В первые же дни она заметила, что люди ходят звонить в старую телефонную будку у дороги. Эта будка торчала там, как объект из другого мира, посреди безбрежности леса и неба. Было ясно, что они звонят домой: в глазах блестели слезы, а многие, повесив трубку, не сразу могли себя заставить выйти. Пенелопа, как и многие, колебалась. Не обернется ли звонок бедой. Ходило немало слухов, что власти прослушивают телефоны, так что любой бы призадумался. Как я уже говорил, тех, кто остался дома, могла настигнуть кара. Многих выручало то, что у них предполагалась относительно долгая поездка. Почему бы и не позвонить домой, если уехал на несколько недель? Пенелопе было не так просто: она уже должна была вернуться. Не опасно ли это для отца? К счастью, пока она мялась у будки, ее заметил человек по имени Тадек. Голос и тело у него были как лес. – Хотите позвонить домой? Видя ее замешательство, он пошел и приложил к будке ладонь, показывая, что та не кусается. – Кто-то из вашей семьи участвует в движении? И еще точнее: – Solidarno? – Nie[12]. – Не свернули нос кому не надо, если понимаете, о чем я? Она помотала головой. – Кажется, нет. Он усмехнулся так, будто одолжил зубы у того австрийского проводника. – Ладно, еще спрошу. Родителям? – Отцу. – И вы точно? Ничего не натворили? – Точно. – А он? – Да он старик, трамвай водит, – ответила Пенелопа. – Он почти не разговаривает. – Ну, тогда, думаю, можно не дрейфить. Партия сейчас в таком бледном виде, вряд ли им есть дело до трамвайного старика. В наши дни трудно в чем-то быть уверенным, но в этом я ни на грамм не сомневаюсь. И вот тут, рассказывала она, Тадек посмотрел куда-то сквозь сосны и полосы света. – Хороший он отец? – Tak[13]. – Он будет рад вас услышать? – Tak. – Тогда вот. Он повернулся и протянул ей несколько монет. – Передайте привет. И пошел прочь. Тот телефонный разговор состоял из десяти коротких слов. В переводе: – Алло? Молчание. Шорох. Он повторил. Этот голос: словно бетон, словно камень. – Алло? Она потерялась в соснах и горном склоне, пальцы на трубке побелели. – Девочка-сбивашка? – спросил он. – Девочка-сбивашка, это ты? И она увидела его на кухне и полку с тридцатью девятью книгами – и, прижавшись щекой к стеклу, сумела выговорить: – Да. А затем осторожно повесила трубку. Горы расступились. Теперь к песне – не первый месяц в лагере, вечером, в гостевом доме. Луна уперлась в стекло. Наступил день рождения ее отца. В Восточной Европе в те годы больше значения придавали именинам, но на чужбине все ощущается острее. Пенелопа обмолвилась о дне рождения кому-то из женщин. Водки у них не нашлось, но в том месте всегда было вдоволь шнапса, и быстро объявился поднос с рюмками. Когда их наполнили и раздали, хозяйка посуды подняла свою чарку и посмотрела на Пенелопу. Это происходило в гостиной. Там собралось человек десять, а то и больше, и, услышав слова «За вашего отца» на своем родном языке, Пенелопа подняла глаза, улыбнулась и смогла не потерять самообладания. В этот миг поднялся другой человек. Конечно, это был Тадек, и он грустно – и прекрасно – завел песню: Sto lat, sto lat, niech zyje, zyje nam. Sto lat, sto lat, niech zyje, zyje nam[14]… И это было уже слишком. С дня телефонного звонка переживания копились в ней, и больше она не могла их давить. Она стояла и пела, но внутри ее что-то сломалось. Пела песню своего народа с дружеским пожеланием удачи и недоумевала, как же бросила отца. Слова шли высокими волнами любви к нему и отвращения к себе; и, когда песня смолкла, у многих на глазах блестели слезы. Люди не знали, увидят ли вновь своих близких: благодарить им или каяться? Одно лишь они знали точно: теперь это не в их власти. Но что началось, должно завершиться. Поясню, начало песни переводится так: «До ста, до ста, тебе желаем жить». Она пела и знала, что столько ему не прожить. И они больше не увидятся. Все оставшееся время в лагере Пенелопа волей-неволей снова и снова возвращалась к этим переживаниям, никла к ним: особенно живя в такой беззаботности. С ней же все так любезно обходились. Она – ее спокойствие, ее обходительная неуверенность – нравилась людям, и ее теперь называли Деньрожденницей, в основном за глаза, но и в ее присутствии. Иногда ее звали так в глаза, особенно мужчины, на разных языках, когда она прибирала, или стирала, или завязывала шнурок ребенку. – Dzieki, Jubilatko. – Vielen Dank, Geburtstagskind. – Dekuji, Oslavenkyne. Спасибо, Деньрожденница. Тогда у нее пробивалась улыбка.