— Так что же вы стоите, кретины? Вперед! К сожалению, или к собственному облегчению, но на дальнейшее общение с моим лохматым приятелем времени более не оставалось. Обеими руками я бесцеремонно схватился за его морду и заглянул в глаза, отражающие в темноте свет тусклых огней: — Tog hain od amin! * — отдал команду, не прерывая зрительного контакта. Его глаза сверкнули пониманием, но здоровенная псина определённо прониклась к моей персоне излишней симпатией, что грозило мне неприятностями. Поэтому пришлось твердо настоять: «Gwanna! Nor!»* Одно мгновение, и пёс, лизнув на прощание мой многострадальный нос, растворился во тьме, лаем увлекая за собой караульных. Всё ещё лёжа на земле, я прислушивался к топоту бегущих, которых отделяли от меня лишь стриженые кусты можжевельника, и вздохнул с облегчением, обтирая рукавом рубахи следы столь бурного знакомства, когда остался в тишине, нарушаемой разве что шумом развернувшегося в особняке пира. Я поднялся и пошёл к особняку. Как необычно порой, что знакомство, от которого по идее хорошего и ждать не приходится, вдруг может обернуться неожиданным везением. В данном случае не важно, что между нами от природы заложена естественная связь, пёс мог её проигнорировать и, по крайней мере, нанести мне телесный урон. В какой-то степени я рисковал, но, всегда считая это крайней мерой, я не прибегал к насильственному воздействию на сознание лохматого, ну разве что совсем чуть-чуть. И, несмотря на то, что пришлось пожертвовать чистотой одежды и элементарной гигиеной, я испытывал к этому несуразному четвероногому некую благодарность. Подойдя к каменным стенам особняка, осторожно я заглянул в ближайший оконный проём, покрытый стеклом — комфортное и очень дорогостоящее новшество современной технологии, о котором был наслышан и подумывал сам использовать в Данноттаре, только вот воочию видеть не приходилось. Плотные гобелены были приоткрыты и позволили увидеть довольно таки пикантную картину, где в палате в сокрытых масками лицах предавались любовным утехам мужчина с женщиной. Довольно-таки неожиданное занятие, учитывая то, что сейчас они должны бы сидеть за столами с яствами и внимать речам своего будущего короля. Ощущая себя ненужным свидетелем, я перешёл к другому оконному проёму, надеясь, что соседняя комната пуста. Каково же было моё удивление, когда и там я застал подобную сцену, но куда в более извращённой форме — пребывая также в масках, несколько лиц предавались похоти при том, что все они были самцами. Меня передёрнуло от отвращения. Чёрт! Куда я попал?! Почти в каждой палате, вид на которые не скрывали ни прозрачные окна, ни гобелены, разворачивалась сцена сладострастия, и только в некоторых из них я обнаруживал людей в одиночестве. Но все их лица непременно были прикрыты разнообразными масками, зачастую эмитирующие морды зверей. Не сразу я стал понимать весь смысл сборища, безобидно именуемый пиром. Это была ночь самой настоящей римской оргии. Вакханалии, сомнительная слава о которой дошла и до границ Британии. — Ну, Шагс! Надеюсь Молох, как следует потрудился над твоей ухмыляющейся рожей. Если же нет, я непременно исправлю этот маленький изъян, — послал в адрес шутника я обещание, припоминая наш разговор в трактире. Определённо, мерзавец не мог не знать о такой щекотливой детали сегодняшней вечеринки, и намеренно сокрыл её от меня. Моё внимание привлекла очередная палата с распахнутым настежь окном. Вернее, не палата, а благая тишина, которую среди того изобилия хаотичных стонов и криков, перемешанных с пьяными воплями самцов, зазывным хохотом самок под манящие звуки лютни и песнопениями менестрелей уже и не надеялся услышать. Убедившись, что помещение пустовало, я не преминул воспользоваться им и запрыгнул в палату. — Вполне не дурно, — оценив окружающую обстановку, озвучил я свой вердикт. И в самом деле, просторная палата приятно удивила меня изяществом немногочисленного убранства, приглушённым светом, придающим особую уютность, я бы даже сказал, интимность окружающей обстановки, и расписными неброскими фресками на стенах, изображающими природные пейзажи. По всей видимости, в дневное время они неплохо сочетались с видом из окон на парк, создавая иллюзию целостности панорамы. В двух нишах вытянулись высокие античные амфоры, изображающие либо человеческих богов, либо атлетов. Не уверен. Мои познания в сей области оставались скудны. Необычный разожжённый очаг, обнесённый мрамором, располагался по центру палаты. Вокруг него возвышались четыре скульптурные колонны, поддерживающие своеобразную пирамидальную конструкцию, которая заканчивалась отверстие в потолке. Судя по всему, она служила для беспрепятственного выхода дыма от огня из помещения, предотвращая вполне реальную угрозу смерти жильца от угара. По всему периметру палаты были настелены шкуры, помимо них на небольшом возвышении в беспорядке разбросаны многочисленные подушки. Из мебели в палате присутствовал только мраморный столик и пару курульных кресел. Ни сундуков, ни других предметов повседневного быта здесь не присутствовало, из чего я сделал вывод, что это не простая палата для жилья, а скорее комната приватных встреч, подобная тем, что ранее так неосторожно демонстрировали мне стеклянные окна особняка. Заметив на столике заинтересовавший меня одиноко лежащий предмет, я устремился к нему. И очень вовремя, потому что, как только в моих руках оказалась чёрная маска, я услышал звук открывающейся двери. Спрятаться здесь было негде, разве что притвориться частью пейзажа на стене. Спешно повязав маску, я развернулся лицом к двери, уверенный, что караульным всё-таки удалось найти меня, но каково было моё удивление, когда вместо них в комнату, тут же прикрыв дверь, вошла золотоволосая нимфа в испещрённой каменьями маске. На краткий миг я нахмурился — мне показалось, будто когда-то, очень давно, я уже имел удовольствие любоваться лёгкостью и грацией этих движений, но направляясь прямиком ко мне, она беззастенчиво сбросила с себя хитон, представ передо мной полностью обнажённой, и я был очарован безупречностью её форм. Соблазнительница вплотную подошла ко мне, окутывая ароматом женского тела. Ни слова не говоря, даже не взглянув мне в глаза, она развязала мой плащ, который упал к нашим ногам, и поспешно принялась за мою рубаху. Спорить не буду, я возжелал её, как только завидел. Но нынешнее положение вещей меня определённо не устраивало — устойчивое ощущение её личной отрешённости придавало неприятный привкус всему происходящему. Я перехватил тонкие запястья, ожидая, что она удостоит меня взгляда, однако безупречная красавица проявила изрядную настойчивость — прижавшись ко мне обнажённым телом, её губы нашли мои. Хвалёная выдержка и здравый смысл холодного эльфа под чарами златокудрой соблазнительницы полетели к чертям … _______________ *Im mellon. — Я друг. *Im al car le ulug. — Я не сделаю тебе зла. *Tog hain od amin! — Уведи их от меня. *Gwanna! Nor! — Уходи! Беги! Глава 22 (КИЛХУРН) Жизнь — равнодушный наблюдатель. Она не умеет сострадать и сочувствовать, не дарует милость и прощение, не знает справедливости. Не стоит винить её в череде неудач и поражений хотя бы потому, что все они — последствие решения, избранного когда-то человеком, пусть даже и из благих побуждений. И так уж устроены миры, что зачастую, человек стоит перед выбором, на чашах весов которого в противовес друг другу две важные составляющие — благородство и благополучие. Какие созвучные, но такие разные понятия! … Как сильно они влияют на телесное и духовное благо несчастного, вынужденного осознанно либо нет, но принять, пожалуй, … судьбоносное решение, определяющее ЧТО он есть на самом деле. Если бы благородный Кезон, что столь решительно всего несколько дней назад настаивал на поисках пропавшего декуриона, пребывающий ныне в маленькой харчевне Лондиниума в ожидании вестей от госпожи Иллиам, имел возможность лицезреть события, развернувшиеся в Килхурне после их отъезда, непременно он горько сожалел бы о своем выборе. Предчувствия белокурой эльфийки оправдались, а робкая надежда на спокойную старость суетливого распорядителя замка Тасгайла, бездыханное тело которого ныне в прямом смысле служило опорой под пятой темного эльфа Кирвонта Доум — Зартрисс, оборвалась вместе с его последним вздохом. Новая беда обрушилась под покровом ночи на изувеченный Килхурн, ещё не зализавший ран в битве с саксами. Неизвестное племя дикарей бесшумно проникло в замок сквозь огромную брешь во внешней стене, оставшуюся от взрыва саксонского пороха. Стрелами были убиты четыре воина из турмы Лайнеф, охранявшие самое ценное сокровище, что ещё оставалось в замке — человеческие жизни. Следом за ними погибли те, кто после очередного дня погребальных костров, смог проснуться и поднять оружие. Их смерть была скорой, а затем … Затем живые завидовали мёртвым. Вопли ужаса и жалобные рыдания разнеслись по округе, и ничто живое, цепенея от страха, не могло остаться равнодушным к ним. Ночном лес притих. Лишь встревоженные волчицы прятали неразумное потомство по норам, а волки взвыли песнь скорби, единодушно соглашаясь, что нет более лютого хищника, чем самая ненасытная в своей алчности тварь — человек. Подобно шакалам, раздирающим израненного, но непобеждённого в поединке зверя, дикари терзали несчастных бриттов. Отчаявшиеся матери, осознавая страшную участь своих чад, со слезами на глазах протягивали руки к спасительной смерти, торопясь вонзить нож в сердца своих детей. Немощные старики в последней молитве взывали к богам в тщетной надежде остановить творившееся вокруг безумие и покарать неверных, пока топоры убийц навсегда не прерывали их молитвы. В отравленном трупным ядом воздухе засмердело свежей кровью, и ни одна птица не отважилась бы приблизиться к проклятому месту. А в зале, в кресле Мортона, давно почившего хозяина замка, в кресле, которое сейчас должно было бы принадлежать каледонскому вождю Мактавешу, но по странной прихоти судьбы досталось Лайнеф Лартэ-Зартрисс, вальяжно восседал одноглазый тип и презрительно наблюдал за сценой избиения слепой старухи нанятыми им ублюдками, гордо именовавшими себя воинами. Нет, в Кирвонте не было ни капли жалости к несчастной женщине, страдания которой он с лёгкостью мог бы прекратить. Неподдельную брезгливость испытывал темный к грязному миру земного тлена. Несомненно, ужасной несправедливостью было пребывание его, бессмертного, среди сих жалких людишек, жизни которых не стоят и толики его участия. Зачем, если сами боги не даровали им вечности, считая неудачным экспериментом? Смерть приберет ничтожных к рукам, будь то размалёванных дикарей, и эту голосящую старуху. Время сотрет даже слабые отголоски воспоминаний о них. Так стоит ли удручать себя вниманием, раз рано или поздно примитивная раса обречена на вымирание? Одноглазый поднялся, перешагнул через тело мертвого Тасгайла и неспешно направился к лестнице, ведущий на верхние этажи замка, надеясь осмотром новых владений хоть немного развеять гнетущее ожидание. Мрачное настроение эльфа, которого не смог развеять и благополучный захват Килхурна, усугубилось ещё и тем, что единственный собеседник, достойный внимания тёмного, навязчивый Голос, от которого он так хотел избавиться, вдруг, совершенно неожиданным образом перестал с ним дискутировать и спорить. Более того, он вообще пропал! Это было так необычно, так неестественно. Кирвонт и предположить не мог, что подобное может произойти. Но вот уже несколько дней, как он был полностью предоставлен только себе, и это обстоятельство не очень-то его радовало. По договорённости, дикарям был отдан на разграбление весь первый этаж главного строения, дворовые постройки, скот и смертные, которыми оные могли распорядиться по своему усмотрению. Вождь наёмников, с коим одноглазый вёл переговоры, безмерно обрадовался такой плате и с радостью согласился участвовать в захвате. Философа же как таковой сам замок со всем его скарбом не интересовал и вовсе. О, нет! Он не собирался довольствоваться ничтожными подачками судьбы. Его цель намного, намного заманчивей … В Килхурн Кирвонт Доум — Зартрисс вторгся, чтобы встретиться с самым совершенным представителем всех темных рас — демэльфом. О! … С тех пор, как не без помощи Голоса Кирвонт понял, кого спас в лесу, впервые за долгое время в нём проснулся неподдельный азарт охотника. Да настолько, что он не погнушался даже встречей с грязными дикарями и самолично наблюдал захват замка — любой зверь рано или поздно возвращается в свою берлогу, а значит демэльф непременно вернётся в Килхурн. Имея от рождения пытливый ум, в самых запретных сказаниях темных, которые по ночам изучал философ ещё будучи юнцом, скупо повествовалось о необычной расе демэльфов, порождённой в союзе эльфов и демонов. На память Кирвонт никогда не жаловался, поэтому, когда Голос возопил, что демон, не погибший от эльфийского клинка, не может являться демоном, одноглазому не составило труда воскресить свои познания и сопоставить с раненным воином в лесу. Ответ, каким бы он не казался неправдоподобным, напрашивался сам собой. Немногочисленные демэльфы населяли Темный мир ещё до великой войны. Они были физически сильнее эльфов и хладнокровнее демонов, обладали невероятной привлекательностью и рассудительностью, доминируя над обеими расами. За ними пророчили будущее Темного мира. Но как только между эльфами и демонами в одночасье вспыхнула ненавистная вражда, демэльфы были полностью истреблены своими же прародителями, став первой жертвой векового противостояния. Как гласили легенды, гордые короли эльфов повелели писарям переписать историю расы, навсегда вычеркнув из неё период мирного сосуществования с демонами, и наказали высшему совету могущественных чародеев посредством всесильной магии наложить неподвластное времени заклятие на женщин рода своего, чтобы ни одна из них не могла более породить на свет демэльфа, порочащего чистоту эльфийской расы кровосмешением с демоном. Кирвонт Доум — Зартрисс, будучи свидетелем поединка Фиена Мактавеша и Квинта, был не так глуп, чтобы отрицать очевидное: спасенный им демэльф, как две капли воды походил на своего родителя. Анализируя события, одноглазому не составило также труда сообразить, кто является матерью существа, да и иных кандидатур на эту роль не было. Лайнеф Лартэ-Зартрисс! Праведная, безупречная принцесса-воительница Лайнеф, о которой слагали легенды и воспевали в песнях эльфы, оказалась обычной шлюхой, подстилкой демона, рождением преступной твари навсегда запятнав репутацию рода Зартриссов. Единственный вопрос, на который философ не находил логичного объяснения, как случилось, что не обладающая никакими магическими способностями сука королевских кровей умудрилась обойти нерушимое заклятие великих колдунов, выносила и благополучно разрешилась демэльфом. Любой иной поставил бы жирный крест на честолюбивых планах, связанных с королевской особой, считая долгом предать казни как наследницу, так и её выродка. Любой, но только не прагматичный Кирвонт Доум — Зартрисс, в руках которого оказался столь надёжный рычаг давления на Лайнеф Лартэ-Зартрисс. Ему и делать то ничего не придётся: демэльф сам приведет Кирвонту собственную мать, останется только побеседовать с ней наедине, и высокородная сука, желая сохранить свою тайну, с лихвой компенсирует всё, что ему задолжала: — В знании сила, а эмоции — главный враг. Стоит поддаться горячности, и тут же совершишь роковую ошибку, ведущую к краху. Разумный же непременно отыщет выгоду и вознесется к желаемым высотам. Кирвонт прислушался, надеясь, что Голос отзовется на его реплику, но только собственные шаги одиноким эхом отражались от стен верхнего этажа и терялись где-то в высоких потолочных сводах здания. Сюда не долетали даже вопли довольных лёгкой победой дикарей. Чтобы убить время одноглазый открывал двери покоев, некоторые из которых ещё хранили запах своих жильцов, равнодушно взирал на скудную обстановку, изредка его взгляд задерживался на какой-либо несущественной детали: простеньком букете полевых цветов, свидетельствующем, что эта комната была опочивальней молодой девицы; соломенной кукле, совсем недавно принадлежавшей теперь уже мертвому ребенку… Скучающе зевая, философ переходил к следующей двери. Левое крыло определённо принадлежало свободным слугам, рабов в основном здании селить не принято, и они ютились в глиняных хижинах. Правое крыло было и попросторнее, и в лучшем состоянии, но здесь явно не теплилась жизнь. Только две комнаты привлекли внимание одноглазого. В одной из них он обнаружил богатые убранства, казавшиеся столь неуместными на общем фоне упадка крепости. Внимательно осмотрев эти покои, Кирвонт обнаружил хорошо знакомый предмет — свою стрелу, что сомнительным подарком отправил воительнице. Философ подхватил её и расплылся в кривой усмешке, ощущая неровную ауру Лайнеф: — Ты недооцениваешь моего подарка, принцесса? Как жаль! Когда-нибудь я поведаю тебе о его ценности, и ты станешь безмерно им дорожить, — промолвил философ, касаясь пальцем острия наконечника стрелы, убившей короля Валагунда. — Чувствую твоё волнение перед нашей встречей, Лайнеф. Мне это льстит. Я буду ждать тебя здесь, в твоём доме, Зартрисс. Нетрудно ждать, когда впереди целая вечность. Одноглазый бережно положил стрелу на ложе эльфийки, довольно обозрел покои и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Полный самообладания он продолжил осмотр, не рассчитывая найти чего-либо более примечательного, пока … Еле уловимый запах привлёк его внимание и повел к конкретной двери. Не замечая той поспешности, с которой он устремился к ней, философ ухватился за массивную ручку двери и хотел было толкнуть её, но, как случалось это ранее, не вовремя в его голове проснулся Голос: — Стой! Тебе не нужно открывать эту дверь! — Где ты был? — держась за ручку двери, проигнорировал настойчивые слова Кирвонт. — У меня были дела. — Раз ты — это я, любопытно, какие могут быть у меня дела, о которых я не знаю? — съязвил философ и распахнул дверь. Представшие перед ним покои ничем примечательным не отличались от остальных. Такой же мёртвый камень, такое же безжизненное молчание, разве что меблировка, с коей обставлена комната, отличалась редкой изысканностью вкуса. Но запах! … Тонкий манящий аромат женщины их прошлого, исходящий от ночного платья, небрежно оставленного на ложе, всё ещё витал в покоях, настойчиво вгрызаясь в сознание, воскрешая чувственные, эротичные сцены, теша уязвлённое самолюбие философа: “Ты порадуешь своего братца сегодня, сестрёнка?” Кирвонт пересёк комнату, схватил платье, приблизил к лицу и полной грудью вдохнул будоражащий запах. Громкий хохот философа разнёсся по покоям. Наконец-то судьба благоволит к нему … * * * Ни Кирвонт Доум — Зартрисс, ни дикари, уводящие в рабство пленников, никто не заметил босоногого мальчонку, что сломя голову нёсся в лес. Худенькое тельце вздрагивало от сдерживаемых всхлипов, он кусал губы, чтобы не разреветься, но, полный решимости, парнишка устремился в Данноттар к той Госпоже с мечом, которая непременно спасёт его маму. Глава 23 (ИЛЛИАМ) — Госпожа! Наконец-то! А мы уже заждались, — обратилась ко мне павлинья маска голосом губернатора, как только я вошла в великолепный атриум дворца, ещё недавно принадлежащий Клавдию Константину, а ныне будущему королю Британии Константу. Несколько представителей рода человеческого, среди которых парочка выделялись привлекательным атлетическим сложением, плотной стеной окружили меня, преградив собой весь обзор. Говоря о телосложении, я нисколько не кривила душой. Что было, то было. Тот минимум одежды, вернее, почти полное её отсутствие, не оставлял простора для воображения, но не стоило удивляться, раз речь идёт о вакханалии, где неуместны скромность и ограничения … Между тем Крофорд снял с моих плеч гиматий, по-хозяйски крутанул меня перед собравшимися, позволив масленым взорам оценить все выпуклости и выгнутости фигуры и заявил: — Вот та, друзья мои, кто любезно согласилась скрасить холостяцкое одиночество и все последние дни занимает мои мысли. Госпожа Иллиам Доум-Зартрисс! Моя искусительница! Моя волчица!