Девчонки рассмеялись. Шутка была жестокой, ведь семья Тахере жила бедно, а ее родители едва сводили концы с концами. Шансы переехать в модный район на севере Тегерана у них были примерно такие же, как купить дом в Париже. Поведение Тахере беспокоило Сумайю не меньше, чем остальных: она была религиозна, благочестива и серьезно относилась к морали. – Признайте, Тахере одевалась скромно, и вряд ли у нее был на это скрытый мотив. Но на самом деле не важно, как она одевалась. Добрачный секс – это грех. Страшный грех. Девушки одобрительно закивали. Сумайя умела быть толерантной, не ставя под сомнение собственную репутацию. Это делало ее популярной не только в своей компании, но и у других. Ее твердые принципы, сдержанный внешний вид и религиозное рвение расположили к ней девушек из «Хезболлы», а к ним всегда было сложнее всего подступиться. Приверженцы «Хезболлы» были самыми ярыми сторонниками режима, обеспечивая его выживание религиозными и политическими методами. Сумайя никогда не смотрела свысока на бедных. Даже девушкам, которые хотели выглядеть по-западному и подражали столичным красавицам – таких в школе было немного, – не казалось, что она их осуждает. Но это было не так. Она старалась не попадаться на глаза в их компании, так как стыдилась плохой репутации этих девушек. Боялась, люди подумают, что она сделана из того же (дурного) теста. Для Сумайи манера одеваться была лакмусовой бумажкой благопристойности. Чем ярче и уже платье, чем гуще слой косметики, тем выше ты располагаешься на шкале дженде. Сумайя и ее подруги не сомневались, что носить хиджаб нужно обязательно. Они поддерживали закон, согласно которому женщины, чья одежда и макияж противоречили общественным приличиям и имели целью привлечь внимание, могли быть арестованы и доставлены прямиком в суд. Сексапильные аналоги хиджаба, в которых разгуливали на улицах некоторые женщины, лишь доказывали, что свободный дресс-код приведет к скорому моральному разложению и краху Тегерана. «Если бы некоторых женщин не обязали носить хиджаб, они ходили бы полуголыми. Мужчины не совладали бы с собой, и тогда нам всем бы не поздоровилось», – рассуждала Виста. Но стоило ли винить девочек за мизогинию? С рождения их пичкали режимной пропагандой, навязывая ее посредством гигантских билбордов, расставленных по всему городу. Правительство применяло две основные тактики: предупреждение о физической опасности «неправильного» хиджаба (носишь «неправильный» хиджаб – сама напрашиваешься) и укоренение культуры стыда. Недавняя рекламная кампания изображала две карамельки: одну развернутую, вторую все еще в упаковке. Вокруг развернутой карамельки кружились три мухи, готовые сесть на нее. Подпись гласила: «Хиджаб – твоя безопасность». Другие лозунги звучали еще прямолинейнее. «Мы сами виноваты в домогательствах», – прямо заявлял один из рекламных слоганов. Некоторые плакаты претендовали на «научность». Например, под изображением двух девушек определенно западной внешности (кричащий макияж, светлые волосы, выпадающие из ярких цветных платков, лишь слегка наброшенных на голову, короткие, узкие манто) было написано: «Психологи утверждают: у тех, кто неподобающе одевается и слишком ярко красится, дурной характер». Северный Тегеран напоминал Сумайе публичный дом, но она соглашалась, что едва ли все эти женщины распущенные. Да, возможно, они не так преданы Богу, как она. Но Тегеран так быстро менялся, что стало совершенно невозможно понять, кто настоящая проститутка, а кто нет. Неправильные хиджабы были повсюду. Сумайя знала, что и под чадрой могут скрываться грехи. Брат как-то показал ей место на улице Шуш в южной части Вали-Аср, где женщины в чадрах были настоящими проститутками. Бедняжки торговали собой по цене жареного кебаба. Впервые увидев их хмурые лица и мертвые глаза, она заплакала. Сумайя любила свою чадру – та была частью ее сонат, культуры, и символизировала для нее гораздо больше, чем уважение к традициям. Простая черная ткань означала скромность и набожность, смирение перед Богом и духовным, упорядоченным миром, где правила оберегали людей от зла. Вот чем была для нее чадра. А еще – удобным безразмерным кардиганом, в который можно было спрятаться, когда у тебя месячные и ты вся отекла. Чадра была защитницей, скрывающей изгибы фигуры от похотливых взглядов мужчин. Больше всего Сумайя любила ходить в чадре, обтягивающих джинсах и кедах Converse – противопоставление старого и нового, двойной ансамбль, в котором она одновременно угождала и Богу, и моде. Но главной причиной, почему она носила чадру, был отец, Хаджи-ага. Для него чадра была единственной приемлемой формой хиджаба. «Девушка в чадре подобна розовому бутону: все прекрасное сокрыто внутри, отчего становится еще прекраснее и ближе к Богу», – повторял он. В доме Хаджи-ага скромность ценилась превыше всего. Никто из мужчин, кроме отца и брата Сумайи Мохаммада-Резы, никогда не видел ее волосы и обнаженные руки. В мире Сумайи ее стройную фигуру непозволительно было видеть даже ее любимым дядям. Иногда вместо чадры она носила платок и манто – обычно из практических соображений, например когда ходила гулять в горы с друзьями или шла на семейный пикник. Но ее манто всегда были свободными, ниже колена и темного цвета. Под них она надевала обычную одежду из сетевых магазинов: Zara, Mango, Topshop, Benetton. После школы некоторые девочки решили пойти к Мансуре: у нее была большая гостиная. В этой части города посидеть было негде. В парках собирались наркоманы; модных кофеен в квартале не было, а в традиционные чайные пускали только мужчин – те курили кальян и судачили. Сумайя не пошла с остальными: ей надо было помогать матери готовиться к празднику. Сегодня был важный вечер: праздновали возвращение Хаджи-ага из паломнической поездки. Позвали всех соседей. Свернув за угол, она увидела Тахере Азими и ее пожилых родителей. Они стояли у маленького фургона, нагруженного скарбом. Им предстояло позорное возвращение в родную деревню. Тахере Азими никогда не вписывалась в их компанию. Ее родители казались нормальными: беднота, рабочий класс. Они молились, мать всегда носила чадру. Мать родила Тахере почти в пятьдесят лет: тридцать лет ее считали бездетной. Семья Садека, отца Тахере, десятилетиями давила на него, принуждая оставить бесплодную жену и найти здоровую, помоложе. Садек не поддался. Он был хорошим человеком и никого не хотел обижать. Рождение Тахере сочли чудом – и ничего, что Абу-л-Фазл ответил на молитвы с такой большой задержкой. Крепкие, выносливые крестьяне, родители Тахере переехали в Тегеран в молодости, но город высосал из них все соки. Землетрясение, всколыхнувшее твердые слои земли, превратило их родную деревню в груду щебня. Половина дома обрушилась меньше чем за шесть секунд. Целая жизнь рассыпалась в пыль, превратилась в кирпичные обломки. Погибли десятки людей, включая всех родственников Тахере. Их похоронили на кладбище под апельсиновыми деревьями. Деревня, некогда полнившаяся жизнью и стоявшая на плодородной равнине в окружении гор, в одночасье стала печальным, запустелым местом; теперь никто и не помнил, что прежде с этих гор стекали потоки воды и питали фруктовые сады, где гуляли дикие лошади. Переезд в город оказался менее болезненным, чем они ожидали. Несмотря на свое грубое и уродливое урбанистическое лицо, дороги, бетонные многоэтажки и гниющее дно, Тегеран не был безликим мегаполисом: он так и остался большой деревней. Понятия приватности и анонимности, присущие западным городам, по-прежнему чужды Тегерану. Он весь держится на невидимых швах кровных связей и кланов; здесь соседи всегда готовы протянуть друг другу руку, но с не меньшим рвением вынюхивают и лезут в чужие дела. Вскоре родные Тахере нашли в городе дальних родственников и знакомых. Но через некоторое время община распалась. Сердечные заболевания, рак, некомпетентность врачей сгубили многих из их круга. Жизнь семьи стала более замкнутой, они уединились, стали держаться друг за друга, а в центре всего была Тахере. Потом семью настигла череда несчастий. У матери Тахере случился инсульт. Медстраховки у них не было, Садек работал на трех работах. Тахере устроилась швеей в ателье, располагавшееся в небольшой подсобке за магазином в торговом центре на Вали-Аср. Работу дочери держали в секрете. Узнай соседи, что шестнадцатилетняя Тахере работает, поползли бы слухи – и не важно, что она проводила дни напролет за швейной машинкой, а вторым сотрудником ателье был портной-афганец далеко за семьдесят. С работой на Вали-Аср для Тахере открылся целый мир. Здесь такие же шестнадцатилетние, как она, собирались в кафе и фастфуд-ресторанах. «Супер Стар» и «Супер Стар Фрайд Чикен» кишели ребятами, юношами и девушками; они кокетничали, обменивались телефонами и приглашали друг друга на свидания. Все свободное время Тахере гуляла по Вали-Аср, любовалась красотой улицы, все более роскошной по мере продвижения к северу. Теперь она отваживалась доходить до самого парка Баг-Фердоус почти в самом конце Вали-Аср. Тахере садилась на скамейку и наблюдала за городом. Здешние жители словно принадлежали к другому виду. В одну из этих прогулок она встретила Хассана, соседского парня. Он зашел за футбольной формой в спортивный магазин у площади Монирие. Вдали от родителей и шпионящих соседей они заговорили совсем иначе – оба почувствовали, что им любопытен мир за пределами южного Тегерана. За случайной встречей последовала еще одна, и вот они уже виделись каждую неделю и с нетерпением ждали свиданий. Тахере стала читать «Занан» – передовой женский журнал, который ратовал за равенство полов и освещал разные темы – от литературы до секса. Она ходила на выставки и в театр. Она была одаренной художницей, но школьным учителям было ни к чему развивать в девочках талант к живописи и графике. Лишь ее родители понимали, как талантлива дочь, но у них не было ни денег на обучение, ни достаточной широты взглядов, чтобы поощрять ее карьеру в искусстве. Родители Тахере были верующими и придерживались традиционных взглядов, но происходили из либеральной деревни, где мужчины и женщины сидели вместе на свадьбах, чадры были белыми и никто не возмущался, если хиджаб случайно соскользнет с головы. Садек считал революцию большой ошибкой и до сих пор сожалел о свержении шаха. Он верил, что ношение хиджаба должно быть добровольным, делом выбора, а отношения человека с Богом – личным делом каждого. Он не употреблял алкоголь, но и не был его суровым противником. И не считал, что современность противоречит исламу. По мнению Садека, юноша и девушка должны были хранить девственность до брака, однако никто не имел права вмешиваться в отношения двух людей. Вскоре он понял, что его взглядам не место в Мейдан-э Хорасан, поэтому и не высказывал их вслух, а делился только с женой и дочерью. Узнав о встречах дочери с Хассаном, он поверил Тахере, когда она сказала, что ее невинность не пострадала. Но ее репутация была уничтожена, и это стало для Садека тяжелым ударом. Вернувшись домой и застав Тахере, мать Хассана пришла в такую ярость, что вызвала полицию, заявив, что у нее в доме проститутка. Тахере забрали в участок и вызвали ее отца. Садек сказал полицейским, что дочь непорочна, и умолял освободить ее. Те же насмехались над его деревенским акцентом и говорили с ним свысока, как с простым крестьянином. – Твоя дочь ведет себя как шлюха, а ты ее защищаешь? Где твоя честь? Неужели в деревнях так принято? В твоей деревне ее бы давно камнями закидали! Они смеялись, не подозревая о том, что жизнь в деревне Садека на севере не сильно изменилась со времен революции, что там действовали порядки более либеральные, чем в Тегеране, где за исполнением законов следила полиция. Что до Хассана, ему досталось несколько одобрительных хлопков по спине от приятелей. Правду знал лишь его лучший друг: что они с Тахере полюбили друг друга и в свободное время ходили по музеям и слушали «Пинк Флойд». Большее, на что у них хватило смелости, – поцеловаться. Тахере не видела Сумайю, притаившуюся на углу в ожидании, когда ее соседи уедут. Впрочем, заметив ее, она бы не удивилась: после случившегося с ней никто не разговаривал. В квартире витал аромат шафрана и сливочного риса; на плите кипели кастрюли с жирным рагу. Мать Сумайи Фатеме уже два дня не выходила с кухни. В ее мягких полных руках любой продукт становился изысканным блюдом. Фатеме наказывала Сумайе: если мужа вкусно кормить, он никогда не уйдет пробовать запретный плод. Сама Фатеме научилась готовить еще в детстве. Она славилась своим кулинарным мастерством, и на праздники дом всегда ломился от гостей. Она помешивала, жарила, мыла, а Сумайя расставляла на столе тарелки с фруктами, огурцами, фисташками и грецкими орехами. Стерла пыль с темно-красных искусственных цветов, расставленных по всей комнате. Даже с закрытыми окнами пыль – мелкая серая пудра – проникала в квартиры и дома по всему городу, тонким слоем оседая на мебели. Мохаммад-Реза сидел за кухонным столом и играл в «Персидский квест» на компьютере. Хаджи-ага смотрел телевизор. Мулла в тюрбане, грозя указательным пальцем, делал то, что у мулл выходит лучше всего: читал нотации. В Иране муллы не только эксперты по исламскому богословию, они мастера находить моральное разложение там, где его нет. Сегодня предметом осуждения стал 3G-интернет. «Общественная мораль под угрозой! Это подорвет семейные устои!» – причитал мулла, возмущенный идеей видеозвонков. Уже четверо великих аятолл издали фетву, осуждающую нововведение. Интернет-оператор их проигнорировал. Хаджи-ага всегда казался погруженным в раздумья. Вечно хмурый лоб и прищуренные глаза не оставляли сомнения: перед вами человек серьезный, сдержанный. С чужими людьми он держался молчаливо и почти никогда не делился мыслями. В молодости он был очень красив, но несчастливый брак и скучная низкооплачиваемая работа госслужащего преждевременно состарили его. Почти всю жизнь Хаджи-ага трудился, пытаясь свести концы с концами. Когда он женился на Фатеме, они стали жить вместе с его родителями. Вчетвером они ютились в трех комнатах, даже когда появились дети. Годами он страдал от недосыпа, работал на двух работах, а денег едва хватало, чтобы всех прокормить. А потом два события изменили его жизнь: умерли родители, а летом 2005 года в Иране избрали нового президента, Махмуда Ахмадинежада. Хаджи-ага голосовал за него по совету Высшего руководителя. С вступлением на пост Ахмадинежада учредили доступные низкопроцентные государственные займы, и Хаджи-ага, как и многие в Тегеране, присоединился к начавшемуся строительному буму. Он снес завещанный родителями маленький кирпичный домик и построил на его месте четырехэтажное здание. Одну квартиру продал, а две нижние сдал внаем. Теперь ему больше никогда не придется жить в ветхом кирпичном домишке и сводить концы с концами. Он мог позволить себе отправить детей в университет. С умножившимися доходами мужа Фатеме, у которой не хватало времени на дела религиозные, наконец смогла купить себе душевное спокойствие. После смерти своего отца она заплатила мулле миллион туманов – чуть больше трехсот долларов – за год ежедневных намазов (молитв) о нем – на случай, если при жизни он молился недостаточно. Ахмадинежад всем угодил. Одновременно с доходами повысился и социальный статус Хаджи-ага. Кроме того, он заслужил почтение в глазах соседей своим религиозным рвением. Сегодняшний праздник устраивали в честь его второго паломничества в Мекку. За последние несколько лет он сделал целью своей жизни демонстрацию любви к Богу и имамам: совершил две поездки в Карбалу на юге Ирака к могиле Хусейна, самого почитаемого шиитского мученика, внука пророка Мухаммеда. Из Карбалы отправился в Наджаф поклониться могиле отца Хусейна имама Али, первого шиитского имама и, по мнению шиитов, прямого потомка Мухаммеда. А еще были две поездки в Сирию к месту захоронения дочери имама Али Зейнаб, внучки пророка. Хаджи-ага не всегда был таким набожным. Фатеме винила себя: вскоре после замужества, в медовый месяц, она попросила его свозить ее в мавзолей имама Резы в Мешхед, самый священный иранский город. Имам Реза был единственным шиитским имамом, похороненным в Иране; по легенде, его отравили виноградом. Но Хаджи-ага отказался. Поездка была ему не по карману, а паломнические путешествия он считал излишеством. Он был упрям, и Фатеме не удалось его уговорить. Она сильно расстроилась, но боялась рассердить мужа и выплакала слезы матери. Та, в свою очередь, рассказала отцу Фатеме, а он переговорил с Хаджи-ага. Отказывать свекру было нельзя. Фатеме радовалась как ребенок – не потому, что Хаджи-ага согласился, а потому, что передумал в знак любви к ней. Ей никто никогда не сказал, что он был вынужден поехать. Мешхед и самый популярный в мире мусульманский памятник были не тем местом, где Хаджи-ага мечтал провести медовый месяц, но, как ни странно, молодоженов в городе оказалось немало. На запруженных улицах с токсичными выхлопными газами их окружили афганские мигранты, паломники, бродячие торговцы, туристы, нищие. Огромный мавзолей работал круглосуточно и по ночам переливался огнями, как исламский «Диснейленд». Хаджи-ага и Фатеме шагнули за ворота прекрасного комплекса с позолоченными куполами, сверкающей зеркальной мозаикой и живописными беседками, выложенными сияющей зелено-голубой плиткой. И где-то между просторным двориком в тени минаретов и ослепительной шестиярусной люстрой, сияющей под сводчатым потолком, их захлестнула волна эмоций. Фатеме ощутила любовь к Богу со всеми его дарами и к этому молчаливому сдержанному человеку, за которого вовсе не хотела замуж – они были едва знакомы и до свадьбы виделись лишь однажды. А Хаджи-ага пожалел о своей необразованности и лени. Но больше всего он жалел о том, что согласился жениться на Фатеме и теперь обречен на плохой секс до конца своей жизни. С такими мыслями Фатеме и Хаджи-ага двинулись к внутренним покоям, где находилось тело имама. Шиитские святыни редко похожи на спокойное место для размышлений и медитации. Каждый обозначает веху на жизненном пути арабских калифов, шейхов и всадников, а жизнь их была неразрывно связана с войнами и смертью; это памятники убийству, предательству и самопожертвованию. Трагедии принято оплакивать. К счастью, иранцы умеют скорбеть, как никто. Печаль для нас – что дом родной. Мы умеем рыдать на заказ, черпая из бездонного источника любви и утрат, что находится в сердце каждого из нас. Поэтому в мусульманских святынях иранцы плачут и бьют себя в грудь, и мавзолей имама Резы не исключение. Войдя внутрь с женского входа, Фатеме словно оказалась на поле боя. Со всех сторон на нее навалились воющие женщины: все пытались пробраться к гробнице. Служители с перышками для чистки пыли отгоняли их прочь. Таких потасовок Фатеме не видела даже в своем местном банке. К ее досаде, она не смогла выдавить ни слезинки. Она начала проталкиваться вперед, и вскоре рыдающая толпа вогнала ее в транс. Она даже не заметила, как потекли слезы. В восторженном смятении Фатеме вышла с другой стороны. Подойдя к перегородке из полупрозрачного пластика, разделявшей мужскую и женскую половину, она стала искать Хаджи-ага. И тут увидела его. Присев на корточки в углу, он безудержно рыдал, не в силах остановить слезы. Она оторопела. Хаджи-ага переплюнул всех плакальщиков; некоторые даже посматривали на него с завистью и нарочно начинали выть громче, чтобы их услышали за стонами Хаджи-ага. Тот же, казалось, не замечал происходящего вокруг. Его обуяла грусть об ушедших так рано. А Фатеме и не догадывалась, что у ее мужа столь чувствительная и набожная душа. Поездка изменила обоих. Фатеме зауважала мужа. Хаджи-ага стал менее несчастным. Он словно познал мистическую силу религии, саму суть шиитского ислама, ускользающую от большинства. Что бы это ни было, Хаджи-ага хотел это повторить. Правда, следующую поездку он смог предпринять лишь через несколько лет: родились дети, и в первые годы лишних денег не было. Однако стоило им появиться, и Хаджи-ага начал ездить в паломничества, причем всегда один. Его религиозность стала одержимостью, и Фатеме это бесило. В браке Фатеме и Хаджи-ага сложилась четкая динамика: мрачный, необщительный муж и жена, отчаянно желающая ему угодить, вечно разочарованная, но смирившаяся со своей судьбой. Фатеме утешало лишь одно: что муж пристрастился к оплакиванию святых, а не к опиуму, как многие мужчины в их районе. Хаджи-ага не выставлял свою набожность напоказ. Он редко говорил о Боге, редко читал священную книгу хадисов, редко ходил в мечеть. Казалось, что больше всего он предан телевизору. Но Фатеме грех было жаловаться, ведь она поднялась на волне паломничеств Хаджи-ага. Именно им они были обязаны взлетом по социальной лестнице – поклоняясь имамам, человек обретал среди соседей особый статус. С тех пор как Хаджи-ага заслужил почтительную приставку хаджи, то есть «посетивший Мекку», люди и к Фатеме стали относиться иначе. Она стала хадж-ханум, женой хаджи. Паломничества Хаджи-ага позволили ему накопить духовную валюту – единственную, которая в Иране никогда не обесценивалась, а в Мейдан-э Хорасан обеспечивала уважение и почет. Вскоре число его поездок превысило количество паломничеств местного муллы, и соседи стали обращаться к нему за советом по всем вопросам – от духовных до более приземленных, вроде жалоб на сварливых жен и дерзящих детей. Он принимал гостей, сидя на полу и облокотившись на подушки, а Фатеме подносила тарелки с фруктами и горячий чай. Хаджи-ага пил чай вприкуску с сахаром и отвечал на вопросы соседей коротко и практично, завершая любую сентенцию фразой, которую никто не понимал: «Богу верен лишь тот, кто верен себе». Над западными пригородами Тегерана закатилось солнце, и в наступивших сумерках зажглись городские огни. Над городом висела большая жирная луна, окрашенная оранжевым. Вскоре после того, как она начала свой подъем, в дом Хаджи-ага стали стекаться гости: родственники, знакомые и соседи, нагруженные всевозможными сладостями. Женщины столпились на кухне – стая ворон в черных чадрах, пропахших потом, тяжелыми духами и жарким прокуренным смрадом города. Мужчины расселись на стульях у стены и потягивали кисло-сладкий напиток с мятой и уксусом, который подавала Фатеме. Дотошно расспросив друг друга о здоровье и благополучии родственников (этим начиналось любое сборище), обе группы – женская и мужская – пустились в обсуждение любимого вопроса тегеранцев: политики. В Тегеране разговоры о политике ведутся повсюду. Даже курильщики крэка из южного Тегерана в минуты просветления мнят себя экспертами-политологами. Ни одна поездка в такси не обходится без того, чтобы водитель не сообщил вам свое развернутое мнение о последнем политическом скандале и противостоянии сил. Разговоры о политике внушают людям чувство, что будущее не бесконтрольно и их голос имеет значение; они ощущают себя не просто беспомощными наблюдателями. В стенах своего дома, в своей машине большинство простых иранцев на редкость свободно высказывают недовольство. Для тех, кто чувствует, что за ним не наблюдают, нет запретных тем. Политики и официальные лица поливают друг друга грязью и забрасывают обвинениями; рядовые граждане видят это и думают, что могут делать так же. Говорят, сейчас люди свободнее высказывают свое мнение, чем при шахе, – тогда многие боялись плохо отзываться о правителе даже у себя дома. После революции для многих религиозных и рабочих семей настало время благополучия. Особенно много таких проживало в Мейдан-э Хорасан. Именно исламская революция возвысила людей вроде Хаджи-ага. Беднейшие слои общества смогли воспользоваться финансовыми льготами, неожиданно предоставленными правительством. Для фабричных служащих установили минимальное жалование, сократили рабочий день. С началом войны начались дотации на продукты питания, и многие основные продукты – хлеб, сыр, сахар, масло – выдавались бесплатно за счет государства. Но дело было не только в росте экономического благополучия. Уважение – вот что обрели жители Мейдан-э Хорасан. Если прежде им казалось, что их вытесняют на задворки нового современного Тегерана, который строил шах, что они существуют в месте небытия между развитием и традицией, с пришествием исламского режима общество приняло их и сделало своей важнейшей частью. Шах мечтал об изменениях и делал все, чтобы Иран стал страной первого мира; но люди вроде Хаджи-ага испытывали страх перед миром, с которым не имели ничего общего. Хотя в отличие от своего отца шах не запрещал ношение хиджаба и чадры, в годы перед революцией их надевали лишь представители низших сословий. После свержения шаха традиционалисты перестали быть чужаками в своей стране. Их вера и образ жизни получили печать одобрения государства; более того, они стали образцом для подражания. Государство говорило с ними на языке религии, и они понимали этот язык и чувствовали себя приближенными к государству. Большинство никогда не интересовались политикой, но интеграция в общество всколыхнула в них страстную приверженность правящему режиму. При этом выигрывали обе стороны. Набожность низших сословий оказалась очень на руку правящему режиму, особенно после того, как абсолютную власть духовного лидера прописали в конституции. Хомейни ввел виляйат-э факих – правление исламских богословов, дающее ему безграничную и неоспоримую политическую власть над субъектами. Поскольку «одобренный Богом» режим теперь был на их стороне, у жителей Мейдан-э Хорасан отпала нужда сомневаться в его правомерности. Соседи Сумайи придерживались общих принципов: девушка должна была хранить девственность до брака и носить строгий хиджаб. Хотя степень религиозности каждого разнилась, отношение к вере было одинаковым. Но в политике взгляды расходились. В Мейдан-э Хорасан не существовало деления на два полярных лагеря – сторонников и противников режима. Вариаций было бесчисленное множество. – Все еще собираешься голосовать за эту обезьяну, Ахмакинежада? – спросил Масуд из соседнего дома, заменив «Ахмад» на «ахмак» – тупица. – Зато он не даст Америке нас запугать. – И он хоть не мулла, – добавил Масуд, зачерпнув горсть фисташек. Масуд молился каждый день и был в Мекке. Но он презирал мулл и считал их причиной всех бед – от плачевного состояния экономики до коррупции. Воспитание в традиционной семье – сонати – и соблюдение норм ислама не делало человека автоматически сторонником режима. Масуд верил в необходимость отделения церкви от государства и не поддерживал абсолютную власть Высшего руководителя. Большинству его соседей исламская революция оказалась на руку, но жизнь Масуда осталась неизменной. Фатеме крикнула с кухни, что муллы ни в чем не виноваты; виноваты политики. – Мы оказались в дерьме из-за этих хитрых лис, англичан, – заметил Аббас, местный зеленщик. Энгелестан всегда пользовался дурной славой – иранцы считали, что британцы приложили руку к длинному списку преступлений, совершенных в Иране. Например, при поддержке британцев произошел переворот 1953 года, в ходе которого сместили любимого иранского премьер-министра Мосаддыка. А согласно популярной теории заговора, в свержении шаха участвовала радиостанция Би-би-си. – Да все они виноваты, они прогнили насквозь, и Ахмадинежад хуже всех в этой шайке. Он ничего не смыслит в экономике и сгубит страну, – возмущался Али, базаари, торговец электротоварами. Его жена и дочери носили чадру, но сам он считал, что ношение хиджаба должно быть добровольным. – Ахмадинежад – лучшее, что произошло с этой страной за долгое время. Цены на нефть растут, он честен и понимает, что нужно простому народу, – сказал Хаджи-ага. Ему поддакнули женщины с кухни. Разговор шел обычным чередом: от политики перешли к экономике, затем к обсуждению личных проблем. Как и мать, Сумайя была равнодушна к политике, но обе они были преданы Высшему руководителю, Али Хаменеи, и готовы исполнять любую его волю. Иногда его выступления по телевидению трогали их до слез. Высший руководитель был святым, наместником Бога на земле; его почитали не меньше имамов. Его божественная сущность воплощала волю Аллаха. Грязный мир политики не мог его запятнать, так как его роль на земле была чиста: обеспечивать соблюдение исламских законов и практик. Высший руководитель принял власть от Хомейни, спасшего страну от морального разложения. Хомейни считали спасителем бедноты. Эти двое стариков были героями Сумайи, и она не терпела критики в их адрес. Вскоре женщины перешли от политических дискуссий к другим темам – отчасти потому, что находились в другой комнате, но главным образом из-за того, что не терпелось обсудить последние новости. После двадцати лет брака Батул-ханум получила развод, став единственной разведенной женщиной старше пятидесяти в их квартале. Причин развода никто не знал, но это был скандал. – В чем смысл? – недоумевала Фатеме. – Спустя столько лет, я просто не могу понять. Как она могла так поступить с детьми? Теперь им жить с этим позором. На самом деле развестись Батуль-ханум уговорили дети. Всей семье надоело терпеть домашнее насилие со стороны главы семейства, опиумного наркомана, чья пагубная привычка разрушала их жизнь. Женщина может развестись с мужем только с его разрешения, но разрешение не нужно, если она докажет, что муж не выполняет супружеские обязанности (по причине импотенции или невменяемости). Дочь Батуль втайне сняла отца на видео, когда тот бил Батуль-ханум и курил опиум. Увидев зернистую телефонную съемку, судья тут же дал Батуль-ханум развод. Теперь ей предстояло ощутить на себе все последствия развода в Мейдан-э Хорасан, где разведенную женщину считают распущенной. Тайком от жен, с презрением обсуждавших развод Батуль-ханум, несколько мужей уже сделали ей непристойные предложения. В ответ Батуль-ханум отхлестала их по щекам. Пощечины не удостоился лишь муж Озры: он был богат и красив. – Развод – это предательство по отношению к себе и Богу, – заявила Сумайя. – Сейчас все разводятся, и посмотрите, что творится с нашим обществом. Развестись стало легче, чем открыть счет в банке. Во всем виновато правительство! – отрезала Хамиде. Она не знала, что ее лучшая подруга Акрам уже больше десяти лет умоляла мужа дать ей развод, но тот отказывался. Сама Хамиде скрывала, что курит опиум, и считала эту привычку гораздо более социально приемлемой, чем развод. Опиум веками был частью иранской культуры. Этот наркотик не знал делений на классы, служа панацеей от всех болезней, включая скуку и безработицу. Опиум курили на Вали-Аср и за ее пределами. Накрыли на стол, и горы яств отвлекли проголодавшихся гостей от разговоров о разводе и политике. В этот момент кто-то позвонил в домофон. Пришла сестра Фатеме Захра, которую та не видела пять лет. Они поссорились из-за денег, как часто бывает в городе. Фатеме попросила в долг, а Захра ответила, что денег нет. Это была наглая ложь. Захра вышла за богатого торговца коврами; ее муж, Мохаммад, стремительно взбирался по социальной лестнице, и жили они все роскошнее. Захра не приглашала Фатеме в свой новый дом, опасаясь, что, увидев серебро и итальянскую кожаную мебель, та догадается, что теперь Захра живет богаче всех, кто остался в Мейдан-э Хорасан. Мохаммад и Хаджи-ага не вмешивались. Прежде они пытались примирить соперничающих сестер, но ничего хорошего из этого не вышло: зависть и злоба обрушились и на них. Недавно до Фатеме дошел слух, что Захра раскаивается в своем поведении, но что важнее – у нее обнаружили диабет. Услышав голос Фатеме по домофону, Захра заплакала, а когда младшая сестра пригласила ее на праздник в честь паломничества Хаджи-ага, разрыдалась в голос. Но главное – Хаджи-ага теперь не нуждался в займах и ради примирения с сестрой не пришлось бы расставаться с деньгами. Диабет оказался Захре к лицу. Морщины на располневшем лице разгладились. Рядом с ней стояли Мохаммад и их двое взрослых сыновей; один привел с собой жену. Они источали запах денег, который нельзя было спутать ни с чем. Амбра и мускус. Гладкая, как бархат, телячья кожа. Чадра из мягчайшего шелка. Отяжелевшие от золота пальцы и уши. Мохаммад нес огромную корзину с пестрыми цветами, украшенную пастельными лентами, – щедрый подарок, ведь цветы теперь стоили недешево. Сыновья щеголяли стильными западными костюмами, сшитыми на заказ, без примеси полиэстера. Все трое мужчин были чисто выбриты. Они выглядели современной семьей, сонати, и когда вошли в комнату, Хаджи-ага ощутил укол зависти. Такой он мечтал видеть свою семью. Мохаммад слышал о том, что зять ударился в религию, и относился к Хаджи-ага с уважением. Сам он занимался бизнесом, а на дела духовные не оставалось времени. Он поздравил Хаджи-ага с возвращением из поездки, а сестры обнялись и тут же скрылись на кухне. Старший сын Захры Амир-Али всеми силами противился встрече с родственниками, но войдя в дом Хаджи-ага, понял, что у него есть причина остаться: Сумайя. Он поразился ее превращению из гадкого утенка в привлекательную юную девушку. У Сумайи были зеленые глаза, красивый прямой нос и алые губы бантиком, безупречная кожа и незаметный макияж. Дома она носила черные с блестками балетки, а не уродливые пластиковые шлепанцы, как большинство девчонок в квартале. Когда она отпустила чадру, он увидел прядь мелированных волос и мочку уха с тремя сережками. Амир-Али поразился: он не думал, что у его бедной кузины с Мейдан-э Хорасан несколько дырочек в ухе. Такие детали были для него очень важны. Они означали, что она поймет его мир. Амир-Али хотел жену с традиционными взглядами, но чтобы она понимала, как важно хорошо выглядеть. В его представлении девушки, носившие чадру, делились на две категории. Простушки в уродливых неуклюжих тапках или волчицы в черных покрывалах с гладкими от ботокса лбами и туфлями на острой шпильке (те, что побогаче, покупали вульгарные «лабутены» с красными подошвами в Дубае). Последние были слишком вздорными и лживыми; из них не вышло бы хороших жен. В углу сидели молодые люди и украдкой поглядывали на Сумайю. В Амире-Али взыграла жажда соперничества. Она же его кузина – будь он проклят, если ее получит кто-то из этих нищих выскочек. Между ними сразу промелькнула искра. Как только он вошел в дом, Сумайя залилась краской. У высокого, мускулистого Амира-Али был уверенный смех и точеные скулы. Она заметила, что с последней встречи нос у него уменьшился: орлиную горбинку, которая ей так нравилась, срезал скальпель пластического хирурга. Она всегда смеялась над парнями из их квартала, которые делали пластические операции. Дешевый хирург – дешевый нос. Большинству жителей Мейдан-э Хорасан сертифицированный пластический хирург был не по карману; вместо этого они делали ринопластику у местных специалистов. Получалось не всегда красиво. Но мастерски вылепленный нос Амира-Али был настоящим произведением искусства, признаком успеха и хорошего вкуса. – За кого болеешь, Мохаммад-Реза? «Персеполис» или «Эстекляль»? Как принято, Амир-Али завел с братом Сумайи разговор о футболе, но думал он вовсе не о Мохаммаде-Резе и не о двух противоборствующих футбольных клубах Тегерана, а о Сумайе. Его взгляд неотрывно следовал за ней, и Сумайе казалось, что он прожигает чадру. Она запахнулась плотнее, отчасти для удобства, но и потому, что чадра облегала изгибы ее грациозного тела. Амир-Али увидел, что она стройна и сексуальна. А то с девушками в чадре не поймешь. Сколько раз уже случалось, что под чадрой скрывался толстый живот и бедра со складками жира. Не такого «изобилия» он искал. – А ты, Сумайя? Еще в школу ходишь? Она покраснела. – Да. – И поспешила прочь.