Дженайя передвигается к Эйнсли. Только настроение у него изменилось. Я вижу: Дженайя ждет, что Эйнсли отреагирует на то, что она только что сказала. Но он озирается с таким видом, будто готов на все, лишь бы сейчас с ней не разговаривать. Я тут же иду к сестре – мне страшно, что сейчас что-то рухнет. И в тот же миг Эйнсли говорит: – Дженайя, прости, пожалуйста. И уходит в сторону кухни; бежит от нее. – Эйнсли, ты куда? – спрашивает Дженайя. – Най, погоди, – начинаю я, но только зря: сестра, едва меня не оттолкнув, бегом кидается за Эйнсли. – Дарий, что ты только что сказал своему брату? – задаю я вопрос. Дарий пожимает плечами и отвечает: – Только то, что обязан был сказать. – Что… – Зизи, у тебя голова хорошая. Сама сообразишь. С этими словами Дарий удаляется. У меня сердце уходит в пятки – я смотрю, как Дженайя с растерянной улыбкой что-то говорит Эйнсли. Он отвечает без улыбки. Ее улыбка гаснет, но в глазах еще теплится надежда, она продолжает говорить. Эйнсли качает головой, морщится, кладет руки Дженайе на плечи. Кажется, он одновременно ее и утешает, и удерживает на расстоянии. Ее улыбка угасает окончательно. Эйнсли одними губами произносит: «Прости» – и исчезает в толпе. Мой черед подойти к сестре. – Дженайя, – шепчу я и мягко беру ее за руку. В глазах у нее слезы. – Что случилось? Что он тебе сказал? – Зури, не лезь. Прошу тебя. Голос у нее хриплый. Она делает шаг назад, проталкивается сквозь разнаряженную толпу. Клянусь всеми оришами Мадрины: если он обидел мою сестру… Я поворачиваюсь к обоим Дарси, первый порыв – подойти и сказать им все это в лицо. Только ведь они именно этого и ждут. Я чертыхаюсь про себя и иду за сестрой – сердце громко стучит в ушах. Богатый красавчик Эй, богатый красавчик, сколько на доллар? Одна мечта или боле? Звезды и облака со мною придут за тебя поболеть на футболе. Будут кричать: «Давай, забивай!» – ведь если победа достанется мне, Им кажется, что и они не останутся в стороне. И мама лезет в игру, вот только ей уже поздновато. Она говорит: «Да ладно, на доллар-то много ли купишь, ребята?» Но ты мне доллар продай, за мной останется три, И все, что мы скопили в семье, – вот, забери. Итак, у тебя мои три, на них ты мечты оплатил до последней. Тебе открыты все двери, тебя никто не оставит в передней. Ты выкупил всё: двери, комнаты, дом и даже пол у меня в квартире, И чтобы просто на нем постоять, придется мне тебе доплатить четыре. А мог бы – ты брал бы с меня и за то, чтобы дышать, чтобы мечтать И даже чтобы любить, и даже с сердца – за право стучать. Глава двенадцатая Я набрала на коктейле всякой вкусной еды, завернула в салфетку и принесла на крышу. Дженайя сидит, скрестив ноги, на синем брезенте и смотрит в другую сторону, будто чтобы не вспоминать о доме на той стороне улицы. Тут я ее понимаю. Мы поворачиваемся лицом к бодеге Эрнандо и там на углу видим парней, занятых тем, чем обычно. От того, что они там, как-то легче. Не припомню, чтобы под дверью у Эрнандо не сидели мужчины, молодые или старые. Некоторые из местных считают: негоже им там сидеть и тратить попусту время. А мне кажется, что на самом деле это такие хранители нашего квартала, нашего района, стражи ворот. Знают, кто приходит и кто уходит; знают в лицо каждого, кто проходит мимо. А парням Дарси – пусть они и живут в этом огромном богатеньком доме на углу – все равно наплевать, что происходит в нашем квартале, а уж в районе и тем более. Наприглашали чужаков, чтобы похвастаться своим домом, и теперь рассуждают, насколько они лучше тех, кто живет в этом районе уже давно. – Терпеть их не могу, – произношу я вслух. Дженайя глубоко, шумно вздыхает. – Ты была права, – говорит она. – Мне очень жаль, – откликаюсь я. – Мне тоже. Нас связывает длинная нитка молчания. Я знаю, о чем она думает. Проигрывает в голове все, что связано с Эйнсли, – не только его последние слова, но и другие эпизоды: что она чувствовала, как он к ней прикасался, как целовал ее. Не могу не спросить. – Так вы с ним… – Нет, – останавливает она меня. – Зи, он повел себя как положено джентльмену. Я думала, он правда мной заинтересовался. О чем мы только не говорили. И много смеялись. Он совсем не такой, как другие здешние парни. – Ха! Понятное дело. – И он очень, очень хорошо ко мне относился. – «Хорошо» – это вообще ни о чем, Най. Лучше не хорошо, а по-настоящему. – Он даже порвал со мной как-то по-хорошему. – Порвал? А как именно он с тобой порвал? Я разворачиваю салфетку, достаю фрикадельки, наколотые на зубочистки, протягиваю одну Дженайе. – Сказал: «Я сейчас не готов к серьезным отношениям». Мол, не хочет мне мешать встречаться с другими. – Так и сказал? – уточняю я, прежде чем отправить фрикадельку в рот. – Да. Можно подумать, я захочу встречаться с другими. Я бросаю пустую зубочистку обратно в контейнер, выхватываю другую у Дженайи, не дав отправить ее в рот. Встаю, подхожу к краю крыши, держа контейнер с фрикадельками в руке. – Зури, ты что делаешь? – спрашивает Дженайя. Я будто не слышу, достаю фрикадельки по одной и пытаюсь добросить до крыши Дарси. Они не долетают, но я делаю шаг назад, кидаю изо всех сил, одну за другой. – Забирайте свои сраные вонючие мелкие фрикадельки! – ору я. Оборачиваюсь и вижу, что Дженайя вытирает слезы. – Ты плачешь? – Нет, – говорит она, пытаясь сдержаться. Я вздыхаю, ползу обратно, притягиваю ее к себе. Кладу ее голову к себе на колени, чтобы заплести волосы в косичку на боку. Ее это всегда успокаивает. – Ты его в принципе-то не очень хорошо знаешь, Най. – Я не о том, – всхлипывает она. Я поглаживаю ей кожу на голове, и тут все прорывается наружу. Дженайя у нас всегда была очень чувствительной. Если я бешусь, потому что папуля меня пристрожил, она может на меня наорать только за малейший намек, что я разочаровала нашего отца. – Понимаешь, Зи, он не как все. В колледже были у меня знакомые парни, ничего, нормальные. Но никто мной особо не интересовался. Знаешь, насколько у нас в колледже девчонок больше, чем парней? Намного. А абы с кем я встречаться не хотела. Только если настоящие отношения. А на первом курсе никому настоящие отношения не нужны. А тут, похоже, все пошло в эту сторону. И… Она умолкает.