Около часа парень изучал свои бумаги при свете низенькой свечи, делая на полях какие-то пометки. Он не обращал внимания на меня, а я — на него, если не считать того, что время от времени пускал по комнате незаметный сквознячок, от которого пламя свечи противно трепыхалось. В половине одиннадцатого он позвонил вниз и на безупречном чешском заказал в номер блюдо жареной баранины и графин вина. Потом положил свою ручку и обернулся ко мне, пригладив волосы. — Понял! — воскликнул я с кровати, на которой я вольготно расположился. — Теперь я знаю, кого ты мне напоминаешь! Это грызло меня всю неделю, с тех пор, как ты меня вызвал. Лавлейса! Ты точно так же теребишь свои волосы, как и он. Буквально ни на минуту не оставляешь их в покое. — Я хочу поговорить о пражских големах, — сказал он. — Должно быть, это все от тщеславия. Столько масла… — Ты видел големов в действии. Что за волшебники их используют? — В то же время это, на мой взгляд, говорит и о неуверенности в себе. Постоянная потребность охорашиваться… — Их создавали только чешские волшебники? Мог ли британец изготовить голема? — Вот Глэдстоун никогда не охорашивался, не теребил ни волосы, ни одежду. Он всегда держался очень спокойно. Парень моргнул и впервые проявил интерес: — А ты знал Глэдстоуна? — Ну, «знал» — это сильно сказано. Так, видел издалека. Он обычно присутствовал во время сражений — стоял, опираясь на свой посох, и любовался на то, как его войска устраивают резню — и тут, в Праге, и по всей Европе… Как я уже сказал, он всегда держался спокойно. Наблюдал за всем, говорил мало. Зато, когда надо было действовать, каждое его движение было взвешенным и отточенным. Не то что нынешние суетливые волшебники. — Что, в самом деле? Видно было, что мальчишка весь обратился в слух. Нетрудно было угадать, кого он избрал себе образцом для подражания. — Так ты восхищался им, — спросил он, — ну, на свой ядовитый, демонический лад? — Нет. Конечно нет! Он был одним из худших. Когда он помер, по всей оккупированной Европе колокола трезвонили, как на праздник. Не стоит подражать ему, Натаниэль, уж поверь мне. К тому же, — я взбил повыше пыльную подушку, — в тебе и нет того, что надо, чтобы стать таким, как он. У-у, как он ощетинился! — Почему? — Ты далеко не такая сволочь. А вот и твой ужин. Стук в дверь возвестил о появлении слуги в чёрном костюме и пожилой горничной, которая принесла поднос с глубокими тарелками и охлажденное вино. Парень говорил с ними довольно вежливо, немного порасспрашивал их о расположении соседних улиц и дал на чай за труды. Все то время, что они были в номере, я оставался мышкой, уютно свернувшейся между подушек. Сохранял я этот облик и пока мой хозяин лопал. Наконец он бросил вилку на поднос, допил вино и встал. — Ладно, — сказал он. — Сейчас не до разговоров. Уже четверть двенадцатого. Нам пора. Отель находился на Кременцовой, коротенькой улочке на краю Пражского Старого Города, неподалёку от реки. Мы вышли и побрели на север по освещённым фонарями улицам, медленно, но верно продвигаясь в сторону гетто. Невзирая на бедствия войны, невзирая на упадок, в который пришёл город после того, как император был убит и власть перешла к Лондону, Прага все же отчасти сохраняла былую таинственность и величие. Даже я, Бартимеус, хотя я, в целом, одинаково равнодушен ко всем этим людским адским дырам, где мне доводилось пребывать в заточении, — даже я признаю, что Прага красива: дома пастельных тонов, с высокими и крутыми черепичными крышами, густо теснящиеся вокруг шпилей и колоколен бесчисленных соборов, синагог и театров; широкая серая река, вьющаяся по городу, множество переброшенных через неё мостов, каждый — в своем неповторимом стиле, в зависимости от вкуса возводившего его несчастного джинна;[38] и, наконец, императорский замок, угрюмо возвышающийся на холме. Парень шёл молча. Оно и неудивительно: до сих пор он почти ни разу в жизни не покидал Лондона. Я предполагал, что он озирается вокруг в немом благоговении. — Что за жуткое место! — сказал он наконец. — Вот бы где пригодилась программа Деверокса по борьбе с трущобами! Я взглянул на него: — Так что, Злата Прага не нашла благоволения в твоих очах? — Ну так… тут же такой бардак, разве нет? Что правда, то правда: по мере того как углубляешься в Старый Город, улочки становятся все уже и запутаннее. Их соединяет между собой капилляроподобная система закоулков и проходных двориков, над которыми карнизы нависают до такой степени, что солнечный свет почти никогда не достигает булыжной мостовой. Туристы, по всей вероятности, находят этот муравейник очаровательным. Мне же, как бывшему местному жителю, эти лабиринты всегда представлялись живым воплощением запутанности и безнадежности всех людских устремлений. Что до Натаниэля, молодого британского волшебника, привычного к широким и однообразным магистралям Уайтхолла, ему это место, разумеется, казалось несколько бардачным и бестолковым. — Тут жили великие маги! — напомнил ему я. — Так то когда было! — кисло возразил он. — А то теперь! Мы миновали Каменный мост, с его обветшалой древней башенкой на восточном берегу. Вокруг торчащих наружу балок башенки кружили летучие мыши, в верхних окнах мелькали огоньки свечей. Даже теперь, невзирая на поздний час, на мосту было весьма оживленно: пара-тройка старомодных машин, с высокими и узкими капотами и неуклюжим откидным верхом, множество всадников обоего пола, люди, ведущие волов или катящие двухколесные тележки, наполненные овощами или бочонками с пивом. Большинство мужчин носили мягкие чёрные шляпы французского фасона — очевидно, с тех пор, как я был тут в последний раз, мода изрядно переменилась. Парень скорчил презрительную мину: — Кстати, это мне кое-что напомнило. Лучше покончить с этим фарсом побыстрее. У него был при себе небольшой кожаный рюкзачок; он порылся в нем и достал большую мягкую шляпу. Порывшись ещё, он извлек скрюченное и изрядно помятое перо. Парень поднял перо так, чтобы на него падал свет от фонаря. — Как тебе кажется, какого оно цвета? — спросил он. Я поразмыслил. — Не знаю. Красное, должно быть. — Но какого именно оттенка? Мне нужно описание. — Хм… Кирпично-красное? Огненно-красное? Красное, как помидор? Цвета солнечного ожога? Оно может быть каким угодно. — Значит, не кроваво-красное? Он выругался. — У меня времени было в обрез, ничего другого не нашёл. Ну, что поделаешь: придётся обойтись тем, что есть. Он воткнул перо в фетр и нахлобучил получившуюся конструкцию себе на голову. — Это ещё зачем? — осведомился я. — Надеюсь, ты не собираешься покорять сердца местных дам? Потому что вид у тебя совершенно идиотский. — Уверяю тебя, это исключительно ради дела. И идея была не моя. Пошли, уже почти полночь. Мы свернули прочь от реки, направляясь в глубину Старого Города, туда, где гетто хранило самые сокровенные тайны Праги.[39] Дома, мимо которых мы проходили, становились все ниже и запущеннее и жались друг к другу так тесно, что некоторые явно стояли только благодаря опоре на соседей. Наше с Натаниэлем настроение по дороге менялось в противоположных направлениях. Моя сущность наполнялась энергией от магии, сочащейся из древних камней, и от воспоминаний о былых подвигах. Натаниэль же, напротив, все мрачнел и на ходу бурчал что-то себе под нос, точно сварливый старикашка. — А нельзя ли, случаем, объяснить мне, куда мы направляемся? — поинтересовался я. Натаниэль взглянул на часы. — Без десяти полночь… Когда начнут бить часы, мне надо быть на старом кладбище. И он снова забубнил себе под нос: — Еще одно кладбище! Подумать только! Да сколько же их тут, этих кладбищ? Ну, короче, там я должен встретиться с нашим шпионом. Он узнает меня по этой шляпе. А я его должен узнать — цитирую: «по особой свече». Он вскинул руку: — Не надо, не спрашивай — я понятия не имею. Но этот человек, возможно, сумеет направить нас к кому-то, кто что-то знает о големах. — А ты что думаешь, беспорядки в Лондоне устраивает какой-то чешский волшебник? — спросил я. — Далеко не факт, между прочим. Он кивнул — по крайней мере, его голова совершила какое-то резкое движение под этой огромной шляпой. — Разумеется. Глиняный глаз из коллекции Лавлейса явно похитил кто-то из своих — рядом с нами действует изменник. Однако сведения о том, как именно его можно использовать, почти наверняка пришли из Праги. В Лондоне этого прежде никто не делал. Быть может, наш шпион поможет нам. — Он вздохнул. — Хотя я сомневаюсь. Человек, который именует себя Арлекином, по всей видимости, давно уже не в себе. — Ну уж, не более, чем все вы, с вашими дурацкими фальшивыми именами, мистер Мэндрейк. Ну, а мне чего делать, пока ты будешь встречаться с этим джентльменом? — Спрятаться и смотреть в оба. Мы на вражеской территории, и я не собираюсь доверять ни Арлекину, ни кому другому. А-а, похоже, вот и кладбище. Смени-ка облик. Мы вышли на вымощенную булыжником площадь, со всех сторон окруженную зданиями с маленькими чёрными окошечками. Прямо перед нами находилась лестница, ведущая к распахнутым железным воротам в покосившемся заборе. За воротами, точно гнилые зубы, высилась тёмная неровная масса — надгробия старого пражского кладбища. Кладбище это было не больше, чем пятьдесят на пятьдесят метров, самое маленькое кладбище в городе. Однако использовали его в течение многих столетий, хороня все новых покойников, и это придавало ему особый стиль. На этом пятачке было похоронено столько народу, что могилы делали многоэтажными, время от времени ставя один гроб поверх другого, пока наконец поверхность кладбища не поднялась на два метра по сравнению с первоначальным уровнем. И надгробия были натыканы густо, как иголки на еже, — большие нависали над маленькими, а маленькие наполовину уходили в землю. Словом, это кладбище, с его неприкрытым пренебрежением к порядку, было как будто нарочно создано для того, чтобы вывести из себя аккуратного Натаниэля.[40] — Ну, давай, что ли, — сказал он. — Я жду. — А-а, так ты ждёшь? А мне и не видно под этой шляпой… — Превращайся в смертоносную гадюку, или в чумную крысу, или в любую другую мерзкую ночную тварь, какая тебе по душе. А я пошёл. Будь готов защищать меня, если понадобится. — С превеликим моим удовольствием! На этот раз я избрал облик ушастой летучей мыши с кожистыми крыльями и хохолком на голове. Я обнаружил, что это весьма маневренная личина — стремительная, бесшумная и к тому же чрезвычайно подходящая к атмосфере полуночного кладбища. Я покружил над нагромождением покосившихся надгробий. Из осторожности я осмотрел все семь планов — там оказалось довольно чисто, хотя здесь всё было настолько пропитано магией, что каждый из планов слабо вибрировал от следов былых дел. Никаких ловушек или датчиков я не заметил, хотя на соседних зданиях кое-где обнаружились обереги — по-видимому, там все ещё обитали кое-какие волшебники.[41] Поблизости не было ни души — в этот поздний час узенькие дорожки кладбища были пусты и погружены во тьму. Только на решетчатом заборе кладбища висели ржавые фонари, распространяющие слабый свет. Я нашёл накренившееся надгробие и элегантно повис на нём, закутавшись в крылья. Отсюда мне открывался вид на главный вход на кладбище. Натаниэль вошёл в ворота. Гравий на дорожке негромко похрустывал под его ботинками. Как раз когда Натаниэль миновал ворота, на башнях Праги зазвонили колокола, отмечая наступление тайного, полуночного часа.[42] Парень тяжело вздохнул, с отвращением покачал головой и принялся на ощупь пробираться по одной из дорожек кладбища. Поблизости заухала сова — возможно, предвещала чью-то скорую кончину, а возможно, просто хохотала над фасоном шляпы моего хозяина. Кроваво-красное перо трепыхалось у него на затылке, слабо поблескивая в неверном свете. Натаниэль шагал вперёд. Летучая мышь висела неподвижно. Время тянулось медленно, как всегда, когда висишь на кладбищенском надгробии. Лишь раз на улице за забором появились признаки жизни: из ночной темноты выплыло причудливое четвероногое, двурукое создание о двух головах. Мой хозяин заметил его и на всякий случай остановился. Создание прошло под фонарем и оказалось влюбленной парочкой: они брели под ручку, тесно прижавшись друг к другу и сблизив головы. Они смачно поцеловались, немного похихикали и убрели куда-то в другую сторону. Мой хозяин проводил их взглядом — выражение его лица было довольно странным. Кажется, он пытался изобразить презрение. После этого его продвижение по кладбищу, и без того не особо стремительное, почти застопорилось. Он еле полз по дорожке, пиная невидимые камушки и кутаясь в своё чёрное пальто с равнодушным, поникшим видом. Судя по всему, мысли его были далеки от того, зачем он сюда явился. Я решил, что его следует подбодрить, подлетел поближе и устроился на одном из соседних надгробий. — Гляди веселей! — сказал я ему. — Не вешай носа! А то смотри, чего доброго, спугнешь этого твоего Арлекина. Представь, что ты пришёл на романтическое свидание с какой-нибудь прелестной юной волшебницей.