Перед глазами Мала всплыл Стефан Гейштке в Праге в 45-м, после трех лет издевательств и голода. — Добивайтесь этого или ищите инкриминирующих свидетельств против нее в послевоенный период. — Например, то, что она прилежно учит Стефана чешскому языку? Мал, она не пьет, не валяется под забором и не бьет мальчика. Биологическую мать нельзя лишить права на опеку только потому, что она живет прошлым. Мал встал, голова у него раскалывалась. — Тогда выставьте меня величайшим героем со времен Одиссея. Выставьте меня таким чудом доброты, что чудо материнства рядом с этим померкнет. Джейк сделал прощальный жест: — Добудете мне коммунистов, и я постараюсь. Мал поехал в ресторан «Тихий океан». Он собирался хорошо пообедать, чтобы на время забыть об Айслере, Рольффе и Дадли Смите, что у него не получилось даже после часа обливания горячей водой. Но как только еда появилась на столе, у него пропал всякий аппетит, и он взялся листать дневник Айслера. Мал остановился на 1928–1939 годах, когда писатель был близок с Клэр де Хейвен. Никаких сочных подробностей, только аналитика. Женщина не любила своего отца, путалась с мексиканцами, чтобы только досадить ему, была зациклена на отце: заставляла своих белых приятелей-леваков надевать крахмальные рубашки, какие носил он, потом их срывала с суррогатов отца и таким образом играла в его унижение. Она презирала состояние отца и его политические связи, опустошала его банковские счета, чтобы одаривать людей, политические взгляды которых ее отцу не нравились. В пьянстве, наркомании и разврате она доходила до крайних пределов, потом бралась за дело, в котором искупала свои прегрешения и представала этакой радикальной Жанной д’Арк: занималась организацией разных мероприятий, планированием, вербовкой новых членов, финансированием их из собственных средств и с помощью пожертвований, которые часто добывала своим телом. На политической арене она выступала с таким эффектом, что воспринимать ее как рядового активиста или дилетанта никак не приходилось; в худшем случае ее душевные порывы или мотивацию расценивали как не совсем искренние. Айслер не переставал восхищаться этой женщиной и после того, как их связь окончилась. Он оставался ее другом, когда она вступала в сношения с бандитами-пачукос, во время лечения в клинике Терри Лакса и во времена Сонной Лагуны. Тогда, во время восстания зутеров, был избит ее мексиканский возлюбленный. Она вылечилась у доктора Терри, и после этого наступил долгий период бурной деятельности в Комитете защиты Сонной Лагуны. В этот период она полностью воздерживалась от спиртного. Впечатляюще. Если не принимать во внимание маниакальный задвиг Дадли Смита, семнадцать мальчишек, обвиненных в убийстве Хосе Диаса, судя по всему, были невиновны. И Клэр де Хейвен, богатая, неуправляемая комми, была главной силой, добившейся их оправдания. Мал продолжает листать дневник. В записях 44—45-го годов имя де Хейвен упоминается все реже. Мал принялся за еду, перебирая в памяти прочитанные страницы, из которых вырисовывался образ Айслера — образованного, мыслящего, наивного благодетеля человечества, которого радикально настроенные профессора колледжей и нависшая над Германией тень Гитлера повели путем благих пожеланий. В итоге — никаких явных улик. Предъявить этот дневник большому жюри фактически означало представить Айслера достойным гражданином. Вспомнив, что он друг Рейнольдса Лофтиса и соавтор Чаза Майнира, Мал стал листать дневник в поисках этих имен. Записи за 42-й и 43-й годы посвящены совместной работе Чаза и Айслера над сценариями фильмов «Восточный фронт» и «Буря над Ленинградом». Майнир обрисован слабым, законченным педерастом, прилипалой. Айслера злит его неряшливость в работе, злят его вздыхания по Лофтису; злит собственное презрение к другу-гомосексуалисту. Однако к Рейнольдсу он относится более снисходительно: тот не так женоподобен. Бессильная ярость Майнира, разрывавшая его в дни Сонной Лагуны, — вот он рыдает на плече Айслера из-за какой-то интрижки Лофтиса: «Боже мой, Нат, он ведь совсем мальчик, и как же он себя обезображивает!» А что и почему — об этом ни слова. В 47-м Чаз Майнир отплатил неверному любовнику — донес Комиссии Конгресса на Рейнольдса Лофтиса, и тот был занесен в черный список. Мал взял на заметку: если Дэнни Апшо не удастся внедриться в мозговой трест УАЕС, тогда Чаз Майнир, этот трусливый пидор, благодаря все тому же доносу может пригодиться для перевербовки. Дальше все было скучно: собрания, комитеты, сходки и имена для проверки, выполняемой Баззом Миксом, наряду с именами, которые Дадли вытянул из Рольффа. Когда Мал отложил дневник, его стейк совсем остыл, а салат заветрился, и он осознал, что Натан Айслер ему симпатичен. Теперь, когда дневник был прочитан, а обед не съеден, ему ничего не оставалось, кроме как возвращаться в свой мотель. Ему хотелось одного — поговорить сейчас со Стефаном, но Джейк Келлерман строго-настрого запретил ему делать это. А все, что мог ему дать мотель, — это женское имя, выведенное на двери ванной. Если он позвонит Стефану, то, по всей вероятности, столкнется с Селестой и состоится первый обмен любезностями, после того как он изуродовал ей лицо. Мучаясь сомнениями, он расплатился с официантом, отправился в горы Пасадены и заехал в совершенно темный тупиковый каньон. «Пороховая аллея» называли это место в его молодые годы новички полицейские. Здесь они распивали полученное как взятку виски, валяли дурака, стреляли по высоким зарослям полыни, служившим воображаемыми бандитами. Земля была густо усыпана стреляными гильзами. В свете фар Мал увидел, что новые поколения копов начисто выбили всю полынь и перешли на сосны: деревья стояли с ободранной корой и дырками в голых стволах. Мал вышел из машины, вынул револьвер и выстрелил шесть раз в темноту. Эхо выстрелов ударило по ушам, и приятно запахло порохом. Он перезарядил свою тридцатьвосьмерку. За горой южные склоны Пасадены откликнулись гулкими выстрелами — так собаки лают на луну, подхватывая лай друг друга. Мал опять стал стрелять, снова перезарядил, снова стрелял и стрелял, пока полностью не опустошил коробку патронов. Услышал аплодисменты, крики, визг и вой — а потом ничего. В каньоне шелестел теплый ветер. Мал облокотился на машину и думал об отделе нравов и проводившихся им операциях, вспомнил свой отказ перейти в убойный отряд, где в дом входят с пушкой наготове и где тебя уважают такие копы, как Дадли Смит. Работая в отделе нравов, он прикрыл сеть бардаков в Чайнатауне, которые считались «неоперабельными»: первыми он туда заслал новобранцев-«клиентов», — дескать, слыхали, что тут сосут лучше всех, через пять минут за ними последовали двероломы-битюги в бронежилетах и лаборанты с фотокамерами. Все девки были новоприбывшие из Китая и жили со своими папами-сан и мамами-сан, считавшими, что дочки работают в две смены на швейной фабрике Сунь Вонга. Сам Мал в сопровождении крепких копов явился в шикарный офис дядюшки Аши Квана, главного в Лос-Анджелесе босса китайских сутенеров. Он сказал дядюшке Аши, что если тот не вывезет своих шлюх за пределы города, то он покажет фотоснимки папам-сан — а многие из них связаны с тайным обществом Тань[46] — и проинформирует их, что Кван-сан бессовестно жиреет на «диете» дочерей-сан, кормившихся членом белого человека. Дядюшка Аши поклонился, сказал «да», все сделал, как было сказано, и на каждое Рождество присылал ему утку по-пекински с поздравительной открыткой. Мал все время думал, не переслать ли эти подношения своему братцу, пока они еще поддерживали связь. Ему. Дезмонду. Большому Дезу. Дезмонду Конфри Консидайну, который заставлял его лазить в чужие дома и сделал копом, опером. На три года старше. На три дюйма выше. Атлетического сложения, умело изображал на лице благочестие, чтобы произвести на его преподобие хорошее впечатление. А его преподобие поймал его при попытке слямзить пачку жевательной резинки в местном магазине «Пиг энд Уисл» и надрал ему задницу. Большой Дез, пытаясь вырваться из державших его пут, порвал себе сухожилие и, будучи полузащитником основного состава и обладая мозгами третьего сорта, до конца футбольного сезона наблюдал за матчами с боковой линии, не решаясь больше предаваться клептомании. Так благодаря кальвинисту Лиаму Консидайну он временно лишился ног и любимой забавы. С тех пор Дезмонд заставлял своего долговязого младшего братца проникать туда, куда сам забираться он уже опасался, и красть для него желанные вещицы: теннисную ракетку у Джо Стинсона, детекторный приемник у Джимми Харриса, зуб лося у Дана Клейна и многое-многое другое, что, к лютой зависти Дезмонда, имелось у других ребят. Маленький Малкольм не перестал богохульствовать, даже когда его преподобие заявил, что, поскольку ему исполнилось четырнадцать, наказанием ему теперь будет уже не дегтярное мыло и касторка вместо обеда, а настоящая порка. Маленький Малли стал воровать под угрозой того, что Дез сообщит его преподобию о его богохульствах, вроде того что Мария Магдалина вешалась на Вилли, старого негра, привозившего им на вислозадой кляче лед для ледника в подвале, — а его преподобие знал, что лишенный воображения Дез такие вещи сам придумать не способен. Он продолжал воровать, опасаясь, страшась его преподобия, боясь рассказать матери, потому что она передаст это мужу, убьет Деза, за что сама пойдет на виселицу, а их оставит на милость прижимистого благотворительного совета Пресвитерианской церкви. Высокий и худой, он стал настоящим героем комиксов, Фантомом Сан-Франциско: ловко карабкался по водосточным трубам, выдергивал оконные шпингалеты и воровал без конца — спортивное снаряжение, которым Дезмонд боялся пользоваться, книги, которые по своей глупости не читал, одежду, которая ему была мала. Малли знал, что, пока краденое у Деза, оно в безопасности, и эта игра ему даже нравилась. На то были свои причины: у Джо Стинсона была хорошенькая сестрица по имени Клорис, и Малли было приятно побыть одному в ее комнате. У Дана Клейна был попугай, который брал крекеры у тебя изо рта. Распутная сестра Джимми Харриса перехватила его на выходе после рейда в их кладовку, обкатала ему цилиндр и сказала, что писька у него большая. А когда он забрался к Биффу Райсу, чтобы украсть журналы «Нэшнл джиографик», Малли обнаружил, что маленький братишка Биффа выпал из кроватки и жует электрический провод. Он уложил его обратно в кроватку, накормил сгущенным молоком и, возможно, спас ему жизнь. Для Малли он стал как бы младшим братиком, которого он и дальше будет спасать от Деза и его преподобия. Становясь Фантомом Сан-Франциско, он переставал чувствовать себя тонким как палка, трусишкой, школьным зубрилой с психом отцом, безропотно покорной матерью и идиотом братцем. Так было до 1 октября 1924 года. Дезмонд во второй раз послал его в дом Джимми Харриса; он пробрался туда через открытый дровяной люк, хорошо зная, что Энни, хвалившая его письку, была дома. Она действительно была дома, но не одна: коп со спущенными до колен синими саржевыми штанами накачивал ее на ковре гостиной. Мал ахнул, споткнулся и упал. Коп его измочалил, исполосовал все лицо кольцом с печаткой. Малли самостоятельно продезинфицировал свои раны, потом долго собирался с духом, чтобы еще раз забраться в дом Бифа Райса и посмотреть, как поживает его маленький братец, но так и не решился. Вместо этого пошел домой, перепрятал награбленное добро Дезмонда и твердо сказал ему, что теперь они меняются ролями. Вожак семейной шайки должен сам добыть что-то для вора, иначе его преподобие обо всем узнает. Мал добавил, что ему нужна всего одна вещь — неглиже Энни Харрис — и они будут квиты. Кроме того, Мал сам скажет старшему брату, когда приступить к делу. Он проследил за домом Харриса и узнал, что Энни обслуживает своего полицейского Джона Роккаса днем по вторникам, когда вся семья работает в своем продуктовом ларьке в Окланде. И вот холодным ноябрьским вторником он открыл замок дома Харрисов для Деза. Тот вошел в дом и вышел через двадцать минут с расквашенной мордой. Он же тем временем украл все награбленное добро Деза и спрятал в сейфе, чтобы в любой момент представить его преподобию. Между братьями Консидайн установился паритет страха. Дезмонд провалился на экзаменах в богословской семинарии, но преуспел в торговле подержанными автомобилями. Мал отправился в Стэнфорд, окончил его, после год пробездельничал в юридической школе, мечтая об опасных приключениях, рыская в поисках доступных женщин, но так и не поймал птицу счастья. Когда учеба наскучила до зубной боли, пошел служить в полицию Лос-Анджелеса, не представляя, сколько он протянет или, точнее, сколько пожелает тянуть эту лямку. На Рождество он приехал домой. Ему исполнилось двадцать три года. Он, новобранец-полицейский, с опаской входивший в негритянские кварталы Лос-Анджелеса, за праздничным столом сидел в полицейской форме и портупее, с серебристым свистком и револьвером — тридцатьвосьмеркой. Короля подержанных автомобилей, со шрамами на лице от побоев Джона Роккаса, такой вид брата напугал. И он решил, что останется полицейским до скончания своих дней… От брата мысли Мала перешли к Дэнни Апшо. Вокруг — темные стены каньона и скользкие стреляные гильзы под ногами. Чего он добился в жизни? Что ждет его впереди? Окажется ли все им сегодня увиденное и пятидесятикратно умноженное стоящим того, чтобы Эллис Лоу смог продефилировать под сенью американского флага через зал заседания большого жюри? «Вы больше приспособлены к такой работе, чем я думал». Дадли был прав. Мал набрал пригоршню стреляных гильз, забросил подальше и поехал домой, в мотель «Шангри Лодж». Глава двадцатая Укрытием Микки Коэна служила комната в дешевом отеле. Ирландец Мик и Дэви Голдман трудились над новой программой для ночного клуба, микрофон им временно заменяло помповое ружье 12-го калибра. Джонни Стомпанато с Морисом Ягелкой играли в карты и между делом обсуждали планы встречи Коэна и Драгны по наркотикам. А Базз расспрашивал громил Микки из пикета тимстеров и записывал, о чем толкуют пикетчики, — последняя мера предосторожности перед засылкой туда агента Мала Консидайна. Пока пересказывалась обычная болтовня комми. Шлюшка де Хейвен и Морт Зифкин выступали с надоевшими до боли в зубах призывами скинуть «студийную автократию». Фритци «Ледокол» Купферман выяснил, что секретарь у тимстеров внедрен УАЕС и вот уже несколько недель ему по чайной ложке дают дозированную и бесполезную информацию и разрешили поставить напротив пикетчиков у «Вэрайэти интернэшнл» грузовик-закусочную. Мо Ягелка поделился своим подозрением: когда уаесовцев толкают или оскорбляют словесно, они никак на это не отвечают — наоборот, выглядят уверенными, будто ждут удобного момента, и даже главные заводилы, любящие махать кулаками, ведут себя спокойно. Ягелка считал, что уаесовцы прячут камень за пазухой. Отчет об этих разговорах Базз приукрасил, чтобы показать Эллису Лоу, что он трудится в поте лица. Базз ощущал себя добрым и вкусным христианином в львином логове, ожидающим, что лев вот-вот проголодается и заметит его. Лев Джонни Стомп. Лев Микки. Джонни с подозрением поглядывает на него с тех пор, когда Микки появился у них десять дней назад, когда вырубил вымогателя Люси Уайтхолл и подмазал этого хитрована пятью бумажками, что получил от Микки. — Здорово, Базз. — Здорово, Джонни. И всё. С Одри у него было уже три свидания: один раз она у него оставалась на ночь, два раза они накоротке встречались в бардачке Говарда на Голливуд-хиллз. Если Микки ведет наблюдение за Одри, то делает это Джонни; если он пронюхает, то его жизнь будет в руках Стомпанато или придется его прикончить — другого не дано. Если узнает Микки, — это конец: когда его предают, еврейчик становится зверем. Он нашел убийцу Хуки Ротмана: ему прострелили колени, и после нескольких часов агонии Фритци Купферман прикончил его своим фирменным оружием — шильцем для колки льда в ухо. Фритци, прежде чем проткнуть несчастному мозги, действовал как Тосканини, дирижирующий Бетховена: легкие взмахи, витки стилетом, как дирижерской палочкой. Микки — лев, а его бамбуковое бунгало — его логово. Базз отложил блокнот, последний раз взглянул на четыре имени, полученные от Дадли Смита: нужно покопаться в прошлом этих красных, еще возня, еще, наверное, придется наплести от себя. Лев Микки и лев Джонни теперь сидят и болтают у камина, над ними на стене портрет львицы Одри с декоративными наклейками на сосках и в трусиках. Микки поманил пальцем Базза. Комик Микки приготовил какую-то хохму: — Подходит ко мне парень и спрашивает: «Микки, как идет бизнес?» Приятель, говорю, это как шоу-бизнес, там бизнеса нет. Я подкатываюсь к его бабе, а она говорит: «Я не ложусь с всякими Абрамами, не помнящими родства». Я спрашиваю: «Но меня-то Микки зовут!!!» Базз рассмеялся и указал на Одри, не спуская глаз со Стомпа: — Тебе с ней надо сделать номер. Красавица и Чудовище. Будет полный аншлаг. Джонни — ноль эмоций; Микки скорчил мину, будто серьезно обдумывая предложение. Базз попробовал продолжить: — Найди большого негритоса, сделай номер с ним и Одри. С неграми на сцене публика всегда животики надрывает. Снова никакой реакции. — Не нужны мне шварцес, я им не доверяю. Ну-ка скажи, что получится, если скрестить негра с евреем? Базз притворился, что не понимает: — Что? Не знаю… Микки от души расхохотался: — Владелец дома, который у себя работает дворником! Джонни хохотнул и вышел. Базз глянул на фото «Заводной девчонки» в двадцатилетнем возрасте и быстро прикинул: сто против одного — он ничегошеньки про них не знает. А Микки сказал: — Тебе надо больше смеяться. Я не доверяю парням, у которых нет чувства юмора. — А ты вообще никому, Микки, не доверяешь. — Да? А как тебе такое доверие: восьмого февраля у меня в магазине заключаем сделку с Джеком Д. Двадцать пять фунтов мексиканского коричневого, делим наличные, едим и выпиваем. Все мои люди и все люди Джека. Все без оружия. Вот что значит доверять. — Не верю, — сказал Базз. — В сделку? — Что без оружия. Ты что, в своем уме?