользуясь возможностью бесплатного доступа к телеканалам всего мира, она гнала шестидесятисекундный ролик беззастенчивой саморекламы. Их слоган «Обновленное приключение: когда хочется быть кем-то другим» медленно погас на экранах всего мира, и трансляция началась. Планета замерла. На Таймс-сквер в Нью-Йорке пешеходы встали плечом к плечу, запрудив все пространство площади, и замерли, подняв голову к гигантским экранам. То же самое творилось в Токио, в Лондоне, в Йоханнесбурге, в Кабуле и в Нью-Дели… Счастливые обладатели наручных экранов останавливались там, где их застигла трансляция, и начинали смотреть, а прочие неслись по домам, заскакивая по пути в таверны или магазины, где можно было увидеть отрывки. Торговля замерла, биржа впала в ступор; весь авиатранспорт двигался на автопилотах по специально отведенным для этого полосам. На всей Земле не было, пожалуй, ни одного человека, который не слушал бы затаив дыхание первую реплику внутреннего монолога Кейна: Отчего это я всю жизнь только и делаю, что разгребаю за другими дерьмо? 16 Очко уборной тускло светлеет надо мной, пока я карабкаюсь по стенке шахты, потом наконец хватаюсь за него обеими руками, подтягиваюсь и высовываю голову, чтобы оглядеться. Уборная пуста, как я и ожидал. Очи, приставленные стеречь это место, наверняка слишком большие чистюли, чтобы лезть в шахту, куда улетает дерьмо, а значит, они просто открыли дверь, заглянули внутрь и ушли, уверившись, что здесь никого нет. Оттолкнув сиденье, я вылезаю из дыры, с трудом сдерживая стон: все мое тело стонет и вопит о своих хворях и ранениях, больших и малых, начиная с глаз, которые мучительно зудят, и заканчивая коленом, которое разрывается от боли. Клянусь Клинком Тишалла, я превратился в развалину. Видимо, сон в вонючем дерьме на дне туалетной шахты не способствует здоровью. Хотя могло быть и хуже: не запрети Ма’элКот бои гладиаторов, так мне, глядишь, еще и на голову бы насрали. В вентиляционные отверстия у стыка стен и крыши сочится дневной свет, и, судя по реву толпы на стадионе, Ма’элКот вот-вот выйдет на арену через боковые ворота. Вентиляционные отверстия пробиты как раз в той стене, которая выходит на арену. Уборная гладиаторов расположена у самого выхода, так чтобы людям, идущим на смерть, не надо было далеко бегать в поисках места для опорожнения мочевого пузыря и кишечника, от страха стремящихся извергнуть все свое содержимое. Мне и самому сильно не по себе, когда я подхожу к лишенному дверей проему в стене и заглядываю прямо в ворота славы. Но там оказывается темно и пусто – железные створки заперты, ход на арену перекрыт. Я возвращаюсь к вентиляции и подпрыгиваю, чтобы увидеть арену. Шуметь можно сколько угодно: двадцатитысячная толпа фанатичных поклонников Императора орет вокруг меня так, что здесь бомбу взорвать – как в борделе пукнуть, все равно никто не услышит. Стена вокруг арены в этом месте толстая: чтобы хоть что-то разглядеть, мне приходится буквально ввинтиться в вентиляционное отверстие. Конечно, мне становится немного не по себе, когда я локтями и затылком чувствую толстую каменную кладку. С арены меня не увидят: полуденное солнце палит нещадно, и стена кажется беспросветно-черной. Впереди я вижу ослепительный блеск в раме из черных камней – это лучи солнца отражаются от песка. За ними, если прищуриться, видна мозаика из нарядных платьев горожан – одевшись во все самое лучшее, они пришли на стадион и сидят теперь на трибунах плечом к плечу. Стоит им пошевелиться, и пестрая рябь пробегает по трибунам, точно кто-то взмахивает залатанным флагом. Некоторое время я смотрю на зрителей. Одни явно нервничают, другие, похоже, злятся, но есть и те, кто искренне счастлив. Не пройдет и часа, как многих из них не будет в живых. Разумеется, среди тех, на кого я смотрю сейчас, немало и Серых Котов в штатском, и Подданных Арго. За них я не беспокоюсь: они здесь, чтобы драться. Меня интересуют гражданские – интересно, есть ли среди них те, кто испытал нехорошее предчувствие, отправляясь сюда сегодня, те, кому не хотелось идти? Найдутся ли среди них такие, кто не удивится, когда вокруг начнется резня, но лишь подумает: «Я знал, что так будет» – и умрет с мыслью: «Надо было мне остаться дома». И еще я задаю себе вопрос: сколько к вечеру в Анхане будет домов, где станут выть по покойникам? Знаете, если бы все было наоборот и кто-то из тех, кого я люблю, умер бы сегодня из-за какого-то типа, который сделал бы то, что я буду делать сейчас, клянусь – я не знал бы ни сна, ни отдыха до тех пор, пока не нашел бы его и не задушил своими руками. Но если за жизнь Паллас Рил придется заплатить дорогую цену: пожертвовать жизнью всех до единого мужчин, женщин и даже детей на этом стадионе, – я сделаю это без колебаний. И это еще не слишком дорого. И все же сначала я поторгуюсь – точнее, сегодня я буду торговаться до последнего, как никогда. Наверное, возраст делает меня скуповатым. Рев, от которого дрожит стадион, взмывает вверх еще на пяток децибелов, отвлекая меня от моих мыслей. Прибыл Ма’элКот. С ним явилась целая праздничная процессия из сотен ликующих людей в праздничных нарядах; высыпав на арену, они кружат по ней, бросая в зрителей на трибунах пригоршни монет и конфет, подбадривая зрителей, чтобы те пели вместе с ними гимн Ма’элКота «Король королей». В процессии есть и молодые девушки, но в основном это мужчины, причем большинство из них отнюдь не юнцы. За краской на их лицах я различаю кожу, выдубленную ветрами и солнцем, а их праздничные улыбки не в состоянии скрыть ледяные глаза профессиональных убийц – наемных солдат. Итак, он подготовился. Хорошо. Толпа не расположена петь. Стоит только группе голосов то в одном, то в другом краю арены затянуть мелодию гимна, как их сразу гасит нарастающий нечленораздельный рев. И тут из-за черной каменной рамки, ограничивающей мое поле зрения, выкатывается огромная повозка Парада Роз. Она движется сама по себе, увлекаемая вперед одной только силой воли Ма’элКота. А вот и он сам – в центре повозки, стоит, уперев руки в боки и откинув назад голову, словно носовая фигура корабля, прекрасный, как мифический бог или легендарный герой. Для тех, кто только что присоединился к нашей истории, скажу: вон тот тип рядом с ним, в чудно́м коротком камзоле с кружевным гофрированным воротником, в панталонах с пряжками и высоченных ботфортах, – это почтенный Тоа-Ситель, Герцог Общественного порядка, или, иначе, глава Тайной полиции. Очень компетентный. И очень опасный. Видите, какое у него лицо – совершенно безразличное, хотя глаза так и шарят по трибунам. Наверное, ищет меня. Зря он сюда пришел; я-то надеялся, что он меня понял. Если его сегодня убьют здесь, то и величество, и все его Королевство окажутся в глубоком дерьме. Ну да ладно, поздно теперь волноваться из-за величества. К тому же у меня свои дела. И эти дела едут на одной повозке с Ма’элКотом. Как я ни стараюсь делать вид, будто не замечаю двух крестообразных рам, установленных на противоположных концах увитой цветами платформы, у меня это плохо получается – мой взгляд то и дело возвращается к ним. На одном кресте висит Ламорак, его поникшая голова покачивается при каждом толчке. Выглядит он как мертвый. Этого еще не хватало. Он многое пропустит. На другом кресте, в коконе серебристой сетки, висит моя жена. В животе у меня становится так холодно, как будто я наглотался льда, онемение поднимается из кишок к груди, к сердцу, растекается по рукам и ногам, охватывает мозг. Я словно раздваиваюсь: один «я» лежит в каменной щели и думает, а второй «я» наблюдает за первым откуда-то из ледяной пустоты, слушая его мысли. Я не чувствую ударов своего сердца, только шипение в груди и ритмическое потрескивание в ушах, похожее на треск в радиоэфире, когда где-то рядом с радиоприемником ударяет молния. Паллас не в забытьи. Она с тревогой озирается по сторонам, – видимо, то таинственное укрытие внутреннего мира, где она пребывала еще недавно, уже недоступно. На нее набросили белую льняную сорочку, и по всему ее переднему полотнищу, от груди до левого колена и ниже, тянется кровавая строчка. Красные капли падают с ее левой пятки в цветы у нее под ногами. Да, этот крест, на котором она висит, может стать проблемой. Я не учел, что ее могут распять… Может, я вообще плохо все продумал. Зато Берна нигде не видать: уже хорошо, это значит, что его тело остывает на дне той ямы в глубине пещер. Жалко, конечно, что я сам не был там и не видел, как свет гаснет в его мертвых глазах, но ничего – с меня вполне достаточно знать, что я выжил, а он нет.