ГЛАВА 1 ""Асама"! "Асама" переве.." - заполошный крик прорвался сквозь рев и лязг сражения в башню шестидюймовых орудий, но был безжалостно заглушен звонко грохнувшими оземь, еще дымящимися гильзами, вытолкнутыми из орудийных чрев. Сердце подпрыгнуло, заходясь в сладостном изумлении от нежданной удачи и затрепетало, боясь спугнуть вспыхнувшую было надежду. - Заряжай !!! Бронебойные снаряды с лязгом вброшены в провонявший горелым порохом мрак казенников. Алчущая чужой смерти глубь зарядных камор жадно вбирает в себя тусклую латунь гильз. И так хочется крутануть штурвальчик, разворачивая оптику в сторону (неужели - перевернувшегося?!) "Асамы", броненосного крейсера японского императорского, мать его через коромысло, флота, но нельзя. Наша цель - "Ивате", орудия уже готовы и некогда зыркать по сторонам. - Три дальше! Четыре вправо!!! Потные ладони гальванера щелкают рубильниками, но гул послушных его командам электромоторов теряется в грозном рокоте боя. Башня сдвигается чуть вправо и одновременно стволы стопятидесятидвухмиллиметровых орудий чуть приподымаются и... -БААААЩЩЩЩЩ!!! Броня под плечом мичмана вздрагивает от сильного удара, а сквозь широкие амбразуры на комендоров обрушиваются ледяные брызги. Стена воды, вознесенная рванувшим у самого борта снарядом, на мгновение перекрывает обзор. Но огромный броненосец, расталкивающий тяжелым корпусом свинцовые воды Цусимского пролива, идет вперед на двенадцати узлах и взметнувшийся к небу белопенный султан, перевитый огнем и дымом разрыва тяжелого японского "чемодана", медленно опадает - уже за кормой корабля. Впрочем, в башне этого не видят. - Мать честна! Двенадцатидюймовый... - с плохо скрытым ужасом выдыхает кто-то из заряжающих. И надо сказать что-то ободряющее и ехидное, чтобы матрос себя вспомнил, ведь это его первый бой, но - язык прилип к гортани (ведь это и твой первый бой тоже). И некогда, опять некогда, потому что стволы шестидюймовок замирают, взяв верный прицел... - Осколок, дура... не боись, - спокойный и чуть насмешливый голос. Это - Сойманов, точно Сойманов, если кто-то и может быть спокойным сейчас, так только этот широкоплечий и обстоятельный сибиряк, потому как... - Залп!!! Привычное, родное "я", заходилось в смертном ужасе, забившись куда-то вглубь. В голове крутились несвоевременные, ненужные сейчас мысли. В страшной битве, где десятки бронированных гигантов с дистанции нескольких миль яростно крушили друг друга тяжеленными кулачищами бронебойных и фугасных снарядов, мичман чувствовал себя до ужаса беспомощным, уязвимым и лишним. Страх, ощущение неминуемой и скорой гибели, казалось, окончательно парализовали ум, от былой решимости "не посрамить" не осталось и следа. Но мичман с каким-то осоловелым изумлением и будто со стороны наблюдал, как неведомая ему часть сознания взяв управление его телом, выглядывает теперь падения своих залпов, высчитывает поправку к наводке, подает команды матросам... И вот - башня чуть дернулась, вбирая в себя энергию отдачи орудий и два сорокакилограммовых снаряда устремились в свой первый и последний полет. Руки будто бы сами доворачивают оптику и голова чуть склоняется, глаза, не отрываясь и не мигая, следят - будет ли попадание, или шестидюймовые снаряды вновь бессильно вспенят воду невдалеке от кажущегося таким близким врага? Серость низких туч, серость волн и сливающаяся с ними серость борта вражеского крейсера. Но вдруг, посреди этого промозглого единообразия прямо под мостиком чужого корабля, беззвучно, дымом и пламенем распускается алый цветок разрыва. Рука сама сжимается в кулак, в глотке клокочет торжествующий рык. - Никак попали, Вашблагородь?! Но почему так ноет плечо? Ведь это случилось позже, много позже, когда ночь укутала одеялом сумерек истерзанные остатки русской эскадры. Когда броненосец, вершина инженерного гения, утром восхищавший красотой своих неумолимо-тяжеловесных форм, превратился в закопченную, наполненную огнем, водой и человеческими останками развалину. Давно уже смолкла шестидюймовая башня, разбитая и заклиненная двумя попаданиями японских снарядов и вернуть ее к жизни было нельзя. Мичман и несколько черных от усталости и дыма матросов все еще пытались что-то сделать, сражаясь с одним из многочисленных пожаров. Но перед ними гудела стена огня, насмехаясь над бессмысленными потугами измученных двуногих противостоять вырвавшейся на волю, неукротимой стихии разрушения. И боль пришла совсем не так, как сейчас. Очередной фугас угодил в самый центр пожара, и пламя прянуло во все стороны, но он не успел увидеть ничего этого. Раскаленный осколок скользнул вдоль черепа, полосуя кожу, но мичману показалось, что в лоб ему с разбегу ударил Исаакиевский собор. А затем воссиял ярчайший свет, и мичман погрузился в него с головой, не замечая ни второго осколка, раскромсавшего мышцы плеча, ни перекрученную сталь палубы, куда рухнуло его избитое тело. Так почему рука ноет сейчас? Еще не время... И вообще не время, ведь сны не могут терзать болью тело. Николай открыл глаза, как это не раз с ним случалось, за секунду до того, как аккуратный, но настойчивый стук вестового в дверь каюты возвестил о необходимости вернуться из мира сонных грез в тусклое балтийское утро. - Вашблагородие, так что четверть восьмого - Ага, молодец Кузяков, вовремя разбудил. Как там насчет кофе? - Извольте, Вашблагородь ! Горяченький... - Ну спасибо, расстарался. Ступай теперь. Кузяков, поставив кофейник на небольшой каютный столик, беззвучно растворился в воздухе, не забыв аккуратно притворить за собой дверь. Николай сел на кровати и, пользуясь отсутствием зрителей, не слишком элегантно, но от души потянулся и широко зевнул. Плечо заныло еще сильнее. - Врешь, не возьмешь, - сквозь зубы буркнул Николай. Многие говорят, что старые раны нудят к дождю, или там к перемене погоды - но его плечо ныло по какой-то неизвестной науке графику. Оно могло год не напоминать о себе, а потом внезапно боль просыпалась совершенно ни к селу, ни к городу - посередь катания на льду или же на жарком, прогретом июльским солнцем пляже, с тем, чтобы спустя краткий срок замолчать еще на полгода-год. Николай не чувствовал себя выспавшимся, он вообще любил поспать, но возвращаться в сегодняшнее сновидение решительно не хотелось. Не сегодня, и вообще никогда. Наяву он не смог бы вспомнить все перипетии сражения, ставшего роковым для русского флота. Грандиозное батальное полотно Цусимы разбилось на отдельные, не связанные меж собою эпизоды: вот строй японских броненосцев, тянущихся вдоль горизонта... Первое попадание в "Ивате" ... Тело Федосеева на станине... Залитые кровью рубильники и свои, скользящие в чужой крови руки, пытающиеся вернуть жизнь безнадежно разбитой башне... Но все, что происходило между немногими, сохраненными памятью картинами, казалось, навсегда растворилось в свинцово-серой пелене забвения. Такой же мутной, как воды Корейского пролива, где обрели вечный покой корабли второй и третьей Тихоокеанских эскадр. Но так было наяву. А когда сон открывал двери прошлому и сознание погружалось в пучину кошмаров минувшей битвы, все было совсем по-другому. Сновидения показывали сражение от начала и до конца, без купюр, с дотошностью современного синематографа. Все, что он видел и испытал тогда, прокручивалось перед ним, и никакая, даже самая малая деталь не была упущена. И хотя обретенные воспоминания исчезали вскоре после пробуждения, Николай дорого заплатил бы за то, чтобы никогда больше не видеть всего этого. Он поморщился, вспоминая, как просыпался в жарком поту, что не мог остудить даже холод японских ночей. Яркие, безжалостные сны преследовали его, пока не вышел срок плена, но и после возвращения в Россию Цусима нет-нет, да и напоминала о себе, впрочем, все реже и реже. И уже года три, как он был от этих снов избавлен - так с чего бы им было вновь возвращаться сейчас? Тени прошлого больше не рвали душу, но все-таки сон оставил за собой пакостный осадок. Николай одернул занавеску, распахнул иллюминатор и подставил чуть припухшее со сна лицо прохладе морского ветерка. Это превосходное ощущение соленой свежести, да глоток горячего, густо-ядреного кофе помогли проснуться окончательно, оставив тягостные воспоминания далекому уже прошлому. По природе своей Николай никогда не был фатом, но со скамьи Морского корпуса усвоил - офицер Российского императорского флота обязан выглядеть безупречно. Привычно исполняя ежедневный обряд утреннего туалета, он размышлял об ожидающих его сегодня делах. Мыльная пена, взбитая помазком с шикарной перламутровой ручкой, легла ровным слоем на щеки и подбородок - Николай не носил бакенбард и бороды, оставляя лишь небольшие усы. В маленьком зеркале, прилаженном на крышку коробки с бритвенными принадлежностями, были хорошо видны высокий лоб, умные голубые глаза, в уголках которых прячется добрая усмешка, коротко стриженные черные волосы, чуть тронутые ранней сединой виски. И конечно же шрам, доставшийся ему на добрую память от подданных Микадо. Руки привычно исполняли свою работу - бритва безжалостно расправлялась с отросшей за ночь щетиной, а мысли витали уже далеко. Николай вспоминал мелочи, которые предстояло ему сделать после подъема флага, затем еще раз прикинул, сколько займет времени предстоящая сегодня погрузка тяжелых снарядов. Поскольку речь шла отнюдь не о приеме полного боекомплекта, а лишь о пополнении расстрелянных ранее практических боеприпасов, то дело не должно было затянуться. Это и хорошо, поскольку далее Николая ожидал превосходный и - кто знает? - быть может, даже слегка романтический вечер в обществе блистательной Валерии... и других ее почитателей. Завершив бритье и смыв теплой водой остатки пены, он распахнул дверцы платяного шкафа. Кузяков, стервец, старался на совесть. Снежно-белые рубашки и накрахмаленные воротнички, черный с золотыми эполетами китель, сюртучные пары, брюки, фуражки, туфли и прочая, и прочая выстроились ровными, чистыми, идеально выглаженными, сверкающими и готовыми к немедленному употреблению шеренгами. Одевшись, Николай еще раз придирчиво осмотрел себя. Результат был вполне безупречен - высокий, широкоплечий, подтянутый капитан второго ранга Николай Филиппович Маштаков двадцати девяти лет от роду выглядел представительно и авантажно, как и положено образцовому офицеру Российского императорского флота. "Слуга царю, отец солдатам", - хмыкнул про себя Николай, и глянул на часы. До поднятия флага - ежедневного утреннего священнодействия - оставалось еще четверть часа и торопиться было решительно некуда. Но кавторанг решил ожидать сие знаменательное событие на верхней палубе. Суббота! Солнца, увы, не видать. Своенравное и капризное светило не часто радует своим присутствием Финский залив от этого Балтийское море холодно и хмуро. Вот и сегодня - несмотря на то, что с рассвета минуло уже добрых три часа, небо затянуто тусклой грязно-серой пеленой, да и вряд ли теперь развиднеется, разве что к вечеру. Вроде бы тепло, но с моря задувает прохладный ветерок. Не то, чтобы слишком уж сильно, но такова его балтийская природа, что не успокоится, мерзавчик, пока не отыщет дорожку под казенный китель, не проберется сквозь белье к самому телу... Замерзнуть не замерзнешь, конечно - последние майские денечки на дворе, но все же и не разнежишься. Впрочем, на верхней палубе нежиться было решительно некогда - шла большая субботняя уборка. Матросы старательно драили гладкое дерево палубного настила, швабры поскрипывали, воды не жалели. За уборкой на баке приглядывал унтер-офицер, поигрывая щегольской серебряной дудкой на серебряной же цепочке. Матросы работали справно, однако дотошному унтеру дело было решительно до всего, и он не собирался пропускать ни сориночки. Так что благостная утренняя тишь нет-нет, да и прерывалась быстрой командой, иной раз сдобренной краткой, но емкой характеристикой того, кому эта команда адресовалось. - Миронов, распротвоюмать якорем! У тебя глаза на заднице, или руки из нее растут? Не видишь штоль, сколько грязи под комингсом оставил?!! Служба исполнялась как должно, унтер-офицер внимателен и дело свое знает. Еще немного времени - и бак засияет отдраенной до блеска палубой. А если случится чудо и лучик солнца сможет пробиться сквозь толщу сумрачно-серого балтийского неба, тогда оттертая чистолем и ветошью, умытая водой медь сверкнет фейерверком прыгающих по надстройкам и башням солнечных зайчиков. Николай окинул взглядом рейд. Буквально в паре кабельтов от него тяжело давила гладь морских вод чудовищная глыба флагмана Балтийского флота - линкора "Андрей Первозванный". Казалось, сам Посейдон, взмахнув трезубцем, подъял из недр морских исполинский кряж, вершина коего вознеслась над водами залива. Божественная воля увенчала ее тяжестью артиллерийских башен и изяществом решетчатых мачт. Линкор был прекрасен губительной красотой совершенного оружия. Низкий, но широкий, тяжелый даже на вид корпус вырастал из глубины морских вод, а гладкий борт казался выточенным из гранита. Из его середины поднимался прямоугольный, двухэтажный, отливавший броней каземат, замкнутый с носа и кормы мрачной тяжестью боевых рубок. Оба его этажа топорщились стволами орудий. В глазах рябило от могучих восьмидюймовок, чьи тяжелые снаряды могли крушить и ранить крейсера, и скорострельных пушек, способных выстроить непреодолимый частокол разрывов на пути атакующих миноносцев. Этого было мало: у каждого угла каземата красовалась башня восьмидюймовых орудий. . Но даже и эта мощь терялась на фоне циклопического главного калибра - основного оружия линейного корабля. Четыре огромных двенадцатидюймовых орудия попарно размещались в аккуратных башнях, расположенных в носу и корме. Их титанический силуэт лишь слегка скрадывался плавностью округлых форм. Но хотя размеры башен восьми- и двенадцатидюймовых орудий на глаз различались не так уж сильно, их мощь была несопоставима. Один снаряд орудий главного калибра весил без малого как три восьмидюймовых. "Андрей Первозванный" лучился грозой и великолепием. Так же, как и его брат-близнец "Император Павел I", на палубе которого стоял сейчас Николай. Но рассматривать "Павла" ему было решительно невозможно - линкор был настолько велик, что на нем не имелось места, откуда корабль можно было увидеть целиком. Разве что подняться на тяжелый марс высоченной мачты, чтобы "с высоты птичьего полета", как любили выражаться мичмана, созерцать бескрайнюю палубу и мельтешащие на ней человеческие фигурки в черных кителях и белых форменках. Эти два линкора составляли сейчас основу морской мощи императорского балтийского флота. Еще два корабля того же класса стояли чуть поодаль - огромный, с заваленными бортами корпус ветерана русско-японской войны "Цесаревича" перекрыл выстроенную по почти такому же проекту, но не поспевшую к Цусиме "Славу". Увы, этим список линейных кораблей Балтийского флота исчерпывался. - Любуетесь, Николай Филиппович? Чуден гельсингфорсский рейд при тихой погоде...- раздался низкий, хрипловатый и слегка ехидный голос старшего офицера, Евгения Андреевича Дашнакова, известного всему флоту тридцатитрехлетнего холостяка, донжуана, весельчака и балагура. - Доброе утро, Евгений Андреевич! - Ох, что-то сомневаюсь я, что будет оно добрым. Потому как снилась мне сегодня беспросветная дичь: стоит посреди кают-компании бел-горюч камень, а я, в парадном кителе, прямо напротив него восседаю. Жду катера, дабы проследовать в увольнительную, а покамест катер не подошел - развлекаюсь доброю чаркой мальвазии. И вдруг, прям в иллюминатор, влетает чудо-чудное, диво-дивное - не то гербовый орел Государства Российского, но трехголовый почему-то, не то Змей-Горыныч в перьях, со скипетром и державою. Садится на бел-горюч камень и говорит прекрасным женским сопрано: "Не ходить тебе, пан Евгений, нонеча вправо, а о том, чтоб налево - в "Фению" там, али в "Варьете" - даже и не мечтай!". А затем продолжает командирским басом: "Ждет тебя служба царская, дорога дальняя...". И как восхохочет сатанински, как треснет, паскуда, скипетром по столу, что вся мальвазия мне прямо на парадный китель выплеснулась... Офицеры посмеялись - Значит, Евгений Андреевич, подозрение имеете, что вместо le repos de dimanche (воскресный отдых) неугомонный старик нас снова в море потащит? Не знаю, не знаю. Пути командующего неисповедимы, все мы под адмиральской дланью ходим, но зачем-сейчас-то? Только что отстрелялись ведь, и в высочайше утвержденный норматив уложились... Дашнаков, прищурившись, хитро глянул на Николая и протянул: - Вот не надо, дорогой Николай Филиппович, не извольте излишне скромничать! Кое-кто, конечно, отстрелялся по нормативу. А кое-кто, не будем в уважаемом собрании показывать пальцем, норматив-то и перекрыл. И ладно бы только норматив - но этот самый "кое-кто" осмелился переплюнуть результаты личного, его адмиральского величества, флагманского артиллериста с флагманского же броненосца, согласно высочайшему рескрипту нонеча линейным кораблем поименованного. Развелось, понимаете ли, юных дарований во флоте, никакого почтения к мэтрам... Так что старик вполне может, взъярившись, позвать нас к барьеру и истребовать реванша. Впрочем, - Дашнаков, потянул золотую цепочку и извлек на свет божий золотую, покрытую тончайшей гравировкою луковицу карманных часов, которую Николай про себя считал несколько претенциозной: - Будем решать проблемы по мере их явления, а сейчас - три минуты до подъема флага. Пора! И Николая подхватил и повлек вперед отлаженный ритм корабельной службы, в которой все, до самой последней мелочи взвешено, исчислено и предписано многочисленными уставами, и инструкциями, коих всякий уважающий себя офицер обязан исполнять "не щадя живота своего". К девяти часам подошел буксир, нещадно чадя прозрачнейший воздух и волоча за собой тяжело нагруженную баржу с боеприпасом. - Ну, боги войны, за дело! Тяжеленные снаряды талями поднимали по одному и аккуратно опускали на палубу. Затем матросы, используя специальную снасть, катили их к погребам, на подъемники. Те, в свою очередь, принимали смертоносный груз и опускали снаряды и заряды в прохладный сумрак артиллерийских погребов. Работа требовала силы и аккуратности - ворочать трехсоттридцатикилограммовые стальные "свинки" было тяжело и небезопасно, так что унтера и фельдфебели не спускали глаз, проверяя надежность креплений, пресекая возможные ошибки. К середине четвертого погрузка завершилась. Лихой буксир, разворачивая баржу к берегу, с особым шиком крутнул ее "на пятке" так, что корма плавсредства описала дугу в опасной близости от борта линкора. Явив тем самым удаль молодецкую, буксир, бодро попыхивая из трубы дымком, удалился восвояси под аккомпанемент веселого мата с "Павла". К радости Николая, сон старшего офицера оказался все же не в руку - 1-я бригада линкоров осталась на рейде, и ничто не должно было помешать прекрасному вечеру, предвкушение которого согревало сердце весь сегодняшний день. Бутерброд и кофе, душ, свежесть чистейшего белья, белизна манжет, французская вода, и - поскольку оставалось еще немного свободного времени - трубка великолепного английского табака. Стрелки часов показали без четверти пять, когда одетый с иголочки кавторанг спустился на палубу катера. Не прошло и нескольких минут, как махонький кораблик отвалил от борта "Императора Павла I" и, набирая скорость, взял курс прямо на городскую набережную. Несмотря на прохладный ветерок, усиленный движением катера, идти в каретку не хотелось, так что Николай остался на корме в компании молчуна-рулевого. Впрочем - как знать? Может матрос всем балагурам балагур, а только не слишком-то потравишь, когда офицер рядом. Впрочем, Николай и не нуждался сейчас в собеседнике. Несмотря на бравый вид, с которым кавторанг мурлыкал себе под нос строчки популярного романса, исполняемого блестящей Варей Паниной: Забыты нежные лоб­занья, Уснула страсть, прошла любовь, И радость нового свиданья Уж не волнует больше кровь... Предстоящее свидание...тьфу ты, да какое там свидание! Всего лишь обычный светский прием волновал Николая так, будто он вовсе не зрелый мужчина и опытный моряк, прошедший огонь Цусимы и холод плена, а сопливый шестнадцатилетний гимназист. И кавторангу было крайне удивительно чувствовать себя неоперившимся юнцом. Разумеется, в его жизни были и чувства, и женщины. Пара ничего не значащих юношеских влюбленностей (одной своей "пассии" безусый гардемарин открыться так и не решился, вторая, увы, не разделила его чувств). Затем - первая любовь, случившаяся в лучших традициях романтического жанра. Очаровательная молодая барышня, юный мичман, розы, полунамеки, алеющие щеки, томные вздохи, прогулки в саду и наконец-то! Апофеоз, признание в любви - о чудо! Взаимность! Череда немногих дней, наполненных до краев счастьем, жизнь в ожидании встреч с любимой, война, судьба-злодейка, назначение на эскадру, уходящую в бой - и обморок, слезы, клятвы вечной верности... А затем - коротенькое письмо, удивительным образом нашедшее его в японском плену: "Наши детские увлечения... Несерьезно... Выхожу замуж... Простите." Хитоми... Возвращение на Родину. Было слишком много всего, чтобы успеть еще и влюбляться в кого-то. Россию лихорадило революцией, а мичмана закрутило торнадо служебных комиссий, призванных разобраться и никогда не попустить впредь - из коих перипетий, впрочем, мичман вышел лейтенантом, да еще и с "Георгием" на груди. Флот сотрясали ветры перемен, и хотя кораблей осталось прискорбно мало, на обучение теперь не скупились, гоняя оставшиеся крейсера и броненосцы по океанам и морям так, как никогда раньше. Это безумно нравилось Николаю, тем более что по его артиллерийской специальности теперь не просто поощрялось, но почти что вменялось в обязанность всякое новаторство и поиск эффективных методов стрельбы. И Николай ушел в службу с головой. Максимализм, свойственный молодости, яростное желание никогда не испытать больше горечи поражения, любовь к морю и артиллерии, острый и пытливый практический ум, а равно и возможность использовать его по назначению - все это гремучая смесь, особенно для молодого, перспективного, пролившего в бою кровь и отмеченного высокой наградой офицера! Особенно если (себе-то сознаться можно) офицер этот не так, чтобы совсем уж лишен известного честолюбия... Командир 305-мм башни нового броненосца "Слава", затем учебный отряд, старший артиллерист нового крейсера "Адмирал Макаров", и вот - назначение старшим артиллерийским офицером на новейший и мощнейший боевой корабль Российской Империи. Точнее, один из двух мощнейших и сильнейших. А теперь еще и победа на последних стрельбах над флагманом Балтфлота!