– Мы тоже! Очень хочется посмотреть на Бушвик. Твоя сестра столько про него рассказала, – говорит Эйнсли. Он слишком старательно улыбается. Улыбка из тех, за которую недолго получить по физиономии, если нарвешься на наших местных хулиганов. И все равно он симпатичный, этакий жизнерадостный щенок в специально связанной собачьей попонке, с которым иногда гуляют белые с нашей улицы; Дарий же больше похож на магазинного кота с дурным характером. – И не обращайте внимания на моего младшего брата, он дуется, потому что не хотел уезжать с Манхэттена. – Чел, ничего я не дуюсь. Просто… приспосабливаюсь, – отвечает Дарий, скрещивая руки на груди. – Да уж, к такому поди приспособься, – говорю я, и мое любопытство касательно этих парней разом отключается. Не люблю я, когда плохо отзываются о моем районе, особенно если это люди, которые говорят «понятное дело» и «чел». Я корчу Дарию злобную бушвикскую рожу, но он, похоже, не врубается. Просто стоит, выпятив верхнюю губу, как будто принюхивается к вони своего занудства. – Мы тут всю жизнь прожили. Так что спрашивайте, что хотите, – продолжает Лайла. – Я вам покажу, где баскетбольная площадка, познакомлю со здешними классными парнями. Прежде всего с Колином. Он у нас крутой. А Марисоль знает, где лучшие цены на хлеб и молоко. В бодегу к Эрнандо не ходите. Он как налепил себе вывеску «органическое», так все цены задрал. Я как раз хотела остановить Лайлу, чтобы она больше не позорилась, но первой ее прервала Марисоль, которой не терпелось заняться собственным бизнесом: – Я Марисоль, но вы меня можете звать Мари Денежка, а почему – скоро поймете. Вас вряд ли заинтересуют мои финансовые консультации. Судя по всему, вам и без них хорошо, но у нас тут все немного по-своему. Может, вам и полезно будет знать, как оптимальнее потратить миллион долларов. Плату я беру по часам. Причем мелкими купюрами, – заявляет она, демонстрируя свои брекеты и поправляя очки. – Оптимальнее потратить миллион долларов? Ладно. – Эйнсли смеется. – Мари Денежка. Мне нравится. Марисоль улыбается, опускает глаза, обхватывает себя руками за плечи. Она такого не ждала – комплимента, а к нему еще и лучезарную улыбку с ямочками на щеках. Она после этого стесняется смотреть Эйнсли в глаза. – Эй, идите сюда, помогайте! – доносится с другой стороны улицы. У нашего дома останавливается такси, с заднего сиденья выглядывает Дженайя. Я кидаюсь через улицу, звенит велосипедный звонок, сердце едва не выскакивает у меня из груди. Я застываю, на меня мчится, визжа тормозами, велосипед, и я даже не успеваю отреагировать, когда один из мальчиков оттаскивает меня в сторону. Велосипед проносится мимо, велосипедист показывает мне средний палец – я, мол, едва не угробила его хипстерскую машину своими тщедушными метр шестьдесят. Знала я, что от этих новых велодорожек будут одни только беды. Теперь никто не смотрит, куда едет. Я перевожу дух и тут понимаю, что Дарий все еще держит меня за локоть, а вокруг сгрудились сестры. Испуг проходит, но Дарий по-прежнему держит меня, чуть слишком крепко. – Э-э… можешь отпустить, – говорю я. – Да. – Дарий разжимает пальцы. – Кстати, не стоит благодарности. – А, спасибо, – бормочу я, стараясь соблюдать правила хорошего тона. Он отходит в сторону, лицо уже не такое напряженное, хотя от него по-прежнему воняет занудством. «Вообще-то и без спасибо обойдешься», – добавляю я в мыслях. Дженайя выскакивает из такси, смотрит вправо и влево – движение у нас оживленное, – потом кидается ко мне. – Зури! – восклицает она и стискивает меня в объятиях. – Я знаю, что ты по мне скучала, но это не повод прыгать под колеса! – Очень скучала, Най-Най, – говорю я и крепко ее сжимаю. Мы стоим, покачиваясь, потом расцепляемся, но к этому времени внимание Дженайи уже переключилось на Эйнсли. Она так и впилась в него взглядом, и я чувствую, что ей хватило полсекунды, чтобы оценить все: прическу, лицо, тело, одежду, улыбку и даже зубы. И я ее не виню. – А звать тебя… – начинает Дженайя, улыбаясь от уха до уха. – Эйнсли, – отвечает он, улыбаясь в ответ именно ей. – Эйнсли Дарси. Мы только что приехали. А это мой младший брат Дарий. – А, привет, – произносит Дженайя, и в словах, как всегда, – солнце, радуга, единороги. На долгую секунду повисает неловкое молчание, только Бушвик шумит, как обычно. Я чувствую, что Дженайе не придумать, что бы такое сказать интересное, хотя она и приехала издалека, познакомилась там с новыми людьми, испытала много нового, многому научилась. Моя старшая сестра не большой специалист по таким играм, хотя и провела целый год в колледже. Эйнсли хватает ее за руку и говорит: – Прости, но ты не сказала, как тебя зовут. – Это наша старшая сестра Дженайя Лиза Бенитес! – сообщает Лайла. – Она учится в Сиракузах. – В Сиракузах? – говорит Эйнсли. – Я тоже учусь на севере штата. В Корнеле. – Как здорово, – отвечает Дженайя, изо всех сил стараясь сохранять невозмутимость, когда близняшки начинают хихикать. Я совру, если скажу, что Дженайя не была второй мамой и мне, и нам – особенно после того, как появились близняшки и маме пришлось заниматься только ими. Однако Най-Най никогда не пыталась занять мамино место. Она просто оставалась старшей сестрой – на два года старше меня, на шесть – близняшек. Она нас причесывала, помогала выбирать одежду, давала советы, но решение оставляла за нами. Она была этакой сладкой карамелью, которая слепляла нас воедино. Сестры глаза выплакали, когда она уехала в колледж. Я дошла отсюда до самого Бруклинского моста – это мне помогает успокоиться. А теперь она вернулась домой на все лето, и мы опять Классная и Потрясная Пятерка Бенито, как нас называют близнецы. Или – Все о Бенджаминах Сестрах Бенитес, как говорит Мари Денежка. Или Пять Горячих Сердец, по словам Дженайи, потому что мы – ее сердце. Краем глаза вижу, как Дарси качает головой: мол, вся эта сцена – сущий бред. Я к нему поворачиваюсь и тоже качаю головой, давая понять, что тут мы сходимся, все, кроме нас с ним, ведут себя по-идиотски. Но он не реагирует на мой жест. Отводит взгляд. Ну и ладно. Водитель такси бибикает: он все ждет, когда ему заплатят. – Черт, надо расплатиться, – говорит Дженайя и снова переходит улицу. Мы с сестрами идем следом. – Пока, Эйнсли! Пока, Дарий! – бросает Лайла через плечо. – Пока… Дженайя! – откликается Эйнсли, а Дженайя находит мою руку и пожимает так, будто не может во все это поверить: что парни такие симпатяги и жить будут напротив, да еще один из них, Эйнсли, серьезно ею заинтересовался. Только шагнув на крыльцо, я оборачиваюсь, чтобы проверить, улыбнулся ли Дарий, или махнул рукой, или проследил, как мы переходим улицу, – или так и остался стоять, точно замерзшее дерево зимой. Оказалось, он уже ушел в дом. Глава вторая После приезда семейства Дарси на меня накатило желание покрепче прижать к себе Бушвик, подержать его подольше, как будто он понемногу от меня ускользал – как ускользали Дженайя, школьная жизнь, возможность свернуться у папули под рукой, пока он читает «Нью-Йорк таймс», потому что я еще маленькая. Наступает жаркая летняя ночь, на улицах кипит жизнь, колеса магазинных тележек скрипят по раздолбанным тротуарам, поезд метро – линия здесь на поверхности – проходит по Бродвею, из открытого окна вырывается танцевальная музыка – хип-хоп и регги. А у нас в квартире суета: мама заканчивает подготовку Праздничного Ужина. Для мамы праздничные семейные обеды – такие светские мероприятия: она приглашает весь дом, а случается – и всех обитателей Джефферсон и Бушвик-авеню. Иными словами, если мы с сестрами не прихватим по тарелке до того, как до них доберутся Мадрина и ее племянник Колин, нам ничего не достанется. Хотя этот ужин и устроен в честь Дженайи, у нее тоже есть все шансы остаться голодной. Такая уж у нас мама – сердце нашего квартала, раздатчица тушеной курицы, бананового пезе[1], санкочо[2], бакалао, пастелитос[3] и черного риса всем нашим соседям. Взамен ее непрестанно угощают сплетнями. Мадрина, владелица нашего дома – нам она квартиру сдает ужас как дешево, – вынуждена отдышаться, поднявшись к нам. В прошлом году ей стукнуло шестьдесят пять, наверх она залезает редко: у нее больное колено и слабое сердце. На ней ее вечное белое платье, на голове белый платок. Она всегда одевается в белое, потому что, по ее собственным словам, представляет собой ходячий и говорящий хрустальный шар, так как занимается гаданием (впрочем, когда мы это называем «гаданием», она бесится). Es para los espíritus[4], говорит она – чтобы ориши[5] ее видели, когда она просит их об одолжениях. На шее у нее висит длинное ожерелье из цветного бисера – элекес – и при ходьбе покачивается, точно маятник. Мадрина утверждает, что в свое время была в Сан-Хуане королевой красоты. Именно поэтому ее и сделали в Сантерии жрицей Ошун[6]. Она воплощение любви и красоты, поэтому и ходит всегда накрашенная. Основа у нее на пару тонов светлее, чем нужно, тени наложены на веки слишком густо – до темной синевы, брови выщипаны в ниточку, а красная помада вечно пачкает зубы. – Ох, mija[7]! Вы поглядите на нее, на студентку! – ревет Мадрина, завидев Дженайю. И едва ли не дважды обвивает ее толстыми ручищами. Потом хромает к дивану, где притулились мы с Марисоль и близняшками – и едим со своих тарелок. Мы разом встаем, уступая ей место, и она медленно опускается рядом с подлокотником. Мы перемещаемся на ковер на полу; вот Мадрина наконец-то угнездилась – и вся квартира будто бы выдохнула от облегчения. Теплые парные запахи по всей квартире – как широкие душевные объятия. Мамин визгливый смех и рокот голоса Мадрины – музыка: бонго и конга[8] оркестра, исполняющего меренге[9]. Когда по ходу церемоний в подвале Мадрина поет хвалу оришам, почувствовать это можно даже у нас на третьем этаже. А когда папуля отрывается от еды, чтобы вставить свои два слова в разговор, голос его как тамбора[10], что добавляет глубокой мудрости поверхностным сплетням. Хихиканье сестер как голос гуиры[11], а все вместе – настоящее празднество, пусть и без живой музыки. Хотя я и собираюсь уехать из дома учиться, я знаю, что музыка эта никуда не денется, будет дожидаться моего возвращения. – Бени! – обращается Мадрина к папуле. – Видел, какие дары Ошун принесла к твоему порогу? Dios mío![12] Молитвы твои были услышаны! – Ты о чем, Мадрина? – хмыкает папуля. Он сидит на обычном месте – в большом кресле в углу: сам в сторонке, а ему всех видно. Чашечку с крепким черным кофе он поставил на стопку книг, а сам вдыхает аромат пудинга с хабичуэлой у себя на тарелке. Мы-то все знаем: папа не любит, когда его отрывают от еды. Но Мадрине наплевать. – В дом напротив въехали твои будущие зятья. Папаша у них – инвестор. Ошун заранее позаботилась о мужьях для твоих дочерей – будет у тебя время узнать их поближе. Пригласил бы их в гости. Мы притихаем, словно горшок риса на пару, и ждем, как папуля отреагирует на слово «мужья». А потом Мадрина разражается обычным своим громогласным хохотом, от которого сотрясается вся квартира. Смеется она так заливисто, что больше из ее широкого рта не вылетает ни звука. Лицо завязывается в узел, по щеке катится слеза. – Вы только гляньте на своего папашу, девчонки! Не хочет, чтобы вы бегали на свиданки. Хочет, чтобы сидели у него под каблуком, пока не станете седыми старушками, как вон я. – Ну уж я-то этого не позволю, – откликается мама. Это у нее такое хобби – перекрикивать Мадрину. Вот только голос у нее не такой низкий, поэтому громче не получается. – Пусть девочки резвятся, я ничего против не имею. Развлекайтесь, бегайте на свиданки, разбирайтесь что и как. Не связывайте себе руки, как вон я связала. Парнишки-то симпатяги, верно, Дженайя? Тебе который понравился? Я для тебя выбираю кудлатого. Видела, как он тебе махал. Папуля смотрит на маму и качает головой. – Пошел я отсюда, – бормочет он, вылезает из кресла и прихватывает тарелку. Мы с Дженайей переглядываемся – мы уже расписали свою будущую жизнь, и новоприбывшие в нее не вписываются. Получив диплом, она пойдет преподавать, снимет себе в Бушвике отдельную квартиру. А я поступлю в Говардский университет, жить буду там, в общежитии, где можно вытянуть руки-ноги, не заехав при этом младшей сестричке по голове. Как доучусь, у меня тоже будут работа и квартира. Бойфренды и мужья в наш сценарий не вписываются. Так что я говорю: – Меня эти парни не интересуют, Мадрина. Я поступлю в университет и пойду работать – и не нужны мне никакие инвесторы. Папуля появляется из кухни, где перемыл часть посуды, подходит ко мне, награждает неловким тычком. – Молодец, дочка! Имеешь свое мнение. – Так кому достанутся парни, Мадрина? Нам с Кайлой? – спрашивает Лайла. С нее станется. Лайла у нас до мальчиков сама не своя. – Эй, притормози, Ракета Бенитес! – осаживает ее Мадрина. – Вставай в очередь вслед за Марисоль. А малышка Кайла следующая за тобой. – Получается, я не смогу выйти замуж раньше Марисоль? – огорчается Лайла. – Да ты на нее посмотри, Мадрина! Мне сто лет ждать! – Да, верно. И есть два подхода к институту брака, – заводит Марисоль, и по комнате прокатывается вздох, потому что сейчас она начнет сыпать фактами, цифрами и статистикой – всем тем, что связано с любимой ее вещью на свете: деньгами. – Либо брак – это ложное представление о том, что любовь вечна, и тогда женщина попадает в финансовую зависимость от мужа; либо получается, что два дохода лучше одного. Любовь – абстракция. А вот деньги – нет. – Ха! Вот эта точно выйдет замуж по расчету, – определяет Мадрина. – Складывай яйца в эту корзину, Бени. – Да ладно! – наконец вступает в разговор Дженайя, дождавшись, когда все умолкнут. – Так выглядит будущее, Мадрина. Мы все думаем про карьеру, цели, преодоление препятствий. И – да, Марисоль: про деньги мы думаем тоже! – Сперва карьера, потом семья! Прямо как у гринго? – Нет, Мадрина, – поправляю я ее. – Не как у белых. А как… у женщин! У всех женщин! – Например, у Бейонсе или Дженнифер Лопес, – поясняет Дженайя. – Лапушка моя, – восхищается мама, улыбаясь и склоняя голову набок. – Всего год в колледже проучилась, а уже думает, что самая умная.