По мнению Чарльза Аттиа, доктор Ванзи Адейеми выглядела чрезвычайно эффектно, когда прибыла в здание Объединенных Наций, чтобы произнести в 10 часов утра речь перед Генеральной Ассамблеей. Чарльза вызвали на полуторную смену в Департамент охраны и безопасности ООН, где пропустили в здание Генеральной Ассамблеи, в вестибюль с высоким потолком. Он присоединился к восьмидесяти другим охранникам, чья работа состояла в том, чтобы направлять на соответствующие места высоких лиц и делегации, прибывавшие на ожидаемое выступление, а также утихомиривать толпу, собравшуюся, чтобы увидеть доктора Адейеми, получившую ранее в этом году Нобелевскую премию. Аттиа в особенности хотелось ее увидеть, и он даже сам напросился на это сверхурочное задание, поскольку у него тоже были нигерийские корни и он гордился Адейеми (которая ныне была нигерийским послом и самой знаменитой гражданкой страны) и хотел услышать ее речь в ООН. Адейеми появилась приблизительно за полчаса до выступления с большой свитой и собственной охраной, облаченная в эффектное нигерийское одеяние китенге из материи с поразительным черно-белым геометрическим рисунком с яркими цветными обводами, а на ее голове красовался переливающийся шарф оранжевого шелка. Она была высокой, представительной, степенной и удивительно молодой – мало кто в ее возрасте умудрялся добиться столь многого. И Аттиа был очарован ее обаянием. Чтобы приветствовать ее, собралась многотысячная толпа, и Адейеми прошла по вестибюлю под бурные приветственные крики, под летящие в ее сторону желтые розы, ее коронные цветы. Стыдно, подумал Аттиа, что доктор Адейеми, знаменитая христианка, была вынуждена передвигаться в сопровождении такой большой группы вооруженной охраны из-за фатвы, угроз расправы и даже попытки убийства. Аттиа помогал сдерживать уважительную толпу за бархатной лентой, когда проходила доктор Адейеми. Теперь она уже около часа находилась в зале, произносила речь о ВИЧ и СПИДе и просила финансирования у правительств всех стран на сеть ВИЧ-клиник, которые она организовала в Западной Африке. Видеть ее он не мог, но речь транслировалась в вестибюль, чтобы ее могла слышать собравшаяся здесь публика. Адейеми говорила на хорошем английском, рассказывала о работе ее клиник и о значительном уменьшении числа новых инфицированных благодаря усилиям ее организации. Ее клиники спасли тысячи жизней, ее клиники не только обеспечивали больных спасительным лекарством, но и занимались их образованием по специальным программам. Однако все это сделало ее объектом преследования радикальной организации «Боко харам»: африканские мусульмане объявили ее клиники заговором Запада с целью стерилизации мусульманских женщин и взорвали несколько из них. Генеральной Ассамблее ее речь, не раз прерывавшаяся аплодисментами, понравилась. В ней было что-то исконно положительное, что-то такое, на что могла согласиться любая страна. Аттиа слышал, что речь подходит к концу. Доктор Адейеми возвысила свой энергичный голос, призывая мир дать клятву уничтожить ВИЧ и СПИД, как мир уничтожил оспу. Это было возможно. Для этого нужны деньги, целеустремленность и просветительская работа всех правительств мира, но такая цель достижима. Снова послышались одобрительные выкрики, и, когда Адейеми завершила речь, весь зал заседаний аплодировал ей стоя. Аттиа подготовился к натиску толпы в вестибюле. Вскоре двери открылись, и из зала хлынули иностранные делегации, высокие лица, пресса и гости, за ними появилась Адейеми со своей свитой нигерийских политиков, докторов, социальных работников. Вся группа шла в окружении охранников. Что же это за мир, в котором мы живем, если даже у таких святых, как она, есть враги! Но такова жизнь, и охрана вокруг Адейеми шла плотным кольцом, не уступая в профессионализме даже хорошо подготовленным охранникам ООН. Толпа продолжала выходить из зала, возбужденная, говорливая, все еще под впечатлением вдохновенной речи. Людской поток струился вдоль бархатных лент, очень упорядоченно, чуть заволновавшись, когда доктор Адейеми, ее свита и охранники проходили через вестибюль. Столько народу здесь Аттиа никогда не видел, и всех их притягивала к себе Адейеми, как пчелиная матка притягивает пчел. Здесь, конечно, были и СМИ во всеоружии телевизионных камер. Внезапно Аттиа услышал ряд быстрых хлопков – бах, бабах, бабах! Хорошо знавший стрелковое оружие, он сразу понял, что это не выстрелы, а хлопушки. Но толпа не обладала таким знанием, и звуки произвели взрывной эффект: всеми овладела непреодолимая паника. Визги и крики заполнили вестибюль, когда люди бросились искать укрытие, хоть какое-нибудь укрытие; они метались во всех направлениях, сталкивались, падали, топтали друг друга, словно их мозг отключился и они руководствовались только инстинктами. Аттиа и его коллеги-охранники пытались восстановить порядок и реализовать многократно отрепетированный противотеррористический прием, но это было безнадежно. Никто ничего не слушал, никто и не мог услышать; бархатные ленты, столбики, ограждения – все повалилось, как карточный домик. Через пятнадцать секунд после срабатывания хлопушек последовали один за другим два глухих рокочущих звука – бум! бум! – и в мгновение ока просторный вестибюль заполнился ослепляющим густым дымом, который поднял уровень паники на высоту, казавшуюся ранее невозможной. Люди ползали по полу, кричали, хватали, молотили друг друга, как тонущие. Аттиа пытался помогать, делал все, что было в его силах, чтобы успокоить людей, вывести их в установленные зоны безопасности, но все они, казалось, сошли с ума, превратились в неразумных животных. Сквозь темноту он услышал вой сирен – это прибывала полиция, пожарные, антитеррористические подразделения, невидимые за дымом. Слепая паника длилась, длилась и длилась… Наконец атмосфера начала проясняться: сперва стала рассеиваться темнота, потом появился грязно-коричневый свет, затем осталась только дымка. Двери вестибюля открылись, взревела на полную мощь система принудительной вентиляции, в помещении появились копы нью-йоркской полиции вместе с сонмом антитеррористических групп. Когда туман рассеялся, Аттиа увидел, что почти все продолжают лежать на полу, сделав то, что было в их силах, после взрыва дымовых бомб. И тут глазам Аттиа предстало зрелище, наполнившее его сердце таким ужасом, что он не сможет его забыть до самой смерти. На полу лежало на спине тело доктора Ванзи Адейеми. Он знал, что это она, невозможно было не узнать ее по характерному платью китенге. Но головы у нее не было. Два охранника, которые, как предположил Аттиа, прикрывали ее, лежали мертвые рядом с ней. От места убийства все еще растекалась огромная лужа крови, и по мере того, как люди вокруг тела осознавали масштаб случившегося, все громче становился пронзительный вопль скорби. Охранники Адейеми в смятении и ярости метались в поисках убийцы, хотя нью-йоркская полиция уже мобилизовывала, организовывала, направляла, очищала помещение от массы перепуганных людей. Аттиа обвел взглядом вестибюль, наполненный темным, висящим в воздухе дымом и криками, фигуры в шлемах и защитных костюмах, пробирающиеся сквозь завесу тумана с громкоговорителями, изрыгающими команды, плотную массу мигающих проблесковых маячков и сирен снаружи, и ему показалось, что он спустился в ад. 37 Брайс Гарриман долго поднимался на верхний этаж здания «ДиджиФлад» в стеклянном лифте, глядя, как вестибюль внизу превращается в крохотное пятнышко. О встрече его попросил сам Антон Озмиан, и этого, конечно, было достаточно, чтобы вызвать у Гарримана немалое любопытство, но в тот момент его занимали и другие вещи. Первым и самым главным было убийство доктора Ванзи Адейеми. После вчерашнего интервью «Утру Америки» Гарриман стал городской знаменитостью, его слова воспринимались как евангелие. Это было удивительное, головокружительное ощущение. И потому новое убийство, несмотря на весь его трагизм, стало для него чем-то вроде удара ниже пояса. По формальным признакам это обезглавливание – в особенности учитывая личность жертвы – не имело ничего общего с предыдущими смертями. В том-то и состояла проблема. Гарриман понимал, что его владение умами в связи с историей Головореза зависит от того, насколько его версия будет подтверждаться. Его редактор уже звонил ему сегодня три раза, спрашивал, не успел ли он накопать какой-нибудь грязи. Грязь. Именно грязь ему и требовалась – скелеты в шкафу этой святой женщины, этой матери Терезы, которая только-только получила Нобелевскую премию. Скелеты должны были быть, ничто другое не имело смысла. И потому за прошедшие после известия о смерти Адейеми часы Гарриман предпринял отчаянный поиск какой-нибудь тщательно спрятанной гадости в ее прошлом: производя глубокие биографические раскопки, расспросы всех, кого смог найти, кто знал про нее хоть что-то; он требовал у людей, чтобы они выдали то, что скрывают. И пока он занимался этим, понимая, что выставляет себя жутким занудой, его мучило острое осознание, что если он не сумеет накопать что-нибудь на эту женщину, то его версия, его известность, его владение умами окажутся под угрозой. В разгар своих бешеных поисков он получил от Озмиана загадочную записку с просьбой заглянуть к нему в офис в три часа. «У меня есть важная информация, касающаяся вашей работы», – прочел он в записке. И больше ни слова. Гарриман прекрасно знал репутацию этого безжалостного предпринимателя. Возможно, Озмиан был взбешен из-за того, что Гарриман взял интервью у его бывшей жены Изольды, и наверняка злился из-за всего того дерьма о его дочери, которое Гарриман опубликовал в «Пост». Ну что ж, ему и прежде доводилось иметь дело с недовольными людьми. Он предполагал, что его разговор с Озмианом будет чем-то подобным – одним сплошным криком. Тем лучше: все будет записано, кроме каких-то вещей, которые придется исключить. Большинство людей не понимают, что, когда они имеют дело с прессой и пребывают в ярости, они нередко делают скандальные – и весьма любопытные – заявления. Но с другой стороны, если Озмиан владеет «важной информацией», возможно связанной с его поисками темного прошлого Адейеми, то нельзя упускать такой случай. Двери лифта открылись на верхнем этаже башни «ДиджиФлад», и Гарриман вышел. Он сообщил о себе секретарю, потом позволил какой-то шестерке провести себя через несколько умопомрачительных помещений и наконец оказался перед массивными березовыми дверьми и малой дверью, встроенной в одну из них. Шестерка постучал; из-за двери раздалось «войдите»; дверь открылась; Гарриман вошел; шестерка отступил, пятясь, словно в присутствии монарха, и закрыл за ним дверь. Гарриман оказался в строгом угловом кабинете, из которого открывался великолепный вид на Всемирный торговый центр 1. За громадным, похожим на надгробие столом из черного гранита сидел человек. Гарриман узнал тонкие, аскетичные черты Антона Озмиана. Человек посмотрел на него бесстрастным взглядом, его глаза почти не мигали, как у коршуна. Перед столом стояло несколько кресел. На одном из них сидела женщина. Гарриману показалось, что для сотрудницы она одета уж слишком небрежно, чтобы не сказать стильно, и ему стало любопытно, в каком качестве она находится в кабинете. В качестве любовницы? Но слабая улыбка, игравшая на ее губах, казалось, предполагала нечто другое. Озмиан показал Гарриману на одно из кресел, и репортер сел. В кабинете воцарилась тишина. Эти двое во все глаза разглядывали Гарримана, отчего ему почти сразу стало не по себе. Поскольку никто из них не собирался ничего говорить, он решил начать сам. – Мистер Озмиан, – сказал он, – я получил вашу записку, и, насколько я понимаю, у вас есть информация, касающаяся моего текущего расследования. – Вашего «текущего расследования», – повторил Озмиан ровным голосом, бесстрастным, как и его глаза. – Давайте не будем терять время. Ваше «текущее расследование» самым отвратительным образом оклеветало мою дочь. И не только это: вы испачкали ее в грязи в такой ситуации, когда она – из могилы – не может себя защитить. Поэтому ее защищу я. Приблизительно такие слова и предполагал услышать Гарриман, только в более сдержанном тоне. – Мистер Озмиан, – сказал он, – я изложил только факты. Все очень просто. – Факты должны подаваться справедливым и непредвзятым образом, – возразил Озмиан. – Назвать мою дочь лицом, которое «не имеет никаких искупительных качеств», и добавить, что «мир стал бы лучше, если бы она перестала существовать», – это не работа репортера. Это уничтожение человека. Гарриман собирался ответить, но предприниматель встал, обошел стол и сел в кресло рядом с ним, так что репортер оказался между Озмианом и женщиной. – Мистер Гарриман, я привык считать себя разумным человеком, – продолжил Озмиан. – Если вы гарантируете, что больше не скажете и не напишите о моей дочери ни одного дурного слова, если вы просто напишете несколько положительных вещей про нее, чтобы смягчить то зло, которое вы принесли, то у нас не будет нужды и дальше говорить об этом. Я даже не буду просить вас напрямую отказаться от оскорбительной лжи, которую вы успели распространить про нее. Это было на удивление снисходительно, и Гарриман даже почувствовал себя оскорбленным, что кто-то предполагает, будто он, Гарриман, может быть подвержен воздействию подобного рода. – Прошу прощения, но я должен писать о вещах так, как я их вижу, и не могу проявлять благосклонность к кому-нибудь только потому, что чьи-то чувства могут быть ущемлены. Я знаю, слышать такие слова неприятно, но я не сообщил про вашу дочь ничего такого, что не было бы правдой. – Понимаю, – сказал после короткого молчания Озмиан. – В таком случае позвольте мне представить мою коллегу миз Альвес-Ветторетто. Она расскажет вам, что произойдет, если вы напечатаете еще одно, всего одно слово, порочащее мою дочь. Озмиан откинулся на спинку кресла, а женщина, чье имя он даже не разобрал, подалась вперед. – Мистер Гарриман, – произнесла она тихим, почти шелковым голосом, – насколько я понимаю, вы – основатель и мотивирующая сила фонда Шеннон Круа, благотворительного фонда, названного в память о вашей покойной подруге, которая умерла от рака матки. – Она говорила с едва заметным акцентом, происхождение которого трудно было определить, и это придавало ее словам некую чеканность. Гарриман кивнул. – Кроме того, насколько мне известно, ваш фонд – при поддержке «Пост» – добился немалых успехов, собрав несколько миллионов долларов, и вы состоите в совете его директоров. – Верно. Гарриман не понимал, к чему она клонит. – Вчера на счету фонда было немногим более одного миллиона долларов – на расчетном счете, который, кстати, открыт на имя фонда и за который вы несете фидуциарную ответственность. – И что? – Сегодня средств на вашем счете нет. – Сказав это, женщина откинулась на спинку кресла. Гарриман удивленно моргнул: – Что?.. – Можете проверить сами. Все очень просто: все деньги со счета были переведены на открытый вами цифровой банковский счет на Каймановых островах, в подтверждение этого у нас есть ваша подпись, ваше присутствие на видеозаписи и клерк, который может подтвердить, что вы побывали там. – Я никогда не был на Каймановых островах! – Да нет же, были. Зафиксированы все рейсы, которыми вы летали, ваш номер паспорта, для всего этого создан отчетливый электронный след. – И кто в это поверит? Женщина терпеливо продолжила: – Все деньги были переведены со счета фонда на ваш персональный офшорный счет. Вот подтверждение трансакции. Из аккуратного портфеля крокодиловой кожи, лежащего на соседнем столе, она достала бумагу, подержала ее несколько секунд перед Гарриманом, потом убрала в портфель. – Ничего подобного. Это все дерьмо собачье. Рассыплется сразу же! – Ну конечно. Как вы можете себе представить, в нашей компании есть немало прекрасных программистов, и они создали восхитительную цифровую кражу, указывающую прямо на вас. У вас есть одна неделя, чтобы опубликовать положительную историю о Грейс Озмиан. Мы даже предоставим вам факт-лист со всей необходимой информацией, чтобы облегчить вашу работу. Если вы сделаете это и пообещаете больше не писать про нее впоследствии, мы вернем деньги и уничтожим финансовые следы. – А если я откажусь? – спросил Гарриман сдавленным голосом. – Тогда мы просто оставим деньги там, где они есть. Вскоре пропажа денег фонда обнаружится, а потом сколь-нибудь умелое расследование обнаружит след и владельца этого цифрового счета. И конечно, если у расследователей появятся какие-нибудь трудности, мы будем рады оказать им маленькую анонимную помощь. – Это… – Гарриман сделал паузу, чтобы перевести дыхание. – Это шантаж. – И у вас просто нет ни знаний, ни ресурсов, чтобы самостоятельно возвратить деньги. Часы тикают. Пропажа денег может быть обнаружена в любую минуту. Вам лучше поторопиться. Озмиан пошевелился в своем кресле: – Как говорит миз Альвес-Ветторетто, все довольно просто. Вам нужно всего лишь согласиться на два наших условия, причем ни одно из них никак не ущемляет вашей чести. Если вы это сделаете, то все останутся счастливыми и на свободе. Гарриман не верил своим ушам. Пять минут назад он был знаменитым репортером. А теперь с ним обращаются как с обычным воришкой, причем за счет его умершей подруги. Он сидел, неспособный шевельнуть даже пальцем, и десятки сценариев (среди них ни одного хорошего) мелькали в его голове. Вздрогнув всем телом, он понял, что выбора у него нет. Он безмолвно кивнул. – Отлично, – сказал Озмиан, по-прежнему не позволяя своему лицу выразить какие-либо чувства. – Миз Альвес-Ветторетто предоставит вам тезисы статьи о Грейс. Женщина снова потянулась к своему портфелю, вытащила лист бумаги и протянула Гарриману.