«Смелость, смелость и еще раз смелость». Кажется, это говорил Наполеон. Хотя какая разница кто, все равно как про меня сказано. – Жди здесь. Я беру из ее рук окованную железом дубинку, тяжеленную, словно палица, – мы забрали ее у стражника, которого оставили лежать в пустой камере с кляпом во рту. Мы не стали снимать с него доспехи – все равно ни мне, ни Таланн они бы не подошли. – У тебя же есть метательные ножи? Я качаю головой: – Слишком далеко, к тому же парни в доспехах – надо метить в горло, а с такого расстояния силы броска не хватит, чтобы убить, даже если я попаду. – А я умею делать много разных впечатляющих штук, – говорит Таланн. – Конечно умеешь. Погоди, придет твое время. – Кейн, – говорит она и кладет мне на плечо теплую ладонь, – всего пару ножей. Прошу тебя. Если не получится… если у нас не выйдет… не оставляй меня безоружной. Я… я не могу снова вернуться в камеру… Я вспоминаю ее – голую, в луже дерьма, прикованную цепями к полу, и поневоле морщусь. От нее до сих пор пахнет. Молча я вытаскиваю из ножен на бедрах два кинжала и протягиваю ей. Она берет их обеими руками, так, словно принимает чашу с причастием. В каждом ее движении чувствуется трепет, словно мои ножи имеют для нее какое-то особое значение. Но разгадывать эту загадку некогда, и я говорю: – Держи и не показывайся. Видок у тебя… ты только не обижайся, но, если они тебя увидят, вся наша затея пойдет насмарку. – Не волнуйся, я же не дура. Дай бог, чтобы это было так. Я выхожу в коридор и размеренным шагом направляюсь к охранникам. Те поворачивают голову на стук моих подошв по каменному полу, а я тоном хищной властности начинаю: – Есть ли какая-нибудь причина для того, чтобы часовой на посту не стоял, а сидел на заднице? – Тот, что сидит, вскакивает на ноги, второй отталкивается от стены; оба вытягиваются по стойке смирно, косясь в мою сторону: они пытаются разглядеть, кто я, но тени в моем конце коридора слишком густы, и они различают лишь силуэт. Я ласково добавляю: – И нечего на меня так глазеть, вы, ленивые мешки с дерьмом. Я уже вижу между ними дверь: она массивная, запертая на замок и без глазка. Это хорошо. Стражники стоят с непокрытой головой: даже здесь, в промозглом Донжоне, человеку в кольчуге скоро становится жарко. Стальные тазики-шлемы стоят на полу, у ног. Вот и удобный случай: направить дубинку по горизонтали, дать в ухо одному, потом, пока первый прочухается, влепить второму… Один из стражников срывает с плеча арбалет и выхватывает крюк, чтобы взвести тетиву. У меня перехватывает горло, но шага я не сбавляю. – Что это ты там возишься? Стражник кладет стрелу в бороздку. – Приказ генерала номер три, господин, – извиняющимся тоном говорит он. – Вас нет в списках. Я продолжаю идти. Солдат поднимает арбалет. Второй, судя по всему, раздумывает, не сделать ли и ему то же самое. Вперед: смелость, смелость и еще раз смелость. – А ты чего медлишь, солдат? – рявкаю я. – Почему арбалет еще не взведен? Где стрела? – Простите, господин, простите, – бормочет он, поспешно нашаривая на поясе крюк. Десять шагов, большего мне не нужно. – Приготовиться к инспекции. Команда почти сработала – второй, который замешкался, уже протягивает арбалет мне, но первый разворачивается в мою сторону и одним плавным движением, говорящим о долгой практике, наводит на меня оружие: – Вы не в форме. Откуда нам знать, что вы не сбежавший пленник? Пять шагов. – Я кому говорил не пялиться? Второй стражник тоже прицеливается и хмыкает: – Вот именно. Откуда нам это знать? Черт. Вот ведь глупая смерть. Они ждут, что я буду делать: разражусь ругательствами или попячусь. Первый говорит: – Назад, или я стреляю. Но я уже поравнялся с ним и ладонью левой руки хлопаю по его арбалету сбоку, отводя его в сторону и вниз. От толчка механизм срабатывает, и стальной болт с противным «дз-зын-нь» врезается в каменный пол, а я одним прыжком оказываюсь слева от безоружного теперь арбалетчика, чтобы его обтянутое кольчугой тело прикрыло меня, и вырубаю его ударом дубинки сверху. Пока он падает, я делаю пируэт на левой ноге и ударом правой отбрасываю его бессознательное тело на второго, копушу, но тот успевает отскочить, не опуская взведенного арбалета. С тошнотворной уверенностью я понимаю: сейчас он заорет и поднимет тревогу, а в следующий миг стальной наконечник его стрелы пробьет мне грудь. С такого короткого расстояния она прошьет меня насквозь, и пискнуть не успею. Я швыряю в него дубинку, чтобы помешать ему целиться, но он опять успевает увернуться; тогда я подскакиваю, готовясь нанести удар ногой сбоку и надеясь, что стрела вонзится мне в мякоть бедра, а не в яйца. Но в тот самый миг, когда мои ноги отрываются от пола, что-то со свистом проносится у самого моего уха, слегка задев волосы, и из горловины кольчуги стражника, как раз над его ключичной костью, вдруг вырастает рукоять моего кинжала. Брови над широко раскрытыми глазами раненого съезжаются к переносице, арбалет падает из рук, а мой пинок едва не сносит ему голову раньше, чем оружие с грохотом валится на пол. Болт выпадает из бороздки, тетива звонко щелкает, но вхолостую. Зато затылок стражника с хрустом ударяется о камень. Я замираю, пораженный тем, что я еще жив. Оцепенение длится всего секунду – я вынимаю из горла стражника нож и вытираю его о штаны, а с дальнего конца коридора ко мне бесшумно несется Таланн. Рана на шее стражника слегка расходится и сходится в такт его сиплому дыханию, точно рот, который пытается что-то сказать. Видно, как в ее глубине алые тонкие струйки текут по хрящу. Кровь брызжет мне в лицо, щекочет бороду. Я переворачиваю парня спиной вверх: пусть кровь течет в пол, может, он не успеет захлебнуться. Я молча протягиваю нож Таланн – мне в жизни не научиться владеть им так, как она. Девушка отвечает мне широкой улыбкой: – Я же говорила, что умею проделывать впечатляющие фокусы. – Никогда ничего подобного не видел, – честно признаюсь я. И ничего, что она чуть не отрезала мне ухо. – Бросок был что надо. Ты спасла мне жизнь. – Значит, будем считать, что мы квиты, или как? Я крепко пожимаю ей руку и говорю: – Конечно квиты. Ее глаза вспыхивают. Закашлявшись, она отворачивается и краснеет, а потом говорит: – Может, лучше перерезать им глотки? Я мотаю головой: – Пусть поспят, пока мы не вернемся. Черепушки у них разбиты, так что вряд ли они вообще выживут, но пусть у них все же будет шанс. Они ведь неплохие ребята, в сущности. Просто работа у них такая. Таланн смотрит на меня, будто оценивая: – А ты не совсем такой, каким я тебя представляла. – А ты не первая, кто мне это говорит. Скажи лучше, ты и стреляешь так же метко? Таланн пожимает плечами: – Может быть. – Тогда бери арбалеты, и пошли. Пока она собирает арбалеты и заряжает их стрелами из колчанов стражи, я невольно любуюсь интересными округлостями, которые при каждом ее движении обрисовываются под балахоном. Я хорошо помню Таланн глазами Паллас, но Паллас женщина, и она лишена тех гормональных реакций, которые делают опыт пребывания рядом с Таланн незабываемым для меня. К тому же ничто так не способствует соблазнению мужчины, как полный обожания взгляд, устремленный на него женщиной. Но я отворачиваюсь и снимаю с крюка лампу: – Готова? – Всегда готова. Она держит по заряженному арбалету в обеих руках, вытянув их вперед, как бандитка, а ее ухмылка кажется мне отражением моей собственной. – Что, нравится, да? – Интересно, поверишь ли ты, если я скажу, что вот сейчас сбылась моя самая давняя мечта? Надеюсь, что это вопрос риторический; я задуваю фитиль, и коридор погружается во тьму. Я опускаю лампу на пол, ощупью приоткрываю дверь и сквозь щелку заглядываю в чашу Театра Истины. Внизу, на самом ее дне, я вижу Ламорака: он полулежит, привязанный к столу, вокруг него голенастые железные треножники с лампами, которые светят не хуже софитов. Высокий мужик в странном комбинезоне и маске скальпелем кромсает Ламораку живот; на его левом бедре я вижу разрез в форме римской единицы, грубо заштопанный толстыми черными нитками, а правое бедро раздулось, как дирижабль. От сцены амфитеатром идут вверх скамьи. На самых нижних сидят какие-то парни, человек десять, и следят за каждым движением того типа в маске – это, наверное, Аркадейл. Он говорит: – Теперь, когда мы обнажили брюшную стенку, мы снова встаем перед выбором. Личинки насекомых здесь так же уместны, как и в предыдущем случае, и даже показаны, особенно при отсутствии обширного хирургического опыта. Дело в том, что вскрыть брюшную стенку – задача не из легких: крохотного прокола желудка достаточно, чтобы в полость потекла кислота, которая станет причиной мучительной смерти испытуемого. Для наших целей такая смерть не годится, поскольку вместе с ней приходит наш главный враг – болевой шок. Но если вы чувствуете в себе силы безопасно вскрыть брюшную полость, то выберите личинки ос: именно они особенно хороши для внедрения в эту часть тела. Подробная информация о том, где их найти и как собрать, есть у вас в конспектах. Просмотрите их, пока я режу мышцу.