— Я не хотел причинять тебе неудобства, — говорю я ей. Она последний человек, которого я хотел бы напрягать. — Я знаю, — она опускает локти на колени, а сама наклоняется вперед, явно уставшая. Я наблюдаю за ней. — Хант, я просто не думаю, что твои сердце и разум находятся в нужном состоянии, чтобы подумать о нас прямо сейчас, — говорит она со слезами на глазах. Она расстается со мной, и я не могу придумать, что сказать. Я хочу только одного — ее. Вряд ли наши отношения начались, чтобы так быстро закончиться, и это моя вина. — Так вот оно что. Ты расстаешься со мной? — Нам было действительно весело. Я люблю проводить время с тобой и Олив, конечно, но что-то не так, чего-то не хватает. Есть пустота, и от этого мне больно. Я могу только представить, что будет сложнее и хуже с течением времени, когда я влюблюсь в тебя еще больше, чем сейчас. Так я пытаюсь защитить себя, — она кладет свою руку на мое колено и мягко сжимает. — Ты должен понять для себя некоторые вещи. — Шарлотта, я хочу быть с тобой. Мне нужно быть с тобой! — слова вылетают из моего рта гораздо легче, чем я сказал бы это месяц или два назад. Я действительно привязался к ней, дошел до той точки, где она ощущается, как неотъемлемая часть моей жизни, та часть, где я чувствую себя хорошо рядом с ней. Я даже не знаю, смог бы найти что-нибудь отдаленно близкое к нормальному, прежде чем встретил ее, и я не хочу потерять это. — Я должен был быть честным с тобой сегодня. Я был неправ, и все испортил, — говорю я, обнимая ее за плечи. — Пожалуйста, не делай этого. — Хант, ты дал мне понять, что тебе нужно изучить эту вновь обретенную часть своей жизни, и я хочу, чтобы у тебя все получилось. У тебя явно есть связь с этой женщиной. И сейчас тебе нужно понять, что к чему после того, как ты пять лет получал от нее только письма, тебе нужна эта свобода. Олив рассказывала мне о взгляде в твоих глазах, когда ты читал эти письма. Она сказала мне, что у тебя появляется какая-то особенная улыбка только при виде писем этой женщины... — я хотел поспорить с ней и сказать, что все совершенно не так, но я бы солгал, если бы сказал, что ничего не чувствовал к Ари. И это было бы несправедливо по отношению к Шарлотте. — Возьми паузу, чтобы все выяснить для себя, все, что ты хочешь понять. Если вдруг ты поймешь, что тебе нужна я, то ты знаешь, где меня найти. Но если это будет она, то я все пойму. — Шарлотта, я действительно хочу тебя! — но также я хочу узнать больше об Ари и вижу прямо сейчас, что не могу получить все вместе и сразу. Я не просил, чтобы все было так. Это несправедливо. — Тогда стоит заканчивать со всем этим. — Не заставляй меня делать выбор, пожалуйста, — говорю ей. И в тот момент, как произношу это, отчетливо слышу слова Ари о том, что наши жизненные пути предопределены. Я не знаю, как, черт возьми, собираюсь выяснить, вдруг Шарлотта это не мой выбранный путь... не та дорога, или если Ари — не мой путь. — Я не верю в судьбу, Хантер. Я верю в выбор. Я встаю, так как этот разговор подходит к концу. — Извини, что разбудил тебя так поздно... — гребаный отстой. Мне тридцать лет, и меня бросает первый человек после Элли, по отношению к которому я позволил зародиться каким-то чувствам. — В любое время, на самом деле. Мы друзья, мы соседи, и наши дочери учатся вместе. Мы застряли друг с другом... — прощальный поцелуй смерти. Ее голос звучит со странным смехом, когда она снова дергает свой халат. — Хант, мы взрослые, мы можем пройти через все это. Я не хочу никаких неловкостей, хорошо? — Я видел тебя голой, — добавляю я с дразнящей улыбкой. — И я видела тебя голым, — говорит она. — Без разницы. — Если все, что нам предначертано, должно сбыться, то так тому и быть, — отвечает она. Я заканчиваю этот разговор тем, что спокойно выскальзываю за дверь, не желая оборачиваться и видеть те эмоции, которые отражаются сейчас на ее лице. Я знаю, что стал причиной ее боли и растерянности, а теперь и своей тоже. *** Слава Богу, мама спит в гостевой комнате без Олив. Я тихо разуваюсь на коврике и иду по полу босиком, направляясь вверх по лестнице, избегая при этом мест, которые скрипят. Оказавшись в своей спальне, я включаю свет и открываю двери шкафа, доставая большую коричневую коробку с написанным на крышке именем Элли. Я кладу коробку на кровать и открываю ее, рассматривая все вещи Элли, которые смог втиснуть в нее. Проталкиваю руку внутрь с правой стороны, пока не касаюсь дна, нащупывая книгу, которую ищу. Кончиками пальцев я касаюсь кожаного блокнота и достаю его. Я просматривал ее блокнот много раз еще в то время, когда она была жива, эгоистично разрушая всякую личную жизнь, которую она хотела иметь. Большинство из того, что прочитал, я уже знал, поэтому только просматривал страницы. Воспоминания, кажется, всегда приносили больше боли, чем помощи. Однако сейчас мне нужно тщательнее присмотреться к той части жизни Элли, которую она держала в секрете. Я понимаю это. У всех нас есть секреты. У всех нас есть демоны, и все мы имеем в жизни моменты настолько личные, что не можем разделить их с другими. Я просто никогда не думал, что у Элли могли быть такие. Перелистывая страницу за страницей, я провожу пальцем вниз по центру красивых слов Элли, чьим чистописанием я всегда восхищался. Я дразнил ее, что она родилась с идеальным почерком, чтобы быть учителем. Это своего рода сценарий, который был настолько чистым и четким, что никто никогда не смог бы повторить дважды, как бы ни старался. Когда начинаю читать, слова тонут в воспоминаниях, связанных с ними. Я давно уже не читал их, поэтому сейчас это снова кажется новым для меня, описывая те прекрасные дни так, что, кажется, все произошло всего несколько часов назад. Элли писала в этом дневнике один раз в месяц, резюмируя все важные детали, произошедшие за последние тридцать дней. Она начала этот дневник на следующий же день после свадьбы, сказав, что это новая глава в жизни, которая заслужила новую книгу. Мои щеки начинают гореть, когда я читаю ее воспоминания о первой ночи нашего медового месяца. Она описывала свои личные мысли о том, как начался наш брак в Пуэрто-Вальярта (Примеч. Известный курорт в Мексике) на открытой веранде, выходящей к воде в окружении звезд и луны. Тепло вокруг нас ощущалось, как кокон, закрывающий от всего и всех. Только мы в ту ночь, и я отдал бы все, чтобы вернуться в тот момент своей жизни. То, как она смотрела на меня, как будто все ее мечты, наконец, осуществились, заставило меня понять истинный смысл плана жизни. Мужчины обычно не мечтают о свадьбе, но с того момента, как мои гормоны заменили мысли об Элли как о друге в моей жизни, я стал мечтать о той ночи с ней в постели гостиничного номера. Несмотря на то, что у нас было много предварительной практики, в ту ночь все снова было, как в первый раз. Переворачивая страницу, я продолжаю читать ее поэтические мысли, спотыкаясь на абзаце, который, точно знаю, я никогда не читал раньше. Если бы только Бог оставил меня на этой земле, чтобы служить большей цели, чем просто заставить человека медленно влюбиться в меня в течение семнадцати лет, я могла бы пообещать ему больше, чем семнадцать лет. «Пока смерть не разлучит нас», это правда, я отдам свою душу для вечности, где бы то ни было. У Элли всегда была манера говорить намеками, когда она писала слова, которые, казалось, имели мало смысла для меня. Хотя я знал, что в тех мыслях, которые она изящно излагала пером на бумаге, был глубокий смысл. Эти написанные слова, тем не менее, имеют смысл для меня сейчас, но были ли они интуицией или секретом? Это то, чего я не понимаю. Я пролистываю вперед несколько страниц и нахожу другую цитату с отступом по центру в середине страницы. Подарок не всегда должен быть ощутимым, Это не всегда должно быть завязано бантом. Время от времени он защищен кровью и находится без этикетки, В то время как наполненная любовью душа может также нести печаль... Я оставлю это завещание В остатках моей тени, Подарок, который превзойдет мое последнее дыхание... Я читаю стихотворение снова и снова, делая все возможное, чтобы понять, о каком подарке она говорит — дар, защищенный кровью. Элли, моя Элли, с вечно играющей улыбкой на прекрасных розовых губах, никогда не выражала болезненных мыслей. Я не хочу верить в то, что она, возможно, знала о своей судьбе. Ее родители знали бы, и все же они никогда не выказывали даже намека, ожидая ее преждевременную смерть. Скрывала ли она это от нас всех? Я боюсь читать дальше. Боюсь искать более глубокие рифмы, которые не смогу понять. Я закрываю дневник, прижимая его крепко к груди. — Элли, что ты скрывала от меня? — задаюсь я вопросом, лежа на своей подушке. Находясь в одиночестве в этой холодной постели, которую занимаю один так давно, чувствую себя опустошенным сегодняшним днем. Присмотревшись к часам на тумбочке, вижу, что уже два часа ночи, и шестеренки в моей голове работают туже, чем обычно в середине дня. Моя боль всегда была связана с тоской по ней, с печалью о том, что я потерял, что мы с Олив проиграли в этой битве, но теперь появилась боль от того, что я никогда не знал, какие тайны Элли скрывала от меня. *** Я не помню, как уснул, но когда кровать начинает двигаться, я понимаю, что уже утро. После бессонной ночи дневной свет болезненно влияет на меня, наполняя мое тело симптомами, похожими на грипп. Истощение не дает мне сил сдвинуться с кровати, могу лишь слегка приподнять веки. Солнечный свет пробивается через полузакрытые жалюзи и сияющие белокурые локоны Олив. Я пользуюсь моментом, чтобы посмотреть в ее глаза, любуясь, какие они синие. Почему мое сердце иногда так болит, когда я смотрю на нее? Отец никогда не должен чувствовать боль, когда смотрит на свою дочь, но я так часто делаю это, что ощущаю себя виноватым. — Ты в порядке? — тихо спрашивает меня Олив, прислонив свою маленькую ручку к моему лбу. — Ты совсем не горячий...— она поднимает одеяло и тянет его к шее, независимо от того, что уже полностью одета с головы до ног в школьную форму. — Бабушка отведет меня к автобусной остановке. Она сказала, что ты чувствуешь себя не очень хорошо. Почему ты до сих пор в одежде со вчерашнего дня, папа? — я продолжаю смотреть на ее лицо, как она задает мне все свои вопросы. — Почему ты мне не отвечаешь? Что-то случилось с тобой? Я вытаскиваю тяжелую руку из-под головы и оборачиваю вокруг ее плеч. — Все прекрасно, Олив. Я просто устал, вот и все. — Бабушка сказала, что тебе не очень хорошо, — продолжает она. — Я не хочу, чтобы ты заболел, папа. Я могу попросить бабушку сделать тебе суп. Почему ты выглядишь так грустно? — на этом вопросе голос Олив затихает, ее подбородок дрожит и слеза скатывается по щеке. — Пожалуйста, не грусти. Почему я так легко заставляю людей плакать? Я притягиваю дочь к своей груди, по-прежнему не придумав никаких слов, чтобы заставить ее чувствовать себя лучше. Я целую ее в голову и вдыхаю сладкий запах шампуня с арбузом. — Я в порядке и люблю тебя больше всего во всем этом мире. Ты понимаешь это? — Я люблю тебя больше, чем солнце, небо, траву, луну и звезды. Папа, я люблю тебя так сильно, что это причиняет боль, — ее зрелые слова обжигают меня, заставляя задаваться вопросом, насколько она понимает их смысл. Это, как если бы вихрь лирических мыслей Элли был генетически зашифрован в ДНК Олив. — Я не хочу, чтобы тебе когда-нибудь было больно, Олив. — Но иногда… — она делает паузу, глядя вниз на пушинку на одеяле, — когда я смотрю на тебя, я чувствую твою боль. О, Боже, что я наделал? — Хочешь остаться дома со мной сегодня? — спрашиваю я ее. Она слегка кивает головой, маленькая улыбка касается ее губ, и она ложится на сгибе моей руки, прижимаясь головой к моей груди. — Олив, мы должны идти, — говорит мама из гостиной.