Что до личных выпадов в его, Кольберга, адрес, которые позволил себе этот актеришка, то к ним Администратор отнесся с восхитительным, на его собственный взгляд, бесстрастием: он считал себя слишком большим Профессионалом, чтобы ругательство типа «дряблый серый червяк» могло повлиять на его суждение. Хотя, возможно, все дело в амфетаминах: он не был склонен недооценивать химическое влияние на свой мозг. Так или иначе, но это последнее оскорбление он просто прибавил к длинному счету других обид, который он методично готовился предъявить однажды Кейну. Кольберг не мог не чувствовать, что каждая новая строка в этом списке оскорбляет его гордость, и знал, что день расплаты наступит очень скоро. 11 С угрюмым удивлением сержант Хабрак смотрел на лежавшую перед ним узловатую, испачканную сажей веревку, привязанную к стальной перекладине, и чувствовал, как в нем закипает гнев. Часовой, который принес это ему, навытяжку стоял возле стола и докладывал, как он и его товарищи нашли на крыше еще одного часового, связанного и оглушенного. – Они развязывали его, когда я ушел. Вряд ли он что-нибудь видел, и я подумал, что куда важнее показать это вам прямо сейчас. – Все правильно сделал, часовой. «Будь у тебя хоть капля мозгов, – подумал сержант, – ты бы оставил веревку на месте и переловил бы поодиночке всех, кто стал бы вылезать по ней из трубы». Ну да ладно, как бы то ни было, эти нарушители закона, эта шваль, пробравшаяся в Донжон – в его Донжон, – теперь в надежной ловушке, из которой им не выбраться. Никуда они из нее не денутся, а он найдет их и возьмет. – Собери стражу, только по-тихому, – ворчливо приказал он. – Мы обыщем здесь каждый дюйм. Эти друзья не должны знать, что мы уже идем за ними по следу. Скажи парням, пусть не церемонятся с тварями, для допросов они нам не нужны. Пусть убивают каждого, на ком нет формы и кто не сидит в отдельной камере или в Яме. Пусть расстреливают их на месте, без всякой пощады. Сержант встал и потянулся за оружием. – Мне нужны трупы, ясно? Целая гора трупов. 12 – Все могло быть иначе, если бы ты в меня не стрелял, – пыхтит Аркадейл. Боль заставляет его быть откровенным. – Но с этой раной никто никогда не поверит, что вы – мои пленники, а моя жизнь не слишком многого стоит, чтобы сохранять ее в обмен на ваши жизни. Так что вряд ли стража вас выпустит. – Я и не собираюсь сохранять тебе жизнь, – говорю я. – Заткнись. – Кейн, – шепчет Ламорак еле слышно, прижимая остатки своей блузы к неглубокому разрезу поперек живота, который расходится при каждом его движении, словно ухмыляющийся рот, – вели ему снять капюшон. – Не лезь. Десять перепуганных учеников сидят на низкой скамье, трясутся и нервно облизывают губы. Я выбираю одного поздоровее – он кажется мне самым крепким – и тычу в него пальцем: – Ты. Иди сюда. – Я? – Прижав руку к груди, он вертит головой, точно хочет убедиться, что я не имею в виду кого-то из его соседей. – Сюда, быстрее. – За что? Я же ничего не… – Таланн, пристрели этого тупого сукина сына. Он взлетает со своего места как чертик из коробочки, размахивая руками: – Нет! Не надо! Уже иду! – и подбегает ко мне. Его лицо – улыбка радостной услужливости, наклеенная поверх маски страха. – Как тебя зовут? – Ру… Рушаль, с вашего позво… – Заткнись. Ламорак… – Я протягиваю ему руку. – Дарю тебе Рушаля, твоего личного скакуна. Давай я помогу тебе на него сесть. Ламорак щурится на него, пожимает плечами и говорит: – Что ж, лучше, наверное, так, чем пешком. – П-пожалуйста… – начинает, заикаясь, Рушаль. – Я же сказал тебе: заткнись, – напоминаю я. – Кони не разговаривают. Спиной повернись. Еле слышно поскуливая, Рушаль позволяет Ламораку сесть на себя. Оба хрюкают – Рушаль от тяжести, Ламорак от боли. – Вели Аркадейлу снять капюшон, Кейн, – с усилием выговаривает Ламорак. – Тогда я, может, смогу помочь… иначе мертвый груз… Вид у него паршивый: лицо бескровное, как у трупа, и даже слегка зеленоватое. Похоже, он вот-вот отключится. Но нет, частыми неглубокими вдохами и выдохами он преодолевает болевой шок – чувак-то, оказывается, крепче, чем я думал. Но все равно долго говорить он сейчас не может, а я ни о чем не спрашиваю. Подхожу к Аркадейлу, скорчившемуся на полу: – Не притворяйся, будто не слышал. Давай снимай капюшон. Он отползает от меня, здоровой рукой удерживая капюшон на месте. Чем тратить время на пререкания, я берусь рукой за металлическое оперение арбалетной стрелы, которая засела у него в плече, и поворачиваю по часовой стрелке. Сталь вибрирует в моей ладони, я слышу скрежет, с которым она пилит кость внутри сустава. Он взвывает и хватается за мою руку здоровой рукой, а я сдергиваю с него капюшон. И вижу длинное костистое лицо липканского дворянина, серое от боли, мокрые от пота седые пряди, прилипшие к запавшим щекам. Он часто дышит сквозь стиснутые зубы, не давая воплям вырваться наружу: из последних сил блюдет липканскую честь. Ламорак командует ему: – Встань! Я уже приготовился к тому, что старый сукин сын будет перечить нам во всем, но он неожиданно слушается – одну за другой подбирает свои паучьи конечности и встает. Через плечо я оглядываюсь на Ламорака, и все становится понятно. На его суперсовершенном лице застыло знакомое трансцендентное выражение – концентрация мыслевзора. – Питание твоего костюма, – шепчет Ламорак. – Дай его мне. Механически, точно робот, Аркадейл запускает здоровую руку за пазуху своего комбинезона. Глядя перед собой стеклянными глазами, палач говорит так, будто не ведает, что в это же время творит его рука: – Не воображайте, будто вы сбежите… Продолжая в том же духе, он извлекает из-за пазухи черный блестящий камешек размером с горошину. Я уже видел такие раньше – это гриффинстоун. Их находят в брюхе у звероптиц размером с коня-тяжеловоза; в каждом таком камешке заключен неимоверный запас магической энергии. В отличие от драконов, которые подключаются к магическому Потоку так же легко, как люди-чародеи или маги из Перворожденных, грифоны полностью полагаются на силу этих камней, которые они носят в своих мускулистых подбрюшьях. Без гриффинстоунов они не могут ни летать, ни даже ходить толком, что вполне естественно для такого извращения, как помесь орла со львом; зато с камнями они летают как боги, крутят в воздухе рисковые пируэты, становясь опасными пернатыми хищниками, а заодно и крупной, удобной мишенью для охотников за их камнями. Неудивительно, что грифонов теперь раз-два и обчелся, а гриффинстоуны редки и чудовищно дороги, даже такие крошечные, как этот. Двигаясь механически, точно робот, Аркадейл подходит к Ламораку и протягивает ему камень. По лицу Ламорака расплывается улыбка, глаза закрываются – глядя со стороны, можно подумать, что он кончил. – Хорошо, – шепчет он. – Теперь можно идти. – Ты что, не слышал? – говорю я Рушалю и кивком показываю на лестницу. – Шагом марш! Когда мы вскарабкиваемся на верхнюю ступеньку, Рушаль уже едва пыхтит под тушей Ламорака; плохо дело. Я переступаю через двух охранников, валяющихся без сознания – оба, однако, еще дышат, – и киваю Таланн: – Надо выбираться отсюда. Запрем дверь с той стороны. – Подожди, – шепчет Ламорак еле слышно. – Одну секунду. – Что еще? Вместо ответа Ламорак поднимает кулак с зажатым в нем гриффинстоуном, и его глаза опять закрываются. – Возьми скальпель, – ясно выговаривает он, и под нами, на возвышении посреди Театра Истины, Аркадейл выполняет его приказ. – Око твое согрешило против тебя, – говорит Ламорак, и в его голосе я слышу сарказм, вот уж на что я никогда не считал его способным. – Вырежь его. Безэмоционально, как робот, Аркадейл по самую рукоятку вводит скальпель в свою левую глазницу. Таланн сдерживает позыв к рвоте и восклицает: – Мать!.. – …Твою за ногу, – добавляет Ламорак, скаля желтые зубы. – Мать твою за ногу. Кровь вперемешку с какой-то прозрачной жидкостью течет по щеке Аркадейла, пока он, как пилой, орудует скальпелем в глазнице. Рушаль стонет от отвращения и ужаса. – Мм… – говорю задумчиво я, – напомни мне, чтобы впредь я тебя не огорчал. Оказавшись в коридоре, мы захлопываем за собой дверь и задвигаем засов. Пока Ламорак добывает огонь для лампы, Таланн наклоняется ко мне и шепчет: – Как же мы поднимем его наверх по веревке? – Она кивает на Ламорака. – Сам же он не сможет по ней залезть. – Мы не полезем по веревке. – Я киваю через плечо в ту сторону, откуда мы пришли. – Этот шанс упущен – скоро придут дневные кашевары, а с ними охрана. Но есть другой путь. – Какой?