* * * А все, что было кроме этого, – ожидание и воспоминания об отце. Иногда ей казалось, что ей пока удается вопреки ему перебиться, но такое случалось лишь в самые мрачные минуты, когда с гор наваливался дождь. В такие дни она работала дольше и старательнее. Готовила, прибирала. Мыла посуду и меняла постели. В итоге прошло девять месяцев в горькой надежде и в разлуке с фортепьяно, прежде чем нашлась страна, которая наконец дала согласие. Пенелопа присела на краешек койки с конвертом в руке. Она смотрела за окно, в пустоту; стекло было белым и матовым. До сих пор я, помимо воли, вижу ее там, в Альпах, которые часто рисую в воображении. Вижу, как она сидит на кровати, или, как однажды описал это Клэй, будущую Пенни Данбар, снова вставшую в очередь, чтобы полететь далеко на юг, можно сказать, прямо на солнце. С убийцей в кармане Пенелопа перелетела через океаны, а Клэй вошел в ограду. Он прошел проулком между Окружностью и домом, где штакетины были призрачной серости. Тогда там была калитка для Ахиллеса – чтобы Генри выгонял его и загонял. Во дворе Клэй порадовался, что не пришлось перелезать; похмельные утра, очевидно, довольно мучительны, и ближайшие несколько секунд все решали. Первым делом Клэй двинулся извилистым фарватером по Ахиллесовым яблокам. Затем – по лабиринту собачьего дерьма. Оба виновника еще спали; один – стоя в траве, другой – развалившись на освещенном диванчике на крыльце. В кухне пахло кофе – я опередил Клэя, и ясно, что не только в этом смысле. Пришла очередь Клэя сплясать под мою дудку. Я завтракал на крыльце, как привык время от времени поступать. Я стоял у деревянных перил, с вареным небом и холодными хлопьями. Еще горели уличные фонари. На лужайке валялся притащенный Рори почтовый ящик. Клэй отворил переднюю дверь и остановился в нескольких шагах позади меня, а я продолжил доедать хлопья. – Господи, опять почтовый ящик. Клэй нервно улыбнулся, я чувствовал, но тут уж наступил предел моей любезности. В конце концов, адрес – у него в кармане: я склеил его на совесть. Я не спешил оборачиваться. – Ты нашел? Снова почувствовал, как он кивает. – Подумал, избавлю тебя от необходимости самому его выуживать. Ложка звякнула о тарелку. Несколько капель молока упали на перила. – Он у тебя в кармане? Еще кивок. – Думаешь ехать? Клэй посмотрел на меня. Он смотрел и молчал, а я пытался, как часто в последнее время, как-то его понять. Внешне мы с ним похоже больше всех остальных, но я пока еще был на добрых полфута выше. Волосы у меня жестче, и мышцы тоже, но это сказывалась разница в возрасте. Пока я на работе день за днем на четвереньках ползал по ковровым, дощатым и цементным полам, Клэй ходил в школу и бегал свои мили. Он выдержал свою норму сгибаний и отжиманий: стал пружинистым и резким с виду – поджарым. Пожалуй, вы бы сказали, что мы с ним – два варианта одной сущности, особенно по глазам. У нас обоих в глазах – пламя, и не важно, какого цвета радужка, потому что это пламя и есть наши глаза. Посреди этой сцены я ядовито улыбнулся. И покачал головой. В эту секунду погасли уличные фонари. Я спросил, о чем следовало спросить. Чтобы не говорить того, что необходимо было сказать. Небо распахнулось, дом сжался. Я не приблизился, не прицелился, я не угрожал. Все, что я сказал, было «Клэй». Позже он рассказал мне, что это-то его и насторожило. Невозмутимость. Посреди этого непривычно вкрадчивого разговора в нем что-то ухнуло. И опустилось плавно от горла к грудине, к легким, а на улицу выплеснулось готовое утро. На другой стороне улицы иззубренно-безмолвно, как шайка лихих ребят, ждущих лишь моего слова, стояли дома. Мы знали, что я обойдусь и без них. Через секунду-другую я оторвал локти от перил и опустил взгляд ему на плечо. Я мог спросить его о школе. А как же школа? Но мы оба знали ответ. Кто я такой, в конце концов, чтобы уговаривать его не бросать школу? Я и сам не доучился. – Можешь ехать, – сказал я. – Удержать тебя я не могу, но… Остаток обломился. Фраза трудная, как и сама работа – и вот то, в конце, и было в ней истиной. Есть уход и возвращение. Преступление и момент расплаты. Вернуться и быть принятым. Две совсем разные вещи. Он мог ускользнуть с Арчер-стрит и променять братьев на человека, который нас бросил, – но не сможет миновать меня, когда вернется домой. – Важное решение, – сказал я, уже прямо, в глаза ему, а не в район плеча. – И, думаю, нехилые последствия. И Клэй посмотрел сначала мне в глаза, потом куда-то в сторону. Он оценил мои огрубевшие в работе запястья, мои руки, кисти, артерию на шее. Отметил и неохоту в моих кулаках, но и решимость довести дело до конца. Но самое важное – он увидел пламя в глазах, которые умоляли его: не уходи к нему, Клэй. Не бросай нас. Но если уйдешь… Дело в том, что теперь я не сомневаюсь. Клэй знал, что должен это сделать. Только не был уверен, сможет ли. Я вернулся в дом, а он еще побыл на крыльце, будто на мели, придавленный тяжестью выбора. Учтите, свою угрозу я даже не смог произнести вслух. В конце концов, что самое плохое можно сделать пацану из Данбаров? Уж это-то Клэй понимал, и у него были причины уйти и причины остаться – и это были одни и те же причины. Его понесло каким-то потоком – разрушения всего, что он имел ради того, чтобы стать тем, кем ему нужно было стать, – и прошлое придвинулось вплотную. Он стоял и смотрел в жерло Арчер-стрит. Бумажные дома