Только никому не говори Не хочу чтобы об этом знали Я отрываюсь от телефона и смотрю на Дария, взгляды наши встречаются. Пытаюсь осмыслить то, что узнала про Уоррена, парня, который сидит со мной рядом. Он мне и в другом соврал? Из-за этого его едва не исключили? Не могу поверить. А потом думаю про Джорджию. Она обалденно славная. Разосланные фотографии – такого с ходу не выдумаешь. Желудок съеживается. Если бы такое случилось с одной из моих сестер… Мне даже до конца не додумать. Я бы на месте Дария Уоррена тоже терпеть не могла. Он опять печатает. На экране мигают три точки. Зури? – пишет он. Я замираю. Никому не скажу, – отвечаю я. – Эй, Зури? Что. С. Тобой. Такое? – спрашивает Уоррен. Я поворачиваюсь к нему, но мне трудно смотреть ему в лицо. Кровь кипит. – Это правда? – спрашиваю я в упор. Гляжу на него, прищурившись. – Зури, да что правда? Что вообще за жесть? – То, что ты сделал с сестрой Дария. – Блин, так вот он что тебе раззвонил? Слушай, я все могу объяснить. Я встаю, хожу взад-вперед, голова так и гудит. – Ты мне объясни одно: каким нужно быть подлюкой, чтобы фотографировать пятнадцатилетку? Ты вообще больной, Уоррен? – А, вот оно как, да? Он тоже поднимается. Стоит на ступеньку выше, нависает надо мной. Но меня так просто не запугаешь. – Вали ты отсюда на хрен, Уоррен! Он бросает на меня злобный взгляд, но подчиняется. За ним захлопывается калитка, он идет по улице, не оглядываясь. Из меня точно выкачали весь воздух, а сердце двинулось вспять. За одну минуту я от теплых чувств к Уоррену перешла к громким проклятиям. Поднимаю глаза – Дарий все стоит у окна. Кивает мне, один раз. Закусив губу, я киваю в ответ. Дарий отходит от окна. Я опускаюсь на ступеньку, прячу лицо в ладонях. – Что с тобой? – окликает меня сверху Дженайя. Сестры смотрят вниз из окна спальни. У Мадрины отдернута занавеска. Похоже, весь квартал вытаращился на меня, Уоррена и Дария. В этот-то миг я и понимаю окончательно, что после приезда в наш квартал двух этих парней изменилось все. Глава двадцать первая Я дохожу до двери Мадрины – она слегка приоткрыта. Вижу разноцветные стены, увешанные всякими яркими вещицами: репродукции Пикассо, африканские маски, карибские поделки и даже картинки, которые мы с сестрами намалевали в младших классах, – они висят в рамочках рядом с другими разномастными украшениями квартиры Мадрины. Именно Мадрина первой подарила мне тетрадку для записи стихов, именно она научила писать обо всем, что вижу. – Мадрина! – зову я, и эхо отскакивает от стен. Мне нужно поговорить с Мадриной про этого парня. Про поцелуй. Про фотографии. Про что-то странное – толком не описать, – что плавает у меня внутри. Осматриваю кухню, ванную, наконец слышу слабый голос, долетающий из-под закрытой двери в спальню. Сперва стучу. Потом вхожу и обнаруживаю, что Мадрина в постели. – Мадрина, ты заболела? – спрашиваю я. Я очень редко захожу к ней в спальню, потому что отродясь еще не видела, чтобы Мадрина в середине дня валялась в постели. Бугор под одеялом смещается, она что-то бормочет. – Мадрина? – Я медленно приближаюсь к кровати. Она откидывает одеяло, и я впервые в жизни вижу мою Мадрину ненакрашенной. Она смуглее обычного, лицо кажется меньше. Морщины на лбу точно океанские волны, глаза глубокие, пронзительные, а тонкие губы растягиваются при виде меня в слабую улыбку. – Зури? Como ‘tas?[24] – спрашивает она. Голос прежний: глубокий, раскатистый, вот только доносится из какой-то тесноты. – Почему ты в постели? – А потому что отдыхаю, – отвечает она и поворачивается на бок ко мне лицом. – Не пугай меня, Мадрина. Говори правду. Что случилось? Я присаживаюсь у кровати на корточки, чтобы заглянуть ей в глаза. – Любишь же ты командовать. Сильнее всех сестер, – отвечает она с улыбкой. – От тебя научилась, Мадрина. Где Колин? Я беру ее за руку, сжимаю. Рука прохладная, гладкая, сухая. Она в ответ сжимает мою ладонь. – Зури. А ты еще и упертая. Окружила себя стенами – будто заперла сердце в какой-то комнате. Я отстраняюсь. – Тебе принести воды? Ты что-нибудь ела? Я так за нее тревожусь, что мне уже не до рассказов про историю с Дарием в Вашингтоне. Она начинает выбираться из-под одеяла. На ней цветистый халат, и я впервые замечаю, как сильно она похудела. Да, остались выпуклости, осталась мягкость, но не такая, как прежде. Никогда раньше не думала, что она настолько хрупкая. Она запускает руку в лифчик, достает пятьдесят долларов, подает мне. – Сдачи не надо, – произносит она, поднимается со стула. Я беру деньги без вопросов. И ответов тоже не слышу. Слежу за ней долгую минуту – она пытается налить кипятка из электрического чайника на тумбочке у кровати в кружку. Рука дрожит, как еще не дрожала. Я тут же кидаюсь на помощь, но она меня отгоняет. – Зури, ступай купи мне биске! Прошлый такой был вкусный! – командует она. Я медленно выхожу из квартиры с мыслью, что не надо бы ее оставлять одну. А еще – с надеждой, что, когда я вернусь, она будет одета, с тюрбаном на голове, в бусах, накрашенная – и раскатисто, весело рассмеется. – Я все уговариваю ее заказать что-нибудь другое, а она все просит биск, – говорит Шарлиз, перебирая стопку бумажных меню. – А я ей каждый раз: «Мадрина, правильно – биск, не биске. “Е” не произносится». Она тут уже долларов двести потратила. Меню напечатано на плотной ворсистой бумаге с замысловатыми золочеными буквицами. Я все разглядываю название заведения: «Бушвикская ферма». На вывеске снаружи его нет. Те, кому нужно знать, что это ресторан типа «с фермы на стол», и так знают, что это ресторан «с фермы на стол». Шарлиз говорит: «с фермы на стол» означает, что курице положено квохтать на тарелке, а у овощей должен быть вкус влажной почвы. Настолько здесь все свежее. Есть сюда приходят в основном белые, в основном богатые – и нас они в основном не замечают, будто мы призраки. Именно так они, приходя в ресторан, обращаются с Шарлиз. Ей положено проверять, есть ли у них бронь, усаживать за столик, подавать меню. Но они по большей части проходят мимо нее, как мимо пустого места. Ну и ладно. Ей хотя бы не влетит за то, что она разговаривает с подругой в рабочее время. – Она там одна. Даже Колина нет. Почему? – спрашиваю я. – Мадрина говорит: я этот суп до капли выхлебаю прежде, чем гринго все себе заграбастают, – произносит Шарлиз. – Кстати, про суп: она который просила? С вялеными томатами или с лобстером? – Она не суп просила, а биске. В смысле биск. – Так биск, балда, и есть суп! – Шарлиз поднимает одну бровь, отставляет мизинец, я смеюсь. – Приучайся произносить выпендрежные слова. Тебе скоро в большой мир, в колледж. А кроме того, богатенький парень с другой стороны улицы наверняка знает, как оно произносится. По спине проходит холодок. Я быстро отворачиваюсь, боясь показать Шарлиз свое лицо. Она только глянет мне в глаза – и все поймет. Входят несколько клиентов, отвлекают ее. Она хватает парочку меню и ведет их наружу – они хотят сидеть там. Днем ресторан перекрывает часть тротуара, на него выносят деревянные складные стулья, столы, покрытые белыми скатертями, элегантные тарелки, бокалы. Мне это каждый раз режет глаза, потому что, когда я была маленькой, здесь находилась автомастерская. Потом пару лет все было закрыто, а после этого – хлоп! – и ни с того ни с сего появился дорогой ресторан. Посетители наверняка не подозревают, что здесь когда-то воняло машинным маслом и выхлопными газами. Я заставляю себя думать про эти вещи, чтобы Шарлиз не догадалась, что в дальнем углу головы шевелится мысль о Дарии и о том, как мы вместе ехали из Вашингтона. – Ну. И давно богатенький парень сюда заходил? – интересуюсь я. – Недельку тому назад, со всем семейством. Кстати, тогда же, когда и Мадрина. Она с них глаз не спускала. Потом богатенький подошел, поздоровался. Представился, все такое. – Да ну? Погоди. Который из богатеньких? – спрашиваю я. – Симпатичный! – Она старается не хихикать. Я бросаю на нее злобный взгляд, и она прыскает от хохота, и тут на нас обращает внимание бармен. Но только улыбается и покачивает головой. – Ладно-ладно, это был Эйнсли. И со мной они вели себя очень мило. Обидно, что Дженайя с ним больше не встречается. Кстати, как там Уоррен?