И приходит прилив с победой, но и с непрерывной борьбой – ведь точнее всего вступление Пенелопы в жизнь этого города можно описать как постоянное изнеможение и изумление. Великая благодарность к месту, принявшему ее. Страх перед его необычностью и зноем. А потом, конечно, вина. Сто лет, которых ему точно не прожить. Так шкурно, так бессердечно покинуть. Оказалась она здесь в ноябре, и, хотя обычно это не самая жаркая пора, время от времени в городе случается неделя-другая бесцеремонного напоминания, что лето на носу. Если выбирать самое неподходящее для приезда время, то это было, наверное, оно: двойственный прогноз из жары, сырости, жары. Даже местные, казалось, страдали. Ну а в довершение всего она явно вторглась в чужие владения: комната в лагере очевидно принадлежала полчищу тараканов – и, боже всемогущий, таких страшных тварей ей еще не приходилось видеть. Огромные! Не говоря уже о том, какие свирепые. День за днем тараканы пытались отвоевать у нее территорию. Неудивительно, что первой ее покупкой в городе стал баллон репеллента. А следующей – пара шлепанцев. Он поняла, что, во всяком случае, в этой стране – можно далеко уехать на паре вшивеньких обуток и нескольких баллонах мушиной отравы. Это помогло ей осваиваться. День за днем. Ночь за ночью. Неделя за неделей. * * * Сам лагерь был зарыт глубоко в ковре норовистых пригородов. Там она осваивала язык, с самых азов. Бывало, гуляла по улицам, вдоль особенных домов – каждый стоял в середине огромной постриженной лужайки. Дома казались ей бумажными. Когда она спросила о них преподавателя английского, нарисовав дом и указав на бумагу, он громко расхохотался. – Ой, не говорите! Но, отсмеявшись, дал ответ. – Нет, не бумажные. Это фибра. – Фи-бра. – Да. Другое наблюдение за лагерем и его многочисленными тесными комнатами состояло в том, что он совсем как город: расползался даже в таком узком месте. В лагере были люди всех цветов. Всех языков. Были гордецы с задранными головами и тут же самые пришибленные болезнью волочения ног, каких только можно вообразить. И были те, кто все время улыбался, чтобы не дать выхода сомнениям. А общего у них было то, что все в разной степени тянулись к людям своей национальности. Общая родина склеивала крепче многого другого – и так люди в лагере сходились. Так и Пенелопа находила людей из своей страны и даже из своего города. Нередко они оказывались весьма радушными, но все это были семьи, а родная кровь крепче, чем общая родина. Ее то и дело приглашали то на день рождения, то на именины – или просто на посиделки без повода с водкой, варениками, борщом и бигосом, – но странно, как быстро она уходила. Запах этой еды в застоявшемся воздухе был уместен не больше, чем она сама. Но всерьез ее беспокоило не это. Нет, единственное, что ее на самом деле пугало, это вид и голоса гостей, поднимавшихся и раскрывавших рты, чтобы в очередной раз спеть Sto Lat. Они пели о доме как об идеальном месте, будто не было никаких причин его покидать. Они обращались к друзьям и родным, как будто слова могли сделать их ближе. Вместе с тем, как я сказал, она испытывала и благодарность за другие события. Например, за Новый год, когда она шла по лагерю в полночь и где-то неподалеку взлетали фейерверки – Пенелопа видела их между домами. Великолепные красные и зеленые огненные перья, далекие возгласы. И вот Пенелопа остановилась посмотреть. Она улыбнулась. Наблюдая игру огня в небе, она села на придорожный камень. Свесив руки, покачивалась, едва заметно. «Pikne[15], – думала она. – Прекрасно, и здесь мне предстоит жить». От этой мысли ее глаза плотно закрылись, и она обратилась к закипающей земле: – Wsta, – сказала она. И вновь: – Wsta, wsta[16]. Вставай. Но Пенелопа не двигалась. Не время. Но скоро. – Просыпайся, Христа ради. Пенни приходит на Арчер-стрит, а Клэй тем временем начинает процесс постепенного отбредания прочь. В первый день после моего ультиматума на крыльце он направился к пакету с хлебом и остаткам кофе. Позже, вытирая лицо в ванной, он слышал, как я ухожу на работу. Я остановился над Рори. Я – в своей грязной заношенной робе. Рори – все еще наполовину сонный, наполовину неживой после вчерашнего. – Эй, Рори. Я тряхнул его. – Рори! Он попытался пошевелиться, но не смог. – О черт, Мэтью, ну что? – Ты знаешь что. Там опять, блин, почтовый ящик. – И все? Почем ты знаешь, что это я? – Я не собираюсь тебе отвечать. Говорю, ты эту срань унесешь и установишь, где стояло. – Я даже не знаю, где я его выкорчевал. – На нем же есть номер, да? – Но я не знаю, какая улица. И вот момент, которого ждал Клэй: – И-исусе! Он через стенку чувствует, как я закипаю, но дальше – по делу: – Ладно, мне плевать, что ты с ним сделаешь, но я не предполагаю увидеть его здесь, когда вернусь, понял? Позже, войдя в комнату, Клэй обнаружил, что во время всего разговора Гектор, будто в борцовском поединке, лежал, обвившись вокруг шеи Рори. Кот мурчал и линял одновременно. Мурчанье взлетало до голубиного тона. Заметив в дверях чье-то новое присутствие, Рори придушенно заговорил: – Клэй? Ты? Будь другом, убери с меня этого сраного кота. После чего переждал еще два упрямых когтя, а потом: