«Отлично! – хрипло воскликнул Фредерик. – Теперь ты, Генри». «Меня зовут Генри, и мне не нравится одержимость». «Это очень по-детски. Попробуйте открыть глаза. Это может вывести вас из равновесия». «Почему?» Я ужасно хотела открыть глаза. Но что я увижу, сделав это? «Вы очутитесь уже не в Эмерсон-холле. Или, вернее, вы будете там, но увидите зал таким, как его помню я». Пока он говорил, мне казалось, что в извилины моего мозга кто-то тычет пальцами. Фредерик сшивал наше сознание вместе в один гигантский трёхногий мозг. До нас стали долетать звуки – голоса, обрывки разговоров, смех; шуршание одежды и шарканье ног; звон бокалов. Я учуяла запах табака, духов и пыльной одежды. «О, – прошептал Фредерик, и все его чувства внезапно обрушились на меня: счастье, изумление, грусть. Глаза наполнились слезами, но не моими. – Теперь я вспомнил. – Сказав это, Фредерик показался совсем маленьким, как нонни, плотно укутанная в свой платок. – Всё на месте. Оливия, Генри, можете открыть глаза». И мы открыли. Поначалу вид застилали какие-то пятна, словно в глаза что-то попало. Но чем больше я сосредотачивалась, тем чётче становилась картина. И когда наконец всё прояснилось полностью, я ахнула. Мы стояли в Эмерсон-холле, и выглядел он великолепно. Глава 17 На потолке вестибюля сверкали хрустальные люстры со свечами. Изогнутые лестницы сияли полированными поручнями и манили толстым красным ковром. И повсюду были люди, много людей. Фигуры выглядели расплывчатыми, словно мы стояли в тумане. Голоса доносились как будто издалека. Женщины были в мехах и длинных шёлковых платьях, мужчины – в чернильно-чёрных костюмах. Туфли блестели, полы фраков трепетали позади, как крылья. Бокалы в руках, обтянутых белыми перчатками, отражали свет и подмигивали мне. Почти все держали концертные программки. Слева, через главный вход в зал, виднелись ряды кресел с ярко-красной обивкой. Я наклонилась вперёд и сделала шаг. Казалось, у меня четыре лишние ноги и я тащу за спиной две гружёные баржи. «Уф, – заворчал Фредерик. – Пожалуйста, предупреждай заранее, что собираешься куда-то идти, Оливия. Мы должны двигаться одновременно, помнишь?» Я едва слышала его. Со своего места я видела сцену и ярко освещённый орган. – Восхитительно, не правда ли? – произнесла стоящая рядом с нами седовласая женщина в мехах. – Воистину, – ответил её спутник, высокий человек с блестящими усами. Он с надменной гордостью поднял голову к сводчатому потолку. – С точки зрения архитектуры беспримерно. Я доковыляла до затенённого угла, где смогла восстановить дыхание. «Что ты делаешь?» – спросил Генри, забравшись куда-то мне в ухо. «Извини. У меня закружилась голова». Я не сказала ему, что у меня сердце разрывалось при виде концертного зала в таком превосходном состоянии. Зачем он так ослепительно красив? Он должен выглядеть старым и грязным, заброшенным и осыпающимся – такой зал не вызывал у меня растерянности: я знала, как к нему относиться, могла его ненавидеть, могла его винить. «Не забывай, Оливия, – мягко напомнил Фредерик, – что в нашем нынешнем единении мы легко читаем твои мысли. Так что будь осторожна». Меня охватило смущение, но не моё, а Генри. Я попыталась сосредоточиться на нём, и перед глазами возникли размытые, мутные образы: рыжеволосый мужчина, белая комната, поле боя. Грязная банка Генри. Крышка была открыта, и я заглянула внутрь: бумаги, что-то металлическое и блестящее. Потом Генри словно захлопнул дверь. Образы померкли; я больше не чувствовала стыда Генри. Он защитил себя, чтобы я не смогла увидеть его. Я тоже представила, как выбрасываю из головы воспоминания. Мне было неловко, что я вторглась в мысли Генри, но всё же ужасно любопытно, что это за белая комната и кто этот рыжеволосый человек. Генри? Или его отец? Я почувствовала, что Генри покраснел, и прошептала: «Извини. Я не много успела увидеть». Он не ответил. – Я говорю, ван дер Бург! – произнёс голос рядом с нами. Мы все завертелись на месте, спотыкаясь друг о друга, – или это закружилось наше сознание внутри единого трёхногого тела. «Это так сложно», – вздохнула я. «Расскажи мне об этом», – ответил Генри. Мне показалось, что он сдерживает смех. Я попыталась пнуть его, но вспомнила, что его на самом деле здесь нет, и в итоге просто повела ногой в воздухе. «Умолкни!» – Ван дер Бург! – снова произнёс голос – он принадлежал стоящему рядом мужчине. – Ты неважно выглядишь, друг мой. Фредерик сразу узнал этого человека. Он ахнул: «Томас!» «Что будем делать, Фредерик? – спросила я. – Он думает, что мы – это вы!» «Вы – это я, – терпеливо объяснил Фредерик. – Вернее, выглядите как я. Томас видит только меня. Мы все – я. В конце концов, это мои воспоминания». Томас смотрел на нас как на сумасшедшего. Вероятно, мы так и выглядели – Фредерик стоит в углу, пиная воздух. Генри в моей голове расхохотался. – Я в полном порядке, Томас, – со смехом ответил Фредерик. «Я рада, что вам обоим так весело», – проворчала я. Фредерик наклонился к Томасу. – Между нами: думаю, я слегка перебрал с вином. – И он подмигнул. Мы все подмигнули. Я ещё никогда никому не подмигивала. Томас хлопнул нас по спине: – Узнаю старину Фредерика. Пойдём. Сколько бы ты ни выпил, тебе выступать. «Выступать? – спросила я Фредерика, когда мы шли следом за Томасом к восточному фойе. – О чём он говорит?» Но Фредерик меня не слушал. «Только посмотрите, – сказал он, проводя пальцем по стене. – Всё в точности такое, как я помню. А сегодня… Интересно, какой сегодня концерт. Их было так много». «Вы были музыкантом, Фредерик?» – спросил Генри с благоговением. Фредерик помедлил перед фонтаном с фигурой скрипача, который – вот чудо – работал. Я слышала мысли Фредерика – путаница из раздумий о стремлениях и таланте, репетициях до кровавых пальцев, бесчисленных нотных листах. Образы из его памяти обрушились на меня один за другим: Фредерик, маленький мальчик, проникает в местное кафе, чтобы поиграть на старом сломанном фортепиано. Фредерик, полуголодный десятилетний ребёнок, копит деньги, чтобы купить скрипку. – Я был музыкантом, – прошептал он вслух, вспомнив об этом благодаря нам. – И играл… на этом инструменте. На скрипке. Томас удивлённо уставился на нас: – Фредерик, ты сегодня совершенно не в себе. Что случилось? – Ничего-ничего, – ответил Фредерик, и мы поковыляли дальше, следуя за Томасом за сцену. Ноги были тяжёлые, как гири. «Фредерик, как вы себя чувствуете?» – спросила я. «Не знаю, – ответил он. – Всё это очень странно. С одной стороны, мне знакомо то, что я вижу, а с другой – не совсем. Я помню только половину. В этом есть какой-нибудь смысл?» «Да», – ответил Генри. «Нет», – раздражённо сказала я. «Вот, например, – продолжал Фредерик, – я вижу этого человека и знаю, что это Томас, мой друг, коллега. Он тоже играет на скрипке. Но я не помню, что мне предстоит играть, или какой сегодня день, и даже сколько мне лет…» Как раз в эту минуту мы проходили мимо зеркала – огромного, в золотой раме. Я узнала эту раму: теперь она висела на стене в западном фойе без зеркала внутри. Мы увидели отражение Фредерика и внутри его сознания; погружённая в его мысли, я испытала потрясение, разглядывая настоящее, из плоти и крови, лицо, обретшее ясные черты после стольких лет пребывания призраком. – Я помню свои глаза, – прошептал он и потыкал в щёки, провёл пальцами по носу. – Они были карими. Карие глаза и тёмные волосы. Нос крючком. Чистый чёрный смокинг, атласный жилет и странный шарф на шее. Фредерик улыбнулся широкой и глупой улыбкой. Я почувствовала, что тоже улыбаюсь. «У вас прекрасная улыбка, Фредерик». – Я и забыл, – ответил он, касаясь щеки, а потом её отражения в зеркале. – Ван дер Бург. – Томас потянул нас за руку, внимательно оглядывая толпу. – Поторопись, старина, ты же не хочешь опоздать. – Он сверкнул улыбкой. – В конце концов, это твой звёздный час. В голове у нас застучал набат. Томас уже не выглядел приветливым.