— Да, вот именно! Абсолютно не больно. Именно это я и говорю каждому духу, которого встречаю по дороге. Вот эти двое, — он указал на других бесов, которые к тому времени набрались храбрости и отползли к противоположному краю крыши, — эти двое слышали всё это уже несколько раз. И ты, не менее уродливый, чем они, удостоился чести выслушать меня. Мне просто хочется поделиться своей радостью. Эти кости защищают мою сущность: мне нет нужды создавать свою собственную, уязвимую форму. Я уютно угнездился внутри, как птенец в гнездышке. Таким образом, мы с моим хозяином объединились ко взаимной выгоде. Я повинуюсь его приказам, но при этом могу делать что хочу, радостно и без боли. Понятия не имею, почему до этого никто не додумался раньше. Бес нарушил свой обет молчания: — Есть одна мысль. Возможно, потому, что для этого волшебнику требуется умереть? — предположил я. — Большинство волшебников не согласятся принести подобную жертву. Они будут не против, если наша сущность усохнет от служения им, — напротив, они скорее были бы только за, поскольку это концентрирует наше сознание. И к тому же они, разумеется, не хотят, чтобы мы бродили повсюду и творили, что нам заблагорассудится, верно? Золотая маска уставилась на меня. — Ты — весьма дерзкий бес, — проговорила она наконец. — Я съем тебя следующим, поскольку моя сущность нуждается в некоторой подпитке.[68] И тем не менее то, что ты говоришь, разумно. Воистину, я уникален. Некогда я был несчастен, много лет я томился в заточении во тьме гробницы Глэдстоуна. Теперь же я счастливейший из афритов. Отныне я стану странствовать по миру, в своё удовольствие мстя людям и духам. Быть может, в один прекрасный день, когда моя мстительность насытится, я возвращусь в Иное Место — но не теперь! Он внезапно ринулся на меня. Я кувырнулся назад, держась вне пределов его досягаемости, и приземлился задом на парапет. — Так тебя, значит, не волнует, что ты потерял посох? — поспешно осведомился я, отчаянно подавая хвостом знаки джиннам на соседней крыше. Пришло время положить конец Гонорию с его манией величия.[69] Краем глаза я увидел, как орангутан почесал подмышку. То ли это был такой хитрый сигнал, сулящий быструю помощь, то ли он просто не обратил на меня внимания. — Посох… — Глаза скелета сверкнули. — Да, меня слегка мучает совесть. Впрочем, какая разница? Он, должно быть, у девчонки Китти. Она в Лондоне. Рано или поздно я её найду. Он оживился: — Да, а когда в моих руках окажется посох кто знает, что только я не смогу совершить? Ну, постой смирно, дай я тебя сожру. Он небрежно протянул руку, явно не ожидая дальнейшего сопротивления. Видимо, прочие бесы смирно сидели и ждали своей участи — они вообще не особо решительные ребята. Однако Бартимеус был из другого теста, и Гонорию предстояло в этом убедиться. Я прошмыгнул между протянутых рук, подпрыгнул и перемахнул через жуткую белую голову, сорвав по пути посмертную маску.[70] Маска снялась без труда — она держалась всего на нескольких прядях грязных седых волос скелета. Гонорий изумленно вскрикнул и развернулся, продемонстрировав мне свой осклабившийся череп. — А ну, верни! В ответ бес поскакал прочь по крыше. — Зачем она тебе? — крикнул я через плечо. — Она принадлежала твоему хозяину, а твой хозяин мёртв. О-о, а зубки у него были крепкие, а? Вон, взять хотя бы тот, что болтается на ниточке! — Верни мне моё лицо! — Что? Лицо?! Это нездоровые речи для африта. Ой, уронил! Экий я неуклюжий! С этими словами я изо всех сил запустил маску вдаль, как золотую летающую тарелку. Она вылетела за пределы крыши и исчезла из виду. Скелет взревел от ярости и один за другим стремительно выпустил три Взрыва, опалив воздух рядом со мной. Бес поскользнулся, подпрыгнул, увернулся, подпрыгнул, увернулся, перемахнул через парапет и прилип всеми своими присосками к ближайшему окну. С этой выгодной позиции я снова замахал двум джиннам, прячущимся за трубой, и свистнул так пронзительно, как только мог. Очевидно, Гонориево умение кидаться Взрывами и было причиной их робости — но теперь я с радостью увидел, как долговязая птица двинулась в мою сторону, а за ней нехотя поплелся и орангутан. Я слышал, как скелет вскочил на парапет надо мной и вытянул шею, разыскивая меня. Его зубы щёлкали и разгневанно скрежетали. Я распластался по стеклу. Как теперь убедился Гонорий, одним из существенных недостатков его пребывания в костях было то, что он не мог менять облик. Любой уважающий себя африт тотчас же отрастил бы крылья, спикировал вниз и нашёл меня, но никакой подходящей крыши пониже поблизости не наблюдалось, и африт зашёл в тупик. Несомненно, он обдумывал свой следующий шаг. А тем временем я, Бартимеус, сделал свой ход. Крайне осторожно я пополз в сторону по окну, по стеночке и обогнул угол здания. Там я проворно всполз наверх и заглянул на крышу. Скелет по-прежнему стоял, перегнувшись через парапет. Сзади он выглядел куда менее угрожающе: брюки были подраны, разошлись по швам и так угрожающе сползли, что мне представилась возможность лицезреть его копчик. Если он ещё немножко постоит в этой позе… Бес выпрыгнул на крышу и обернулся горгульей, которая на цыпочках двинулась вперёд, выставив вперёд обе руки. Но тут мой блестящий план был разрушен появлением птицы и орангутана (который теперь обзавелся оранжевыми крыльями). Они спустились с неба прямо перед носом у скелета. Каждый направил на него магическую атаку — Взрыв и Инферно, если быть точным. Двойной удар отшвырнул скелет от пропасти. С присущим мне проворством я изменил свой план атаки и присоединился к нападающим, избрав, для разнообразия, Судороги. Мерцающие чернильные ленты окутали скелет, пытаясь разбить его на куски, — но тщетно. Скелет сказал слово, топнул ногой, и останки всех трёх заклинаний осыпались с него, скукожились и исчезли. Птица, орангутан и горгулья немного отступили назад. Мы предвидели, что сейчас станет жарко. Череп Глэдстоуна со скрипом повернулся в мою сторону. — Как ты думаешь, отчего мой хозяин именно мне предоставил честь вселиться в его кости? Я — Гонорий, африт девятого уровня, неуязвимый для магии простых джиннов. А теперь — оставьте меня в покое! Из пальцев скелета вырвались зелёные силовые дуги. Горгулья спрыгнула с крыши, чтобы увернуться от них, в то время как птица и орангутан камнем рухнули вниз с того места, где парили. Скелет одним прыжком перемахнул на более низкую крышу и поскакал своей дорогой. Трое джиннов ненадолго зависли в воздухе, чтобы посовещаться. — Что-то не нравятся мне эти игры, — сказал орангутан. — Да и мне тоже, — сказала птица. — Слыхали? Неуязвимый он! Помню, как-то раз, в древнем Сиаме, был один царский африт… — Он уязвим для серебра, — возразила горгулья. — Он мне сам сказал. — Ну и что, мы для серебра тоже уязвимы, — ответил орангутан. — У меня от него вся шерсть облезет! — Ну, нам же не обязательно к нему прикасаться, верно? Пошли. Мы стремительно опустились на оживленную улицу внизу. Не обошлось без инцидентов: увидевший нас водитель грузовика крутанул руль и вылетел на тротуар. Нехорошо, конечно, но могло бы быть и хуже.[71] Мой коллега негодующе приостановился в воздухе. — Что это с ним такое? Он что, орангутана никогда не видел? — Крылатого — вряд ли. Может, станем на первом плане голубями? Так, выломайте-ка мне три прута из этой решётки. Она ведь не железная, верно? Вот и хорошо. Теперь надо найти ювелирный магазин. Обойдя окрестные магазинчики, мы обнаружили даже кое-что получше: настоящую ювелирную мастерскую, в витрине которой красовалась целая коллекция любовно подобранных серебряных кружек, кувшинов, спортивных кубков и памятных табличек. Птица с орангутаном, сумевшие раздобыть три длинных металлических прута, старались держаться от витрины подальше: аура серебра леденила наши сущности даже с другой стороны улицы. Однако горгулье медлить было некогда. Я схватил один из прутьев, стиснул зубы и высадил стекло.[72] Потом проворно подцепил прутом большую пивную кружку и отбежал назад, не обращая внимания на жалобные крики, которые донеслись из магазина. Видали? И я помахал кружкой перед носом у моих ошарашенных спутников. Вот вам и копьё. Теперь нужно ещё два. У нас ушло двадцать минут на бреющем полете на то, чтобы снова разыскать скелет. На самом деле не так уж это было сложно: мы просто летели туда, откуда доносились вопли. Видимо, Гонорий заново открыл для себя удовольствие наводить ужас на людей и теперь разгуливал по Набережной, раскачиваясь на фонарях и внезапно выныривая из-за парапета, чем до смерти пугал случайных прохожих. Довольно безобидное занятие, но мы получили приказ, а значит, необходимо было действовать. У каждого из нас было при себе импровизированное копьё с серебряным предметом. У птицы на конце металлического прута болтался кубок за метание дротиков, орангутанг же, который в течение нескольких минут безуспешно пытался уравновесить на конце прута большое блюдо, в конце концов ограничился подставочкой для тостов. Я наспех выдал им кое-какие наставления по части тактики, и мы принялись подбираться к скелету на манер трёх пастушьих собак, загоняющих непослушного барана. Птица летела вдоль Набережной с юга, орангутан заходил с севера, а я подкрадывался из глубины квартала. И наконец мы загнали его в угол в районе Иглы Клеопатры.[73] Раньше всех Гонорий увидел птицу. Ещё один испепеляющий заряд вылетел из его руки, прошёл между голенастыми ногами птицы и обратил во прах общественный туалет. Тем временем орангутан подлетел вплотную и ткнул между лопаток Глэдстоуна подставочкой для тостов. Сноп зеленоватых искр, запах горящей ткани; скелет подпрыгнул, как ужаленный, и с пронзительным воплем рухнул наземь. Он шарахнулся в сторону проезжей части, чудом разминувшись с моей пивной кружкой. — Ах вы, предатели! Следующий снаряд Гонория просвистел у самого уха горгульи. Но пока он старался не упускать из виду мою ускользающую фигуру, птица подобралась поближе и пощекотала его костлявую ногу кубком за метание дротиков. Когда он стремительно развернулся навстречу новой опасности, за дело опять взялась подставочка для тостов. И так оно и шло. Сколько ни крутился, как ни вертелся скелет, то один, то другой серебряный предмет всё время оказывался у него за спиной. Вскоре он, вместо того чтобы метать снаряды прицельно, принялся палить в белый свет как в копеечку, да и силы в них той уже не стало — он теперь стремился не наступать и нападать, а уйти подобру-поздорову. Бранясь и подвывая, он отступал через Набережную, подходя все ближе и ближе к парапету. Мы трое сжимали кольцо, хотя и весьма осторожно. Я все никак не мог понять что же тут кажется мне таким непривычным. Но наконец понял: я снова принимал участие в охоте, только на этот раз я был охотником. Обычно охотились за мной. Через несколько минут мы прижали скелет к подножию обелиска. Он лихорадочно вертел черепом из стороны в сторону, багровые огоньки так и сверкали в поисках пути к отступлению. — Гонорий, — сказал я, — это твой последний шанс. Мы понимаем, как несладко тебе пришлось. Если ты не можешь по своей воле дематериализоваться из этих костей, наверняка кто-нибудь из современных волшебников сумеет освободить тебя от наложенного заклятия. Сдавайся, и я попрошу своего хозяина отыскать соответствующее заклинание. Скелет издал скрежещущий возглас, исполненный презрения. — Хозяина, говоришь, попросишь? Как будто это так просто! Можно подумать, вы с ним прямо на дружеской ноге! Очень сомневаюсь. Все, все вы подчиняетесь прихотям своих хозяев-людей, один только я свободен! — Да ведь ты же заточен в вонючем мешке костей, возразил я. — Посмотри на себя! Ты не способен даже обернуться птицей или рыбой, чтобы ускользнуть. — Я в лучшем положении, нежели ты! — огрызнулся скелет. — Сколько уже лет вы на них пашете? Сколько вы ни меняйте облик, факт остается фактом: ты — раб, и все вы рабы, скованные кандалами и действующие под страхом наказания. Ах, поглядите: вот я бес, вот я дьявол! Подумаешь! Кому какое дело? — Я, вообще-то, горгулья, — буркнул я. Но не слишком громко: в целом-то он был прав. — Да если бы у тебя был хоть малейший шанс, ты бы вместе со мной бродил по Лондону, где вздумается, и учил этих волшебничков уму-разуму. Лицемер! Я бросаю тебе вызов! Послышался хруст позвонков, торс развернулся, белые кости потянулись и ухватились за гранитную колонну. Скелет Глэдстоуна крякнул, подтянулся и полез на обелиск, цепляясь за высеченные на нём иероглифы. Мы с моими товарищами провожали его взглядом. — Куда это его понесло? — спросила птица. Горгулья пожала плечами. — Все равно деваться ему некуда, — сказал я. — Он лишь оттягивает неизбежное. Говорил я довольно злобно, потому что в словах Гонория была изрядная доля правды и сознавать это было крайне неприятно. — Ладно, давайте кончать с ним. Но к тому времени, как мы полетели наверх, воздев копья, на которых мрачно поблескивали в сгустившихся сумерках серебряные вещицы, скелет уже добрался до верха древнего обелиска. Оказавшись на его острие, он кое-как поднялся на ноги и воздел руки, повернувшись лицом к западу и заходящему солнцу. Закатные лучи озаряли длинные седые волосы и играли на блестящих неровностях черепа. Потом он молча согнул ноги и изящно, ласточкой полетел в реку. Орангутан метнул следом своё копьё, но на самом деле нужды в этом уже не было. Было время вечернего прилива, вода в Темзе стояла высоко; скелет упал в воду далеко от берега и мгновенно ушёл на дно. Он вынырнул ещё раз, далеко вниз по течению: из глазниц хлестала вода, челюсть двигалась, костлявые руки беспорядочно размахивали. Но всё это по-прежнему беззвучно. А потом он исчез. Быть может, его унесло в море, быть может, он ушёл в ил на дне Темзы. Нам с берега было не видно. Главное, что больше африта Гонория, обитавшего в костях Глэдстоуна, никто не видел. Китти