Американцы на все лады восхваляли «борцов за свободу». Приносили новости о сенаторах, согласившихся поддержать МЕК (за щедрый гонорар). Глубоко почитаемый лидер местной ветви, барадар Ферейдун, вещал о нарушении прав человека в Иране, о том, как людей сажают в тюрьмы и пытают. Прокручивал на проекторе фотографии повешенных на кранах, исхлестанные спины, узников с пустыми глазами. Почти все жертвы были членами группировки. Дариуш пылал от ярости. После они сидели за столиками, ели зерешк поло ба мург – рис с барбарисом и курицей – и разговаривали о детях и работе. Все это больше смахивало на встречу городского совета, чем на собрание группировки бунтовщиков. Дариуша поразило то, как буднично все выглядело. Арезу потеплела, открылась, вела себя совсем не так, как обычно на публике. Он еще не видел ее такой счастливой. Так собрания вошли в его жизнь. Его все больше возмущали зверства Исламской республики в отношении членов МЕК. Барадар Ферейдун выделял Дариуша, проводил с ним больше времени, чем с остальными. Он стал откровенничать с ним, рассказал, отчего хромает, – он повредил ногу в ходе тайной операции, когда погиб его товарищ, ставший мучеником войны. Он раскрывал Дариушу секретные сведения, говорил, что у группировки есть шпионы в системе – члены МЕК, занимающие посты в правительстве. Некоторые даже работали в местах испытания ядерного оружия. Вскоре Дариуш тратил по нескольку часов в день, прослушивая диктофонные записи лидеров МЕК. Не верить тому, что они говорили, было невозможно. Он занялся сбором средств в поддержку группировки и узнал, что главная база МЕК находится в лагере Ашраф. Он надеялся, что его отправят туда. Ситуация в его родной стране граничила с чрезвычайной; надо было действовать. Дариуш как попугай твердил услышанные от брата Ферейдуна слова: «Наш народ любит нас и ждет, чтобы мы спасли его от ада». БАБАХ. Звук, похожий на взрыв бомбы. Дариуш инстинктивно нырнул под кровать. БАБАХ, БАБАХ, БАБАХ! БАМ! Что-то со свистом пролетело за окном. Во время учений он слышал звуки разных артиллерийских орудий, но эти были ему незнакомы. Кто-то вскрикнул, а потом, кажется, рассмеялся. Дариуш подполз к окну и увидел, как в небе расцветает сноп белых искр. Он и забыл, что сегодня чахаршанбе сури – фестиваль огня. Его послали в Тегеран в навруз, мусульманский Новый год. В Иране он совпадает с первым днем весны. В МЕК считали, что это хорошее прикрытие – именно в навруз изгнанники возвращались на родину и навещали родных. Вот только с заданием придется подождать. В ожидании он читал книги, которые принес Киан. Среди них оказалась одна из его любимых – «Марксизм и прочие ошибки Запада: исламская критика» Али Шариати. Дариуш пошел прогуляться. В городе сотни детей прыгали через костры, разведенные прямо посреди улицы. Они пели древнюю зороастрийскую мантру, согласно поверью сжигающую неудачу и болезни. Девчонки и мальчишки играли в догонялки с бенгальскими огнями в руках. На Вали-Аср запускали хлопушки. Машины встали в глухую пробку; из окон гремела музыка и высовывались пассажиры. Правительство пыталось запретить чахаршанбе сури, языческий пережиток зороастризма, объявленный режимом антимусульманским. Но навруз и связанные с ним обычаи занимали в иранской культуре не менее важное место, чем мусульманские праздники, и как бы правительство ни старалось, эту битву им было не выиграть. Он изумленно смотрел на празднующих, поражаясь, как можно радоваться чему-то в таких обстоятельствах. Он не понимал, почему замечает так много несоответствий между тем, что ему говорили в МЕК, и реальной ситуацией в стране. Но даже эту ситуацию можно было увидеть сквозь призму группировки: эти храбрые ребята демонстрировали дерзкое неповиновение. В переулке группа подростков танцевала и хлопала в ладоши; кое-кто даже запрыгнул на капоты машин, пел, раскачивая бедрами; одна из девушек сняла платок и размахивала им над головой под одобрительные возгласы толпы. Дариуш понял, что оказался в эпицентре массового акта протеста. Когда Дариуша отобрали для миссии, Арезу сказала, что гордится им как никогда. Преданность Дариуша не прошла незамеченной для старших членов группировки; они видели, что он готов умереть в борьбе против Исламской республики. Его недавнее вступление в МЕК не имело значения; здесь действовали другие правила. Люди, состоявшие в организации годами, жертвовали деньги (это должны были делать все), предлагали свои услуги, но так и не продвинулись в иерархии, так и не приблизились к верхушке избранных. Готовность отдать себя целиком – вот что ценилось превыше всего. Дисциплина, самопожертвование и преданность. Дариуша отправили в Париж, где он познакомился с высокопоставленными руководителями МЕК. Он на всех производил отличное впечатление. С головой окунувшись в идеологическую подготовку, он описывал свои чувства к Раджави в подробных отчетах и заучивал их речи наизусть. Тогда-то его и решили отправить в лагерь Ашраф в Ирак готовиться к заданию. В лагере царили строгие порядки. Дариуша ждала интенсивная программа подготовки: его учили обращаться с оружием и ручными гранатами, делать бомбы, выслеживать жертву, использовать жучки и оборудование для видеонаблюдения и стрелять по мишеням. Женщины и мужчины тренировались отдельно. О похотливых помыслах надлежало сообщать. Для очищения ума Дариуш посещал обязательные групповые «исповеди»; ему казалось, что они сближают его с братьями и сестрами. Многие здесь, как он, разорвали все связи с семьей. Им постоянно внушали, что на родине у МЕК много сторонников. Никто не мог сказать наверняка, сколько активных членов группировки проживает в Иране, но Дариуша заверили, что речь идет о большой действующей сети и на месте ему будет помогать команда преданных делу людей. Настал день убийства. Утром Дариуш выполнил дыхательные упражнения, чтобы успокоить нервы. Все было спланировано. Он уже несколько недель следил за бывшим начальником полиции. В первое утро после национальных праздников он вышел из дома на рассвете, надев грязную старую одежду и поношенную обувь. Чуть позже пяти утра он прибыл на улицу, где жила цель, и присел в тени. Его никто не видел. Каждый день бывший начальник полиции ездил в небольшой офис. Он сам вел машину и ехал один – не то что во времена службы, когда его возили на пуленепробиваемом авто с конвоем охраны. Дариуш решил, что выполнить задуманное будет легко. Он выстрелит, когда цель будет возвращаться домой с работы в час пик. Киан нашел водителя, который поможет Дариушу бежать, – молодого механика, совсем недавно поступившего в МЕК и мечтавшего о том, чтобы весть о его преданности достигла ушей Раджави. На выходе из квартиры он опустил руку Дариушу на плечо и произнес: – Я готов умереть за правое дело. Дариуш пожал его руку: – Я тоже. Точно вовремя бывший начальник полиции вышел из здания и сел в машину. Они последовали за ним. Впереди образовался затор; начальник замедлил ход. Дариуш постучал водителя по спине – это был сигнал. Тот подъехал к машине начальника полиции вплотную – через окно Дариуш видел волосы на затылке жертвы. Он выстрелил. Увидел, как посыпались осколки. Оглянулся, все еще сжимая в руке автомат. Повсюду были брызги крови. Начальник полиции лежал на руле. Он шевелится? А потом Дариуш взлетел. И с глухим ударом приземлился на асфальт. Было трудно дышать. Его прижали к земле; он чувствовал запах гудрона и шероховатость гравия. В теле пульсировала боль. Все плыло перед глазами. Сколько времени прошло, прежде чем он понял, что случилось? Одна минута, две, десять? Он не знал. Постепенно все сложилось: кто-то или что-то врезалось в мотоцикл, и его подбросило в воздух. На него набросились три офицера полиции. Он обмочился. Его водитель пропал. Полицейские под прицелом заставили его встать, и в этот момент он понял: все кончено. Товарищи из группировки предупреждали: если тебя поймают, то будут безжалостно пытать, возможно, годами. Тебя будут насиловать. Он вспомнил фотографии. Вот зачем ему пилюля с цианидом. Она все еще была на месте, несмотря на аварию. Он прокусил оболочку. Почувствовал, как выплескивается жидкость. Девять секунд: ему сказали, что яд подействует через девять секунд. Но прошло уже пятнадцать – или, когда умираешь, время замедляется? Дариуш зажмурился и сосредоточился на смерти. Но он не умирал. Прошло уже тридцать секунд. Наверное, в МЕК ошиблись со временем действия яда: он уже понял, что они часто ошибались. – Я сказал, садись в фургон! Дариуш открыл глаза. Он все еще был жив, хотя прошло больше минуты. Он сделал нетвердый шаг вперед. – Он под кайфом. Вот ушлепок, а? По пути в полицейский участок он не умер. В МЕК не только карты устарели, но и цианид. Наверное, у него кончился срок годности. Яд испарился. В отличие от него: теперь ему грозили годы пыток и надругательств. В участке с него сняли наручники и заперли в маленькой камере. Полицейские почему-то даже не обыскали его. Хорошо, что он вернулся к торговцу оружием за гранатой. Она все еще была у него за поясом. Как только полицейский закрыл за собой дверь, он выдернул чеку. Но граната взорвалась раньше, чем он успел поднять ее к голове. Он увидел, как его рука летит через камеру. А потом потерял сознание. Судья выглядел усталым. Было время, когда он сотнями отправлял этих идиотов на расстрел или в газовую камеру; тогда его авторитет выражался в четырех кратких и ясных слогах – хокм-э эдам, смертная казнь. Он взглянул на стоявшего перед ним Дариуша. Тот трясся от страха. Вместо правой руки у него была забинтованная культя. Его адвокаты сказали, что ему промыли мозги; он искупил свое преступление. Он никого не убил: пуля всего лишь оцарапала бывшему начальнику полиции шею. Теребя шариковую ручку, судья вынес вердикт. Улица Фатеми, центр Тегерана, несколько лет спустя Над головой жужжали галогеновые лампы, отбрасывающие на лица нездоровый синий отблеск, отчего щеки казались впалыми, а круги под глазами – более отчетливыми. В старом офисном здании на пластиковых стульях в тишине сидели три семьи. На пластиковом столе перед ними стоял чай в маленьких чашках; к нему никто не притронулся. Все смотрели на дверь. Вошел Дариуш в джинсах и накрахмаленной белой рубашке. За ним еще трое мужчин со склоненными головами; они оглядели комнату. Послышались всхлипы. Троих мужчин окружили. Матери прижимали сыновей к груди; один мужчина упал на колени; сестра гладила брата по голове; отец закрыл лицо руками, запястья намокли от слез. Один из трех вошедших не виделся с семьей двадцать лет. Он раз за разом твердил: «Простите». Дариуш стоит в углу и смотрит, баюкая грубый пластиковый протез, присоединенный к культе. Он много раз был свидетелем таких встреч, но до сих пор каждый раз плачет. Трое мужчин, вошедшие за ним, – бывшие члены МЕК; теперь их, как и Дариуша, считают дезертирами. Они вспоминают время, проведенное в организации. Рассказывают о промывании мозгов, сожалеют о содеянном. Дариуш молча кивает. Он вспоминает избиения и публичные исповеди в лагере Ашраф; его товарища заставили признаться в том, что он мастурбировал (это было строго запрещено). Вспоминает изоляцию, запрет покидать маленький лагерь, строгое разделение полов – одному из вернувшихся не разрешали общаться с женой пятнадцать лет, хотя они оба жили в лагере. Он вспоминает, как семьи членов МЕК приезжали в лагерь и умоляли дать увидеться с родными. Вспоминает, как сам был частью этой секты. После неудавшегося покушения на бывшего начальника полиции Дариуша отправили в военный госпиталь. Врачи и медсестры ухаживали за ним, пока он не поправился, чтобы отправиться в тюрьму. Ему дали пожизненный срок. Позднее его сократили до восьми лет. Почти четыре года он отсидел в тюрьме Эвин. Дариуша поместили в крыло для политзаключенных; его сокамерниками были диссиденты и студенты. Именно в тюрьме ему наконец открыли глаза, в тюрьме он узнал правду о своей стране и понял, что все это время МЕК пичкали его ложными сведениями. Он клянется, что его не пытали. Никто не знает, почему Дариуша не приговорили к смертной казни, почему наказали так мягко. Скорее всего, он заключил сделку: свобода за инсайдерскую информацию о МЕК. Иранцы любят теории заговоров, поэтому предполагали разное: кто-то утверждал, что Дариуш с самого начала был шпионом правящего режима. Правда это или нет, со стороны правительства это был умный ход: когда Исламская республика объявила амнистию для дезертиров, многие бывшие члены МЕК вернулись на родину. После падения режима Саддама Хуссейна МЕК в Ираке стали не рады, и условия в лагере Ашраф ухудшились. Случай с Дариушем – членом МЕК, заслужившим прощение Исламской республики, – стал уловкой, призванной ослабить организацию и заманить в Иран и других ее членов. Как только Дариуша выпустили из тюрьмы, при поддержке правительства он помог создать благотворительную организацию, занимающуюся спасением рекрутов МЕК и помогающую им воссоединиться с родными. Когда семьи уходят, Дариуш закрывает офис и идет домой. Они с матерью встречаются в кафе «Йекта» на Вали-Аср: в молодости она пила там молочные коктейли и ела бургеры. С тех пор почти ничего не изменилось: та же желтая вывеска и интерьер в стиле 1970-х. Когда его освободили, мать прилетела в Тегеран, и он убедил ее остаться. Арезу отреклась от него, как и остальные из МЕК; его считали предателем. Он пытался связаться с ней, убедить ее оставить группировку, но она оборвала с ним все контакты и так и не вышла на связь. Глава 2 Сумайя Квартал Мейдан-э Хорасан, южный Тегеран День, когда случилось чудо, был самым жарким в году. Тень сикоморов на Вали-Аср совсем не спасала. Солнце жгло темно-зеленые листья и улицу под ними. Корни деревьев мучились жаждой, пыльные водостоки пересохли. Сумайя вытерла капельки пота над верхней губой. Она потела, несмотря на все старания древнего пыхтящего кондиционера. Влажными пальцами она пыталась подобрать шифр на портфеле. Шесть рядов цифр – задача почти невозможная. Но Сумайя была упряма. Она взывала о помощи к Богу и своему любимому имаму. – О Всевышний, о имам Заман, умоляю, помогите открыть этот кейс, и я клянусь приносить в жертву ягненка каждый год до самой смерти! – молилась она вслух, царапая подушечки пальцев о металлические диски. Сумайя приносила обет – назр – в соответствии со всеми правилами; для того чтобы ее желание осуществилось, она обещала помочь тем, кому в жизни меньше повезло. В молитвах она всегда обращалась к имаму Заману, хотя кое-кто считал, что терпеливый и спокойный Абу-л-Фазл, сводный брат имама Хусейна (внука пророка), реагировал быстрее. И тут случилось невероятное. Цифры выстроились в нужной последовательности, раздался тихий щелчок, и Всевышний с имамом Заманом услышали ее молитвы. Портфель открылся. Произошло чудо. Сумайя не сомневалась. Все началось в столь же жаркий летний день несколько лет назад. Сумайе было семнадцать; она жила там же, где родилась, в квартале Мейдан-э Хорасан в южном Тегеране, восточнее базара, старого, как сам город. День начался, как любой другой, с молитвы в шесть утра. Сумайя позавтракала с любимым отцом Хаджи-ага: тот пил чай небольшими глоточками и читал консервативную газету «Кайхан», купленную по пути из булочной. Сангак (иранская лепешка) был еще теплым; поверхность лепешки покрывали рытвинки от горячих камней, на которых она выпекалась. Сангак намазывали домашним вишневым вареньем, кисло-сладким и красным, как свежая кровь. После завтрака Сумайя завернулась в черную чадру и пошла в школу с младшим братом Мохаммадом-Резой. По лабиринту переулков они вышли на главную улицу. Город уже громыхал, очнувшись ото сна. В этой части Тегерана пробуждение всегда было внезапным: взрыв активности, вмиг заполоняющей улицы. Торговцы поливали из шлангов тротуар у входа в свои лавки. У табачного киоска прямо на земле лежали стопки свежих газет; с них смотрел Высший руководитель, а заголовки, как всегда, пестрели сообщениями о мучениках, зионистах, шантаже и США: «ЖЕЛЕЗНЫЙ КУЛАК ИРАНА БЬЕТ В ЛИЦО ИМПЕРИАЛИЗМУ»; «ИРАНСКИЕ ВОЕННЫЕ УЧЕНИЯ ВНУШАЮТ СТРАХ ВРАГУ». Мейдан-э Хорасан похож на маленький островок. За годы на глазах у Сумайи его берега медленно размывали волны современности и новизны. На месте руин старых домов выросли глыбы блестящего мрамора и глянцевого камня; строительство вели, пренебрегая дорогостоящими мерами сейсмозащиты – взятка прорабу или чиновнику легко решала эту проблему. Но в сердце Мейдан-э Хорасан все еще сильны религиозные ценности, характерные для рабочего класса; жители квартала бьются за сохранение общественных структур. Для семьи Сумайи и других подобных ей религия означает жизнь согласно букве Корана и фетвам Высшего руководителя; только так можно заслужить место в раю. В лабиринте переулков вокруг дома Сумайи большинство женщин до сих пор носит чадру, как и несколько веков назад. Семья Сумайи живет здесь уже много поколений; другого мира Сумайя не знает. В школе, как всегда, было скучно, и Сумайя замечталась, как станет актрисой, – абсурдная фантазия, ведь она, как и ее родители, считала актерство сомнительной профессией, которую выбирают лишь распущенные люди. На перемене девчонки обменивались последними сплетнями. Все смотрели мыльные оперы, одобренные мусульманским правительством: злодеями в них выступали гладко выбритые иранцы со старинными персидскими именами вроде Куруш и Дариуш, а герои носили бороды и мусульманские имена. У половины учеников дома было спутниковое телевидение; они днями напролет смотрели латиноамериканские сериалы по «Фарси-1», дубайскому каналу, совладельцем которого был Руперт Мердок. Спутниковые тарелки можно встретить по всему Ирану – от Тегерана до самых отдаленных деревень. Они висят на крышах домов любого достатка, ими пользуются миряне и духовенство. Недавно даже кто-то из правительства сообщил, что в Иране около 4,5 миллиона спутниковых приемников. Отец Сумайи считал иностранное телевидение баловством, негожим для мусульман, и никакие мольбы не могли убедить его в обратном. В два часа, перед окончанием уроков, девочек вызвали к директрисе. Они называли ее Собакоутка: лицо у сердитой директрисы было бульдожье, а ходила она вразвалочку, как утка. – Тахере Азими исключили из школы за неподобающие отношения с мальчиком! – рявкнула Собакоутка. Девчонки ахнули. Все знали о произошедшем, Тахере с тех пор не появлялась в школе, но это был первый случай, когда ученицу исключили. Собакоутка успокаивала девочек целых пять минут. Вихляя толстым задом, она ходила по комнате и читала им лекцию о скромности и Боге, о том, что нельзя врать родителям, и о тлетворном влиянии спутникового телевидения. Не важно, что Тахере Азими все еще была девственницей, что она никогда не лгала, а у ее родителей не было спутниковой тарелки. Ее поймали, когда она выходила из дома мальчика, а его родителей в то время не было. Этого хватило, чтобы заклеймить ее шлюхой. Такого мнения теперь о ней были учителя, одноклассники и большинство жителей квартала. Вдобавок Тахере была красавицей, а этого никакой хиджаб и отсутствие косметики не скроют. Вскоре у Собакоутки кончился запал: в окно проник аппетитный запах жарящегося на углях шашлыка, и приступ голода заставил директрису прекратить инквизицию. Девчонки взволнованно столпились у школьных ворот. – Она дженде, всегда это знала, – сказала Мансуре, с неожиданной злобой выпалив это слово – дженде, шлюха. – По глазам видно. И по походке. А в комнате у нее коллекция красных платков, сама видела. Какая низость. Все согласно закивали. – Да она извращенка. Помните ее блокнот с порнухой? – сказала Наргиз, имея в виду карандашные наброски обнаженной натуры, сделанные Тахире. Хотя большинство одноклассниц Сумайи были еще девственницами, у некоторых уже случались запретные игры с мальчиками – как правило, с двоюродными братьями, так как с другими им общаться не разрешали. В прошлом году Мансуре и ее кузен ласкали друг друга, после чего она вся истерзалась со стыда. Чтобы как-то оправдаться в собственных глазах, она стала яростно осуждать любое порочное поведение и теперь постоянно ходила недовольная. – Мне всегда казалось странным, как упорно она повторяла, что не любит краситься. Как будто хотела нам что-то доказать или что-то скрыть, – заметила Ника. На самом деле Нику звали Сетайеш, но она считала это имя некрасивым и старомодным. Почти все девочки в классе Сумайи придумали себе новые имена – более модные, чем свои. Вскоре зависть сменилась гневом – более приличным и благочинным чувством. Тахере Азими нарушила правила, но не это было самым страшным. Она сделала то, о чем все они мечтали. – Ни разу не видела ее в чадре. Так ее родителям и надо. Если им все равно, носит их дочь чадру или нет, стоит ли удивляться, что она стала дженде? – сказала Виста (на самом деле – Зухре), чей папа, базарный торговец, пообещал уменьшить ей нос на восемнадцатилетие. Он торговал медными трубами, и, хотя не стоял за прилавком, его все равно причисляли к базаари – торговцам, твердо придерживающимся традиционных устоев. Базаари голосовали исходя из личных интересов и никогда не воспринимались иначе как средний класс, даже если зарабатывали миллионы. Настал черед гардероба Тахере и ее манеры одеваться. Девчонки пришли к выводу, что для потаскушки, тайком пробравшейся в дома мальчика, Тахере одевается на редкость скромно. – Но если у тебя красный платок и ты не носишь чадру, это вовсе не значит, что ты… дурная, – заметила Сумайя. Ей стыдно было произносить слово «шлюха». – У нее просто другие взгляды. – Ага. Западные взгляды. – Мансуре употребила любимый эвфемизм девочек. «Западные взгляды» приравнивалось к «распущенности». – Ее родителям надо переехать в бала-шахр на север Тегерана. Там она сможет сколько угодно вести себя по-западному.