— Ты очень красивая, ты в курсе? — спросил он тогда, закрыв за нами дверь. — Да, — ответила я. — А сейчас ты сядешь на кровать рядом со мной, верно? — Да. — Ты ведь знаешь, что я собираюсь тебя поцеловать, потому что ты очень красивая? — Да. И господи боже, что это был за поцелуй. Взяв мое лицо обеими ладонями и сомкнув длинные пальцы у меня на затылке, он мягко касался губами моего рта, словно пробуя его на вкус. Эта часть любовной игры — поцелуи, которые мне очень нравились, — с другими парнями обычно заканчивалась слишком быстро, но Энтони будто и не собирался переходить к следующей стадии. Впервые меня целовал тот, кто получал удовольствие от поцелуев не меньше моего. Прошло много времени — очень много, — прежде чем он наконец отстранился. — Вот что мы сейчас сделаем, Вивиан Моррис. Я останусь сидеть вот тут, на кровати, а ты встанешь под лампой, на свету, и разденешься для меня. — Да, — ответила я. (Начав говорить «да», уже невозможно остановиться!) Я встала в центре комнаты, как он и велел, под лампой. Сбросила платье, перешагнула через него и картинно развела руки, скрывая собственное волнение: «Та-да!» Однако, едва платье упало к ногам, Энтони широко улыбнулся, и меня обожгло стыдом: ведь я такая тощая, да и грудь совсем маленькая. Когда он заметил выражение моего лица, улыбка стала мягче, и Энтони сказал: — Нет-нет, куколка, я смеюсь не над тобой. Я смеюсь, потому что ты мне очень нравишься. Такая прыткая, просто прелесть. — Он встал и подобрал с пола мое платье: — Надень-ка. — Ой, прости, — забормотала я. — Ничего страшного, все нормально. — Я вообще ничего не поняла, но подумала про себя: «Я сплоховала, всему конец». — Нет-нет, послушай, детка. Сейчас ты наденешь платье, а потом я попрошу тебя снова снять его для меня. Но только теперь растяни удовольствие, ладно? Не гони во весь опор. — Ты ненормальный. — Я просто хочу посмотреть еще разок. Давай же, куколка. Этого момента я ждал всю жизнь. Ни к чему торопиться. — Ну уж нет. Не ждал ты этого момента всю жизнь! Он усмехнулся: — Ага, ты права. Не ждал. Но теперь, когда он наступил, мне и правда жуть как нравится. Так как насчет повторить его еще разок? Только очень-очень медленно. Он снова сел на кровать, а я натянула платье и подошла, чтобы он застегнул пуговицы на спине, — что он и сделал, осторожно и тщательно. Разумеется, я прекрасно дотянулась бы сама, и всего через пару секунд мне предстояло снова раздеться, но мне хотелось доверить пуговицы Энтони. И знаешь что, Анджела? Когда этот парень застегивал на мне платье, я испытала самое эротичное, самое интимное переживание за всю свою жизнь — хотя вскоре меня ждали ощущения куда сильнее. Я повернулась и снова встала в центр комнаты, полностью одетая. Слегка взбила волосы. Мы смотрели друг на друга и улыбались, как два дурака. — А теперь еще раз, — велел он. — И как можно медленнее. Представь, что меня здесь нет. Тогда, Анджела, я впервые почувствовала, что на меня по-настоящему смотрят. И хотя за последние месяцы многие мужчины обнимали меня и трогали в самых разных местах, никто из них словно не видел меня как следует. Я повернулась к Энтони спиной, будто стеснялась его. Если честно, я действительно немного стеснялась. Никогда еще я не чувствовала себя такой голой, причем даже не успев раздеться! Заведя руку за спину, я расстегнула платье. Оно соскользнуло с плеч, но застряло на талии. Там оно и осталось, а я освободилась от бюстгальтера, медленно стягивая бретельки по обнаженным рукам. Потом я положила бюстгальтер на стул и застыла, давая Энтони возможность полюбоваться моей открытой спиной. Его взгляд ощущался как электрический разряд, бегущий вдоль позвоночника. Я долго стояла в ожидании хоть какой-нибудь реплики, но Энтони молчал. Я не видела его лица, и меня это очень будоражило — я не знала, чем он занят там, на кровати, у меня за спиной. До сих пор я помню воздух в той комнате. Прохладный, свежий, осенний. Я медленно повернулась, не поднимая взгляда. Платье висело на талии, но грудь была обнажена. Энтони по-прежнему молчал. Я закрыла глаза и позволила ему рассмотреть и изучить меня. Электрический ток из позвоночника распространился на переднюю поверхность тела. Голова стала легкой и закружилась. Казалось, я никогда уже не смогу пошевелиться и тем более заговорить. — Вот это уже лучше, — наконец сказал Энтони. — Вот это я понимаю. Теперь подойди. Он усадил меня на кровать и убрал волосы, упавшие мне на глаза. Я думала, он набросится на меня, примется тискать мне грудь и жадно целовать, но не тут-то было. Его неторопливость сводила меня с ума. Он даже не поцеловал меня еще раз. А просто улыбнулся: — У меня есть идея, Вивиан Моррис. Хочешь узнать какая? — Да. — Вот что мы сейчас сделаем. Ты ляжешь на кровать, а я тебя раздену. Потом ты закроешь глаза. А знаешь, что я сделаю потом? — Нет, — ответила я. — Скоро узнаешь. Девушкам твоего поколения, Анджела, трудно понять, насколько радикальным считался оральный секс в наши дни. Разумеется, я знала, что такое минет, и даже делала его пару раз, хотя не уверена, что оценила сам процесс или хотя бы поняла, в чем суть. Но чтобы мужчина касался ртом гениталий женщины? Тогда так никто не делал. Поправка: конечно, делали. Каждое поколение считает, что именно оно совершило сексуальную революцию, но я уверена, что в 1940 году в Нью-Йорке люди поискушеннее меня наверняка делали куннилингус. Особенно в Виллидже. Но я — я никогда ни о чем таком не слышала. Бог свидетель, тем летом с моим цветком женственности делали что угодно — но только не это. Его терли, гладили, проникали в него, теребили и щупали (господи, до чего же парням нравилось там рыскать, причем весьма активно), — но такое со мной было впервые. Его рот так быстро очутился у меня между ног, что я не сразу поняла зачем, а когда поняла, была настолько шокирована, что ойкнула и попыталась сесть. Но он вытянул свою длинную руку, уперся ладонью мне в грудь и толкнул обратно на кровать, не прекращая своего занятия. — Ой! — снова воскликнула я. А потом я почувствовала. Я даже не подозревала, что такие ощущения вообще бывают. Я сделала самый резкий в жизни вдох и не выдыхала, кажется, следующие десять минут. На время я утратила способность видеть и слышать, у меня в мозгу словно что-то замкнуло — подозреваю, что и до сих пор полностью не разомкнуло. Все мое существо было потрясено. Я слышала, как издаю звериные стоны, ноги неудержимо дрожали (да я и не пыталась сдержать дрожь), и я с такой силой вцепилась руками себе в голову, что, кажется, пробороздила ногтями кожу до самого черепа. А потом ощущение стало сильнее. И еще сильнее. Потом я закричала, словно на меня налетел поезд, а длинная рука Энтони зажала мне рот, и я вцепилась зубами в эту руку, как раненый солдат закусывает пулю. А потом ощущение достигло пика, и я почти умерла. Когда все закончилось, я задышала, заплакала и засмеялась одновременно; дрожь так и не прошла, меня всю трясло. А Энтони Рочелла улыбался и выглядел таким же самоуверенным, как всегда. — Да, детка, — сказал худощавый парнишка, которого я отныне любила всем сердцем. — Теперь ты знаешь. После этого я поняла, что никогда уже не буду прежней. И знаешь, что самое удивительное, Анджела? В тот первый вечер, закончившийся для меня так примечательно, мы даже не занимались сексом. Я имею в виду секс в традиционном смысле. Я никак не отблагодарила Энтони в тот раз, хотя бы предложив ему ответную ласку взамен на необыкновенные ощущения, которые он только что для меня открыл. А ему, похоже, это было и ни к чему. Его совсем не смущало, что я просто лежу на кровати и не шевелюсь, будто меня сбросили с самолета. В этом и состояла притягательность Энтони Рочеллы — в полном отсутствии нетерпения. В умении принимать все как данность. Тем вечером я начала понимать, почему Энтони Рочелла так уверен в себе. Теперь мне было ясно, почему этот юноша без гроша за душой держится так, будто весь Нью-Йорк у него в кармане. Ведь если ты можешь сделать такое с женщиной, даже не требуя ничего взамен, ты имеешь полное право задирать нос. Он полежал немного со мной рядом, поддразнивая меня за крики наслаждения, а потом пошел на кухню и вернулся с двумя бутылками пива — себе и мне. — Тебе надо выпить, Вивиан Моррис, — сказал он и оказался прав. В тот вечер он даже не раздевался. Он чуть не довел меня до обморока, даже не сняв пиджак. Свой дешевый и милый пиджак. Естественно, на следующий же вечер все повторилось: я снова извивалась на кровати, пока его язык творил со мной чудеса. И на следующий вечер тоже. Я по-прежнему ни разу не видела Энтони голым; он по-прежнему не просил ничего взамен. На третий вечер я наконец отважилась спросить: — А как же ты? Ты хочешь?.. Он усмехнулся: — Не волнуйся, детка. До этого еще дойдет. И снова он был прав. До этого действительно дошло — и еще как дошло, — но он дождался, когда я сама его попрошу. Не побоюсь сказать, Анджела, что он дождался, когда я буду умолять о сексе. Что тоже вызвало у меня затруднения, поскольку я не знала, как умоляют о сексе. Какими словами воспитанная юная леди просит открыть ей доступ к тому самому мужскому органу, который нельзя называть, но которого она так жаждет? «Не будешь ли ты любезен?..» «Тебя не затруднит?..» Тогда я еще не владела терминологией, допустимой в подобных случаях. Да, с момента приезда в Нью-Йорк мне довелось заниматься самыми грязными и непристойными вещами, но в глубине души я по-прежнему оставалась приличной девушкой из хорошей семьи, а приличные девушки из хороших семей о таком не просят. По сути, в те месяцы я лишь позволяла грязным и непристойным вещам со мной случаться, отдавая себя в руки мужчин, которые всегда очень торопились закончить дело. Но теперь все было иначе. Я желала Энтони, а тот не спешил дать мне желаемое, отчего я желала его еще сильнее. Наконец дело дошло до того, что я, запинаясь, начала спрашивать: — Как думаешь, мы с тобой когда-нибудь займемся… займемся… Энтони отрывался от своих дел, с улыбкой поворачивался ко мне и, подняв одну бровь, спрашивал: — Займемся чем? — Ну, если ты когда-нибудь захочешь…