Маэстро повернулся ко всем спиной, приложил руки к стене и прижался к ней головой. Я попыталась унять панику, скрутившую мне живот, но ничего не вышло. Бедного Игоря я, должно быть, сжала так, что он чуть дышал. Наконец Маэстро снял с пояса рацию. – Джереми, подойди за сцену, пожалуйста. – Сию минуту, сэр, – послышался сопровождаемый треском голос Джереми. Я закрыла глаза и на мгновение – короткое, ужасное, прекрасное – представила, что на плечах у меня лежит рука не Ричарда Эшли, а мамы. Подобные приступы ярости начались у Маэстро непосредственно перед тем, как испортилась экономика и всё изменилось. Тогда мама стала мастерить для меня шатёр из простыней и вырезать звёзды из бумаги, которую приносила с работы. Когда домик был готов, а звёзды наклеены, мы с ней лежали под простынным небом, она обнимала меня, целовала в макушку и рассказывала сказку. Я засыпала, чувствуя, как она нежно гладит меня по спине, и слыша доносившуюся снизу музыку Маэстро. – Я не хотел говорить вам это, – произнёс Маэстро, обводя взглядом музыкантов одного за другим. – Всё откладывал, чтобы не расстраивать вас. Но вы играете как школьный оркестр. Мне что, нужно вам напоминать, что вам платят за эту работу? Вы же профессионалы. В зал вошёл кассир Джереми с обрывком бумаги в руках: – Слушаю, сэр. Маэстро нетерпеливо повёл рукой: – Скажи им, сколько сегодня пришло зрителей. Скажи. Джереми замялся. Мистер Рю, антрепренёр оркестра, приблизился к нему из-за спины и притаился в тени коридора, ведущего на сцену, сложив руки на груди и наблюдая за происходящим. Мистер Рю был начальником и старым другом Маэстро; он фактически руководил оркестром – решал, на что отпускать средства, нанимал и увольнял музыкантов. Обычно после концертов мистер Рю надолго задерживался в филармонии, занимаясь, как это называла мама, «крупным подхалимажем», – то есть заискивал перед богатыми людьми, чтобы они дали денег на оркестр. Увидев мистера Рю, я испугалась. Почему сегодня он не убалтывает потенциальных спонсоров? Это плохой знак. Маэстро стукнул кулаком о стену. – Скажи им, Джереми. – Ладно… У меня тут записано. – Джереми потеребил в руках листок. – Сегодня в зале присутствовали четыреста двадцать три человека. – Сколько, Джереми? – Четыреста двадцать три. Стоявший рядом со мной Генри бессильно оперся о составленные один на другой стулья. Ричард Эшли тяжело опустился на скамью перед нами. Мне захотелось сбежать. – И какова же выручка за вечер? – Маэстро помолчал. – Сколько денег мы заработали, Джереми? – Двадцать одну тысячу восемь долларов. Сумма могла показаться немалой, но из неё нужно было заплатить больше чем ста музыкантам и другим сотрудникам концертного зала и выделить средства на содержание здания, а значит, выходило, что это чистые гроши. Несколько музыкантов выругались. Одна кларнетистка заплакала. Мистер Рю вышел из тени, его лысая голова лоснилась. Даже его фрак выглядел помятым. – В чём дело, дамы и господа? Что сегодня с вами случилось? Все молчали. – Я знаю, что это трудно, в условиях нынешней экономики вы уже получаете урезанную зарплату. И при нынешнем состоянии зала… – Мистер Рю показал рукой на потолок. – Я и сам не захотел бы выступать в подобных условиях. Но если продажа билетов не вырастет, причём существенно, к концу сезона… не знаю, что будет. Возможно, придётся распустить оркестр и прикрыть лавочку. Маэстро вылетел из зала. Звук захлопнувшейся за ним двери пробрал меня до костей. В помещении долго никто не шевелился. Мистер Рю потёр лоб, грустно наморщив брови: – Извините, что принёс плохие вести. Меня они тоже не радуют. Ричард Эшли сжал мне плечо. Я взглянула на него и внезапно почувствовала облегчение. Ричард всегда, в любой ситуации знал, что сказать и что сделать. «Это часть его очарования», – говорила мама и закатывала глаза. – Ричард, он же не всерьёз, правда? – спросила я. – Увы, Оливия. – Он отвернулся, словно не мог больше смотреть на меня. – Думаю, что всерьёз. Когда все стали разъезжаться, мистер Рю нашёл меня и похлопал по руке: – Всё как-нибудь наладится, Оливия. Верь мне. Верь своему отцу. Хорошо? У меня перехватило горло, и я не смогла выговорить то, что хотела ответить: «С чего бы мне верить Маэстро? Он разрушил нашу семью». Перед тем как сесть в машину к Ричарду, чтобы тот отвёз его домой, Генри сунул мне в руки сложенную записку. Там говорилось: «Это ещё не конец. Звучит жутковато, но я имею в виду, что сегодня мы привидений не нашли, но найдём обязательно. Увидимся в школе». Я сложила его послание и сунула под подушку. Долгое время я лежала, глядя в потолок и размышляя. Игорь устроился рядом со мной. Из другого конца комнаты доносилось слабое хрипловатое сопение нонни. Я тихонько подошла, накрыла её своим одеялом и подоткнула его, чтобы ей было теплее. С тех пор как мы с Генри видели призраков, воздух всё чаще дышал холодом. Что это значит, я не знала, но догадывалась, что ничего хорошего. Когда я снова легла в постель, решение уже было принято: я отыщу призраков, даже если для этого придётся объединить усилия с Безупречным Генри Пейджем. В конце концов, две головы лучше, а мне необходимо их найти. Может, я и не в состоянии исправить всё в своей жизни – оркестр, наверное, действительно ужасен, мы с каждым днём всё больше нищаем, мама ушла, школа напоминает гадюшник, – но эта задача мне по силам: найти призраков я смогу. Если я сумею понять, что означает их появление, если смогу решить эту загадку, то справлюсь и со всем остальным. Если поставить на место этот кусочек пазла, возможно, удастся разложить по местам и остальные и каким-то образом вернуть себе нормальную жизнь. Глава 8 В следующий понедельник в школе случилось невообразимое: Генри Пейдж сел со мной во время обеда. Был обычный день. Я сидела, думая о своём и набрасывая в альбоме фигуры призраков. Джоан села напротив меня. В последнее время она часто так делала. – Что рисуешь? Я взглянула на неё сквозь упавшую на глаза чёлку. Даже если бы я и хотела поговорить с ней, то не знала, как ей объяснить свои эскизы. Джоан спокойно жевала сэндвич. – Когда ты сидишь так, то выглядишь жутковато, как та девочка из японского фильма ужасов. – Спасибо. Мне нравится выглядеть страшновато. – Заметно, – задумчиво произнесла Джоан. – Ты прилагаешь к этому много усилий. – И что ты хочешь этим сказать? И тут на стул рядом со мной опустился Генри. Я почти ощутила, как все в столовой задержали дыхание. Генри Пейдж – звезда бейсбола, лучший бегун в школе, популярный ученик – сел рядом с Оливией Стеллателлой – бездомной девочкой, дочерью сумасшедшего дирижёра, художницы, оставшейся без матери. – Привет, – поздоровался Генри. Я пожала плечами: – Привет. Генри открыл первый из трёх пакетов молока, стоявших на его подносе. В столовой все выдохнули и снова заговорили. Интересно, кто-нибудь шептался о чём-то другом, кроме нас? – Привет, Джоан, – сказал Генри. Джоан так и сидела с открытым ртом. Генри молча стал есть. Джоан наконец тоже продолжила жевать. Я ниже склонилась над своими рисунками, чтобы Генри не смог их разглядеть. – Над чем работаешь? – поинтересовался он. За спиной Джоан прошли мимо со своими подносами Марк Эверетт и Ник Уэбер, ещё один мальчик, всегда сидевший за столом вместе с Генри. Ник, казалось, был потрясён, словно увидел инопланетянина. Марк же явно разозлился. Я махнула рукой и улыбнулась Генри.