Ма’элКот разводит в стороны руки, огромные, точно пролеты моста, и тишина устремляется от него сразу во все стороны, точно ударная волна из эпицентра взрыва. Как будто Бог протянул с Небес руку и лично убавил громкость во всем мире. Ма’элКот начинает говорить, обращаясь к своим собравшимся на стадионе Детям. Будем считать, что это моя реплика. Отталкиваясь от каменной кладки сразу локтями и коленями, я вываливаюсь из вентиляционного отверстия головой вперед. Правда, я успеваю ухватиться обеими руками за его край и потому не падаю кулем, а делаю в воздухе кувырок и приземляюсь на ноги. Времени на раздумья больше нет, теперь даже дух перевести и то будет некогда. Да и о чем тут раздумывать: выбора все равно больше нет. Крючками больших пальцев я зацепляюсь за пояс и не спеша выхожу на арену. Итак, вот он, конец. Я стою на песке, передо мной – последняя в моей жизни арена. Двадцать тысяч пар глаз с любопытством устремляются ко мне: «А это что за идиот в черном? Что он тут забыл?» И не только они, но и другие глаза, которых сотни тысяч, смотрят сейчас на меня прямо через мой мозг: вы, мои зрители, смотрите и ждете, что я буду делать. Многим из вас кажется, что вы знаете это заранее. Что ж, может, я и вас удивлю. Кое-кто из ликующих ряженых на арене тоже замечает меня: их лица застывают, а руки тянутся к складкам одеяний, в которых припрятано оружие. Я подхожу к ним не спеша, с дружелюбной улыбкой. Золотистый песок арены хрустит под каблуками моих сапог. Солнце стоит высоко, из-за него по верхнему краю моего поля зрения я вижу расплывчатое красноватое свечение – это капельки пота блестят у меня в бровях. Все мои сомнения, все вопросы, которые осаждали меня еще недавно, покидают меня мгновенно, словно голубки, которые по мановению руки фокусника вылетают из его шляпы. Адреналин поет свою песню у меня в крови, и эта мелодия так же привычна и утешительна для меня, как колыбельная для младенца. Удары пульса в ушах заслоняют все звуки, кроме мерного «хрруст… хрруст» у меня под ногами. Меня увидел Тоа-Ситель: его лицо заметно бледнеет, губы двигаются. Он тянет за руку Ма’элКота, и голова Императора поворачивается ко мне угрожающе медленно, словно танковая башня. Я иду к нему, чувствуя, как мою грудь наполняет какая-то неведомая мне прежде эмоция. Что это такое, я понимаю, только оказавшись почти рядом с ним. Похоже, что это счастье. Вот сейчас, в этот самый момент, я счастлив, как никогда в жизни. Я смотрю на Паллас и вижу, что она тоже смотрит на меня, ее глаза полны ужаса. На ее взгляд я отвечаю, медленно приподняв и опустив веки – так церемонно, что это уже похоже на поклон, – и губами шепчу то единственное, что я могу ей сказать: «Я тебя люблю». Она тоже пытается просигналить мне что-то в ответ, что-то насчет Ма’элКота. Но я ничего не могу прочесть по ее разбитым губам, а потому и не пытаюсь – незачем отвлекаться. Пора убивать. 17 Командующий северо-западным гарнизоном только что лег, готовясь насладиться честно заслуженным отдыхом – как-никак тридцать часов на ногах. Потянувшись всем телом – соломенный тюфяк, брошенный на пол в задней комнате казармы, показался ему до неприличия удобным, – он только закрыл глаза, как все здание подскочило и зашаталось, точно от удара огромного кулака. Люди в казарме завопили от ужаса. Командующий вскочил и кинулся к крюку в стене, где висела его перевязь с мечом. Непослушные пальцы скользили по рукоятке меча, и он не успел вытянуть клинок из ножен, когда раздался скрежет, засов, на который была заперта дверь, выскочил из стены вместе с креплением, а дверь осыпалась на пол грудой щепок. На пороге стоял человек. Его одежда, лицо, волосы – все было в грязи и крови, словно он недавно катался по полу на бойне. На чумазом лице горели яростью глаза. Запыхавшись, точно от быстрого бега, он вытолкнул изо рта слова: – Поднимай людей… всех. И дай мне… лошадь. Лучшую лошадь. Быстро! Тут только до измотанного недосыпом командующего дошло, кто перед ним, и он, заикаясь, ответил: – Я… я… Граф Берн… Граф… господин Граф, вы ранены! Зубы Берна были почти так же красны, как его губы. – Это не моя кровь… ты… придурок. Давай коня. Поднимай тревогу. Чтоб все до единого, вся гребаная армия отправлялась на гребаный стадион Победы, сейчас!!! – Я… э-э-э… господин Граф, не понимаю… – Тебе и не обязательно понимать. Делай, что велят. Он проболтался; я знал, что сукин сын проболтается. Берн шагнул в комнату и взял командующего за плечо. Тот сморщился, чувствуя, как его сустав вывернулся в могучей хватке. – Бери своих людей и людей других гарнизонов, веди на стадион и арестуй там всех до единого. Каждого, кто окажет сопротивление, убивай на месте. – Но… но что случилось? Берн навис над ним, его глаза пылали как угли, а изо рта так несло кровью, что даже видавший виды командующий едва не поперхнулся. – Кейн, чертов Кейн: вся эта затея – подстава! Без малейшего усилия он поднял командующего в воздух и зарычал ему прямо в лицо: – Получу я сегодня людей и лошадь или и тебе оторвать руки? 18 С такого расстояния он казался лишь фигуркой из палочек, черной на фоне золотистого песка, резко контрастировавшей и с ним, и с пестро разодетыми участниками процессии, но величество узнал его сразу – Кейн. Едва заметное бессознательное высокомерие в каждом движении, яркий промельк белоснежных зубов на смуглом лице, походка досужего, никуда не спешащего человека – все это приковало к нему всеобщее внимание и заставило притихнуть огромный стадион. «Опоздал Паслава», – подумал величество, и его сердце пустилось в галоп. Пальцы вцепились в колени так, что даже побелели костяшки. Без Паславы здесь будет настоящая бойня, но не отступать же теперь, когда победа уже так близко, руку протяни… Он поймал взгляд Деофада. Седой вояка сидел в двадцати рядах от него, и в его глазах величество прочел такое же нетерпение, какое снедало и его самого. Одними губами он прошептал: «Готов?» Деофад ответил едва заметным кивком. Величество поднял палец и задержал дыхание. Теперь все зависело от Кейна. 19 Повинуясь ленивому взмаху руки Императора, толпа гуляк расступается, давая мне пройти. Даже не оглядываясь, я знаю, что за моей спиной они снова смыкают ряды. Ну и пусть. Главное, подобраться поближе, пока всю эту кучу дерьма не рвануло. Медленно, с той же задумчивостью, с которой мой отец, бывало, снимал ремень, чтобы задать мне порку, я отвязываю серебряную сетку от талии и наматываю ее на кулак. – Какими судьбами, Кейн? – басит Ма’элКот, изображая удивление. Сукин сын, бесспорно, талантлив во многом, но вот Актер из него получился бы паршивый. Тоа-Ситель рядом с ним посылает мне взгляд полного безразличия, а сам рукой поглаживает запястье другой руки под рукавом. С губ Паллас срываются какие-то каркающие звуки: она хочет что-то сказать, но не может – дырка в легком мешает ей дышать. Я сую свободную руку в гущу цветов, которыми обвита повозка, нащупываю под ними деревянный каркас и, схватившись за него, вскарабкиваюсь наверх. Ма’элКоту уже не надо тратить магические Силы на поддержание тишины на стадионе: все, кто есть на трибунах, замерли и смотрят на меня, разинув рты. Прочухали, что с шоу что-то пошло не так. Эх, если бы они ошибались… – Я могу видеть глазами этого образа, – говорит Ма’элКот, – и говорить его ртом. Зачем ты пришел сюда, Кейн? Поднявшись на платформу, я разворачиваю сеть. Где-то далеко, за стенами стадиона, слышны тысячеголосые крики смятения и ярости, но их тут же перекрывает рев медных духовых. Тоа-Ситель поворачивается ко мне почти боком, его рука все еще в рукаве. С губ Паллас снова срывается каркающий звук, но теперь я понимаю, что она хочет сказать. – Это ловушка… Я улыбаюсь ей и заглядываю прямо ей в глаза, отчаянные, обведенные темными кругами усталости. – Да, я знаю.