На сей раз все случилось моментально. Днем Генри и Рори, видимо, не почуяли опасности, но теперь дом пропитан этим ощущением. В воздухе повисла распря и запах сигаретного дыма. – Шш. Генри махнул рукой назад и зашептал: – Внимание. Они вошли в коридор. – Мэтью? – Сюда. Меланхоличный и густой, мой голос все подтвердил. Несколько секунд все четверо переглядывались, встревоженные, растерянные, и каждый рылся в своем внутреннем справочнике: что положено делать дальше? Снова Генри: – Мэтью, ты там жив? – Все шикарно, идите сюда. Они пожали плечами, развели руками. Теперь у них не осталось причин не войти, и один за другим они оказались на кухне, где лился свет, будто устье реки. Он сменился с желтого на белый. А там я стоял возле раковины, сложив руки на груди. Рядом – стопка тарелок: чистые, сияющие, как редкий, диковинный экспонат в музее. Слева от них, за столом, сидел он. Боже мой, вы это слышите? Их сердцебиение? Кухня превратилась в отдельный небольшой континент, и четверо мальчишек стояли на ничейной земле, как бы перед большим переселением. Они прошли к раковине, и мы сбились там в кучу, тесно, и Рози, откуда ни возьмись, с нами. Забавно, кстати, как оно у мальчишек: мы не боялись касаться друг друга: плечами, локтями, костяшками, спинами – и все смотрели на нашего убийцу, одиноко сидевшего за столом. В полном смятении. Что нам было думать? Пятеро юнцов, и перепутанные мысли, и Рози, показывающая зубы. Да, собака на уровне инстинкта поняла, что его надо презирать, именно Рози нарушила молчание: зарычав, она двинулась на Убийцу. Я поднял ладонь, спокойно и недобро. – Рози. Она замедлила шаг. Тут Убийца открыл рот. Но не издал ни звука. Свет аспириново-бел. И тут кухня стала распахиваться, по крайней мере, для Клэя. Остальные части дома разломались, а двор провалился в ничто. Город, и пригороды, и все заброшенные стадионы снесены и сорваны одним апокалиптическим взмахом – чернота. Для Клэя осталось только здесь, кухня, однажды вечером выросшая из комнаты в континент, и вот. Мир со столом и тостером. Из братьев и пота возле раковины. Тяжелая погода не изменилась: атмосфера горячая и сыпучая, как воздух перед ураганом. Будто от мыслей об этом лицо Убийцы казалось далеким, но вскоре он подтащил его ближе. Пора, подумал он, пришло время действовать, и он начал, через гигантское усилие. Он поднялся на ноги, и было что-то устрашающее в его горечи. Этот момент он прокручивал в уме тысячи раз, но явился пустым. Он был оболочкой всего. С тем же успехом он мог вывалиться из шкафа или выползти из-под кровати. Кроткий и растерянный монстр. Ночной кошмар, внезапно свежий. Но потом – с нас резко хватило. Безмолвное заявление сделано, и добавить еще хоть секунду к годам постоянного страдания было уже невмочь: цепь треснула, затем рассыпалась. Наша кухня видела все, что только могла выдержать в тот вечер, и на этом месте она застряла: пятеро сплотились против него. Пятеро парней стояли стеной, но один из них отделился и стоял, открывшись – он больше не касался никого из братьев, – и ему это одновременно нравилось и казалось в тягость. Он шел на это, он жалел об этом. Не оставалось ничего, только сделать шаг, к единственной черной дыре этой кухни; он вновь полез в карман и когда вынул его содержимое, то это оказались обломки: он показал их на вытянутой ладони. Теплые красные кусочки пластмассы – осколки раздавленной бельевой прищепки. И что после этого ему оставалось? Клэй заговорил, его голос в тишине, из темноты – на свет: – Привет, пап. Часть вторая. Города+воды Девочка-сбивашка Когда-то, в приливе прошлого Данбаров, была одна женщина, носившая много имен – и что за женщина то была! Во-первых, имя, полученное ею при рождении: Пенелопа Лещчушко. Затем то, которым ее окрестили за пианино: Девочка-сбивашка. В дни перехода ее называли Деньрожденницей. Сама она присвоила себе прозвище Невеста-Сломанный-Нос. И, наконец, последнее имя, с которым она умерла: Пенни Данбар. Так совпало, что приехала она из мест, лучше всего описанных фразой из книг, на которых она выросла. Она приехала из пустыни бесплодного моря. Много лет назад, и как многие и многие прежде нее, она приехала с чемоданчиком и смятенным взглядом. Ее изумил здешний громящий свет. Этот город. Он был таким горячим, и широким, и белым. Солнце было каким-то варваром, викингом в небесах. Оно грабило, оно раздевало. Оно накладывало лапы на все – от самых высоких бетонных шпилей до едва заметных клочков пены на волнах. В ее прежней стране, в Восточном блоке, солнце было игрушкой, вещичкой. Там, в далекой земле, ненастье и дожди, лед и снег – они распоряжались, а не смешной желтый колобок, иногда показывавшийся людям: теплые дни отпускались по карточкам. Даже самые сухие и голые дни могла навестить сырость. Тихий дождик, мокрые ноги. Коммунистическая Европа на медленном спуске с пере-вала. Во многих смыслах это ее определило. Застенчивую. Одиночку. Или, точнее будет сказать, одинокую. Она никогда не забудет, как сошла на эту землю в полной панике.