– Ох, бабушка, – произношу я вслух, и на меня обрушивается волна горя, настолько мощная, что она подхватывает меня и несет к бабушкиной кровати. Я ложусь на нее, внезапно ощущая себя потерпевшей крушение на маленьком плоту посреди бурного моря. Я обнимаю одну из ее подушек, утыкаюсь в нее носом, но я слишком хорошо ее выстирала. Бабушкин запах исчез. Ее больше нет. В последний день ее жизни я сидела с ней. Она лежала там, где сейчас лежу я. Я перетащила кресло от входной двери – то самое, с подушкой безмятежности, – в комнату и поставила его рядом с кроватью. Неделей раньше я перенесла в комнату телевизор, поставив его на комод, чтобы бабушка могла смотреть документальные фильмы о природе и «Нэшнл джиографик», пока я на работе. Мне не хотелось оставлять ее одну – даже на несколько часов. Я знала, что ее мучают сильные боли, несмотря на то что она изо всех сил старалась это от меня скрыть. – Моя дорогая девочка, ты нужна на работе. Ты – важная часть улья. Я тут в полном порядке. У меня есть мой чай и мои таблетки. И мой «Коломбо». По мере того как шли дни, она становилась все бледнее и бледнее. И больше не напевала себе под нос. Даже по утрам она была совсем тихой, каждая мысль давалась с трудом, каждый поход в туалет превращался в путешествие века. Я отчаянно пыталась образумить ее. – Бабушка, давай вызовем «скорую». Давай поедем в больницу. Она медленно качала головой; ее пушистые седые волосы дрожали на подушке. – Не нужно. Со мной все в порядке. От боли есть таблетки. Я там, где хочу быть. Дом, милый дом. – Но может, они смогут что-нибудь сделать. Может, доктора смогут… – Ш-ш-ш, – говорила она всякий раз, когда я отказывалась слушать. – Мы дали обещание, ты и я. И о чем мы договорились насчет обещаний? – Обещания должны быть выполнены. – Вот именно, – говорила она. – Ты хорошая девочка. В самый последний день боли резко усилились. Я снова попыталась убедить ее поехать в больницу, но все было напрасно. – Сейчас будет «Коломбо», – сказала она. Я включила телевизор, и мы стали смотреть очередную серию, или, вернее, я смотрела, а она лежала с закрытыми глазами, вцепившись в простыни. – Я слушаю, – проговорила она совсем слабым шепотом. – Будь моими глазами. Рассказывай мне обо всем, что мне нужно видеть. Я смотрела на экран и пересказывала происходящее. Коломбо опрашивал молодую жену пожилого миллионера, которая, судя по всему, не особенно-то и расстроилась, узнав, что ее муж, скорее всего, не является главным подозреваемым по делу об убийстве. Я описала ресторан, в котором они сидели, зеленую скатерть, то, как она двигала головой и ерзала на своем стуле. Я сказала бабушке, когда поняла, что Коломбо ее раскусил, – по выражению его лица, которое говорило, что он понял правду раньше, чем все остальные. – Да, – выдохнула она. – Очень хорошо. Ты учишься понимать выражения лиц. Примерно посередине серии бабушка заметалась. Ее лицо исказила гримаса боли, а по щекам потекли слезы. – Бабушка? Как тебе помочь? Что сделать? Я слышала ее судорожное дыхание. На каждом вдохе в груди у нее что-то булькало, словно вода в трубе. – Молли, – выдавила она. – Пришло время. На заднем плане Коломбо продолжал свое расследование. Он раскусил жену миллионера. Кусочки пазла были готовы сложиться в единое целое. Я убавила громкость. – Нет, бабушка. Нет, я не могу. – Можешь, – сказала она. – Ты обещала. Я возражала. Я пыталась ее образумить. Я просила, я умоляла ее позволить мне позвонить в больницу. Она ждала, когда буря моих эмоций уляжется. А потом повторила еще раз: – Сделай мне чашку чая. Пора. Я была так рада получить четкое указание, что вскочила на ноги. Я бросилась в кухню и заварила ей чай в ее любимой чашке – с пасторальной сценой – в рекордно короткое время. Я вернулась в комнату и поставила чашку на прикроватный столик. Потом подложила подушку ей под спину, чтобы приподнять повыше, но, как бы осторожно я ни прикасалась к ней, она жалобно стонала, словно животное, попавшее в капкан. – Мои таблетки, – сказала она. – Все, сколько осталось. – Ничего не выйдет, бабушка, – сказала я. – Их там слишком мало. На следующей неделе выдадут новые. Я снова принялась ее упрашивать. Я умоляла ее. – Обещания надо… Сил закончить фразу у нее уже не хватило. В конце концов я сдалась. Я открыла флакончик и поставила его на край блюдца. Потом вложила ей в руки чашку. – Высыпай их в чай, – сказала она. – Все, сколько есть. – Бабушка… – Прошу тебя. Я высыпала остатки болеутоляющего в чай – четыре таблетки всего-навсего. Недостаточно. Следующий рецепт нам был положен только через пять дней. Пять дней мучительной агонии. Сквозь слезы я посмотрела на бабушку. Она моргнула и взглядом указала на ложку на блюдечке. Я взяла ее и принялась мешать чай, пока через минуту она не моргнула еще раз. Я прекратила мешать. Превозмогая боль, она с огромным усилием приподнялась – ровно настолько, чтобы я смогла поднести чашку к ее посеревшим губам. Вливая в нее чай, я продолжала молить: – Не пей. Не… Но она выпила. Она выпила весь чай. – Восхитительно, – прошептала она, закончив. Потом она соскользнула обратно в подушки и сложила руки на груди. Ее губы слабо зашевелились. Она пыталась что-то сказать. Мне пришлось наклониться почти к самым ее губам, чтобы расслышать. – Я люблю тебя, моя дорогая девочка, – сказала она. – Ты знаешь, что делать. – Бабушка! – взмолилась я. – Я не могу! Но я уже все сама видела. Я видела, как ее тело напрягается, в очередной раз сведенное судорогой боли. Ее дыхание становилось все более слабым, а бульканье – все более громким, как барабанная дробь. Мы обо всем договорились. Я обещала. Она всегда была такой рациональной, такой разумной, и я не могла не исполнить ее последнее желание. Я знала, что это было то, чего она хотела. Она не заслуживала страданий. «Господи, даруй мне безмятежность, чтобы принять то, что я не могу изменить, мужество изменить то, что могу, и мудрость, чтобы отличить одно от другого». Я взяла ее подушку безмятежности из кресла. Я положила подушку бабушке на лицо и держала ее там. Я не могла заставить себя взглянуть на подушку. Вместо этого я сосредоточилась на бабушкиных руках, рабочих руках, руках горничной, так похожих на мои собственные, – чистые, коротко подстриженные ногти, мозолистые костяшки, тонкая, пергаментная кожа, голубые реки вен, на глазах замедляющие свой ток. Они один раз вскинулись, пальцы разжались и сжались, точно пытаясь ухватиться, дотянуться до чего-то, но было уже слишком поздно. Мы обо всем договорились. Так и не успев ни до чего дотянуться, они дрогнули и застыли. Расслабились. Прекратили борьбу. Все это заняло не очень много времени. Когда она затихла, я убрала подушку и крепко прижала ее к груди. На кровати лежала моя бабушка. Она выглядела так, как будто просто крепко уснула: веки сомкнуты, рот слегка приоткрыт, лицо безмятежное. Умиротворенное. Сейчас, девять с лишним месяцев спустя, лежа без сна в ее постели через стенку от Хуана Мануэля, я думаю обо всем, что со мной произошло, о нескольких последних днях, которые перевернули мою жизнь с ног на голову. – Бабушка, я так по тебе скучаю. Я не могу поверить, что никогда больше тебя не увижу. «В любой ситуации считай плюсы». – Да, бабушка, – произношу я вслух. – Это намного лучше, чем считать овец. Пятница Глава 26 Просыпаюсь я под знакомые звуки и запахи готовящегося завтрака: аромат кофе, шарканье тапочек на кухне. Даже негромкое пение. Но это не бабушка. И я не в своей постели, а в ее. И тут на меня разом обрушиваются воспоминания.