В день сноса Пег пожелала наблюдать за процессом лично. — Таких вещей нельзя бояться, Вивиан, — сказала она. — Нужно встречать их лицом к лицу. Мы — я, Пег и Оливия — стояли на тротуаре и смотрели, как рушится старое здание «Лили». Пег с Оливией держались стоически. Я, увы, не могла похвастаться тем же. Тогда мне еще не хватало внутренней силы духа, чтобы спокойно наблюдать, как строительный шар врезается в мой дом, в мою историю — в колыбель, где я по-настоящему выросла. Не сумев сдержаться, я расплакалась. Самая страшная минута наступила, когда пала внутренняя стена фойе и обнажился зрительный зал. Даже разрушение фасада не произвело на меня такого гнетущего впечатления. Старая сцена внезапно предстала перед нами во всей своей беззащитности — совершенно голая под безжалостным зимним солнцем. Вся ее ветхость открылась на всеобщее обозрение. Но Пег держалась молодцом. Даже не вздрогнула. Моя тетя была настоящий кремень. Когда строительный шар закончил свою работу, она повернулась ко мне и с улыбкой заметила: — Знаешь что, Вивиан? Я ни о чем не жалею. В юности я не сомневалась, что жизнь, проведенная в театре, сулит одно сплошное веселье. Так и вышло, малышка. Так и вышло. На компенсацию от муниципалитета Пег с Оливией купили небольшую уютную квартиру в Саттон-Плейс. У Пег даже осталось немного денег, чтобы выплатить мистеру Герберту что-то вроде выходного пособия — тот переехал в Виргинию и поселился у дочери. Пег с Оливией нравилась их новая жизнь. Оливия устроилась в местную школу секретарем директора — эту должность придумали как будто специально для нее. Пег работала в той же школе ведущей театральной студии. Кардинальные перемены ничуть их не расстроили. В новом (кстати, действительно совсем новехоньком) доме, где они купили квартиру, даже имелся лифт, а поскольку обе не становились моложе, это существенно облегчало жизнь. В доме также был швейцар, с которым Пег сразу сдружилась на почве бейсбола. («Раньше вместо швейцара у меня были бомжи, которые спали у дверей „Лили“!» — шутила она.) Несгибаемые вояки, эти женщины адаптировались ко всему. И ни разу не пожаловались на судьбу. Однако мне видится символичным, что театр «Лили» снесли в 1950-м, и в том же году Пег с Оливией купили свой первый телевизор, занявший почетное место в новой квартире. Золотой век театра закончился. Что Пег тоже предвидела. — Когда-нибудь эта штука нас всех оставит без работы, — сказала она еще давно, когда впервые увидела включенный телевизор. — Почему вы так уверены? — спросила я. — Потому что даже мне она нравится больше театра, — честно ответила Пег. Что до меня, с кончиной театра «Лили» я потеряла дом, работу и семью, с которой делила повседневные заботы и радости. Само собой, переехать к Пег с Оливией я не могла. В таком возрасте стыдно оставаться приживалкой. Я должна была самостоятельно строить свою жизнь. Но что за жизнь ждет двадцатидевятилетнюю незамужнюю женщину без высшего образования? Насчет денег я особо не волновалась. У меня было отложено достаточно средств, и я умела зарабатывать. Покуда со мной швейная машинка, портновские ножницы и подушечка для иголок, я всегда могла обеспечить себе существование. Вопрос был в другом: куда мне теперь податься. В конце концов меня спасла Марджори Луцкая. К 1950-му мы с Марджори Луцкой стали лучшими подругами. Как я уже говорила, дружба это была странная, но Марджори всегда обо мне помнила и приберегала для меня самые драгоценные сокровища из бездонных баков с тряпьем, а я, в свою очередь, с восхищением наблюдала, как она превращается в харизматичную и яркую молодую женщину. Было в ней нечто совершенно особенное. Конечно, она всегда была особенной, но после войны расцвела и превратилась в чистый ураган творческой энергии. Марджори по-прежнему одевалась экстравагантно — могла нарядиться то мексиканским бандитом, то гейшей, — но теперь уже не смахивала на девчонку в маскарадном костюме, а стала совершенно уникальной личностью. Она поступила в Художественную школу Парсонс, хотя по-прежнему жила с родителями и занималась семейным бизнесом, одновременно подрабатывая рисованием. Много лет она сотрудничала с универмагом «Бонвит Теллер»[38] и рисовала им романтичные иллюстрации для рекламы, которые публиковались во всех газетах. Рисовала она и анатомические схемы для медицинских журналов. А однажды — мне особенно запомнился тот случай — оформила путеводитель по Балтимору для турбюро (брошюра носила неутешительное название «Итак, вы в Балтиморе!»). Марджори все было по плечу, и без дела она не сидела. Марджори выросла девушкой не только творческой, эксцентричной и трудолюбивой, но еще и смелой и прозорливой. Когда муниципалитет сообщил, что намерен снести весь наш квартал, родители Марджори решили забрать компенсацию, уйти на пенсию и поселиться в Квинсе. Внезапно милая Марджори оказалась в такой же ситуации, что и я: без дома, без работы. Но она не стала рыдать и жаловаться, а предложила простой и логичный выход из положения: почему бы нам не объединиться? Можно поселиться вместе и открыть свое дело. Одно на двоих. А заняться Марджори предложила не чем-нибудь, а свадебными платьями. И это был гениальный план. Свою идею Марджори пояснила так: «Вокруг все женятся и выходят замуж, Вивиан. С этим надо что-то делать». Она пригласила меня на обед в «Автомат»[39] поговорить о свадебном ателье. Дело было летом 1950 года, планы строительства вокзала Порт-Аторити неизбежно маячили на горизонте, и нашему маленькому мирку оставалось жить совсем недолго. Но Марджори, в тот день одетая в костюм перуанской крестьянки — пять разных вышитых жилетов и столько же юбок одна поверх другой, — горела вдохновением и целеустремленностью. — Допустим, все женятся, а мне-то что предлагаешь делать? — удивилась я. — Помешать им? — Да нет же. Помочь! Мы им поможем, а заодно и денег заработаем. Смотри, я всю неделю торчала в «Бонвит Теллер» и делала наброски в свадебном отделе. Слушала и мотала на ус. Продавцы не поспевают за заказами. Клиенты жалуются, что все платья одинаковые, никакого разнообразия. Каждая хочет особенный наряд, не как у всех, а выбирать-то особенно не из чего. Одна невеста заявила, что готова сама сшить себе свадебное платье, лишь бы оно чем-то отличалось, вот только шить не умеет. — Ты предлагаешь мне учить невест шить свадебные платья? — не поняла я. — Да большинство из них бабу на чайник не сошьет. — Вовсе нет. Я предлагаю нам с тобой шить свадебные платья. — Таких ателье очень много, Марджори. Это же целая индустрия. — Да, но мы сможем предложить модели гораздо красивее. Я придумаю дизайн, а ты сошьешь. Никто лучше нас не разбирается в тканях. А главное — мы будем делать новые платья из старых! Ты не хуже моего знаешь, что старый шелк и атлас намного превосходят современные импортные ткани. С моими связями я смогу добыть в Нью-Йорке тонны старинного шелка и атласа — черт, да я могу даже заказать старые ткани и платья из Франции оптом, французы сейчас готовы продать что угодно, у них ведь голод. А ты из них пошьешь такие наряды, которые «Бонвит Теллер» и не снились. Я видела, как ты срезала старинное кружево со скатертей для костюмов. Таким же образом можно добывать кружево для фаты и оборок. Мы будем создавать уникальные платья для девушек, которым не нравится покупать готовое в универмаге и выглядеть как все. У нас, Вивиан, будет не индустрия, а штучный товар. Единственный в своем роде. Ты ведь справишься? — Кому понравится ношеное свадебное платье? — засомневалась я. Но стоило мне произнести эти слова, как я вспомнила Мэдлин, мою подругу из Клинтона. В начале войны я сшила ей свадебный наряд, распоров два шелковых бабушкиных платья и создав нечто совершенно новое, уникальное. И получилось потрясающе. Заметив, что я проникаюсь ее идеей, Марджори продолжала: — Вот как я это себе представляю: мы откроем бутик. Ты обставишь там все по своему вкусу, чтобы у заказчиков сразу возникало ощущение, что место эксклюзивное, высший класс. Сыграем на том, что ткани и материалы возим из Парижа. Американцам понравится. Скажи им, что вещь из Парижа, и они что угодно купят. Даже врать особенно не придется, ведь я действительно буду заказывать материалы во Франции. Само собой, это будут тряпки на вес, но заказчикам об этом знать необязательно. Я отберу все лучшее, а ты из лучшего сошьешь еще лучше. — То есть ты хочешь открыть лавку? — Бутик, Вивиан. Господи, подруга, научись наконец называть вещи своими именами. Это у евреев лавки, а у нас будет бутик. — Но ты же еврейка. — Бутик, Вивиан. Давай-ка, потренируйся. Повторяй за мной: бу-тик. Покатай слово на языке. — И где ты откроешь этот свой бутик? — В районе Грамерси-парка, — ответила Марджори. — Район престижный и всегда таким останется. Уж будь покойна, эти особняки никто никогда не снесет! Вот что мы на самом деле будем продавать, Вивиан: престиж. Высокий класс. Я и название уже придумала: «Ле Ателье». И здание присмотрела. Родители отдадут мне половину компенсации за снос склада — еще бы не отдали, ведь я с колыбели пашу на них, как портовый грузчик! Моей доли как раз хватит, чтобы выкупить приглянувшийся мне дом. Наблюдать за стремительной работой ее мысли было даже жутковато. Я не поспевала за Марджори. — Дом стоит на Восемнадцатой улице, в квартале от парка, — продолжала она. — Три этажа, внизу витрина. Две отдельные квартиры наверху. Дом маленький, но с шармом. Если не знать, где находишься, можно вообразить себе милый маленький бутик на живописной улочке в Париже. Такой эффект нам и нужен. И здание в относительно хорошем состоянии; я найду рабочих, они сделают ремонт. Ты можешь жить на втором этаже. Я терпеть не могу подниматься по лестнице. Тебе понравится — в твоей квартире окно на потолке. Даже два! — Марджори, ты хочешь, чтобы мы купили дом? — Нет, подруга, я хочу сама купить дом. Мне известно, сколько денег у тебя в банке, — не обижайся, Вивиан, но на твои сбережения и в Нью-Джерси ничего не купишь, а уж на Манхэттене и подавно. Но ты можешь вложиться в бизнес — тут уж давай пополам. А дом я куплю сама. Потрачу все до последнего цента, но сделаю из него конфетку. А вот чего я точно не собираюсь делать, так это снимать помещение, — я ж не приезжая какая-нибудь, извините! — Вообще-то, Марджори, ты как раз приезжая, — напомнила я. — Без разницы. В этом городе заработать можно только одним путем: владея недвижимостью. Если просто продаешь одежду, ни черта не получится. Спроси Саксов — они-то знают. Спроси Гимбелов — они-то знают[40]. Само собой, мы будем зарабатывать и продажей одежды, потому что благодаря нашим с тобой безусловным талантам платья у нас будут что надо. Короче, Вивиан, суть вот в чем. Я куплю дом. Ты займешься свадебными нарядами. Мы с тобой откроем бутик и поселимся над ним. Такой план. Будем вместе жить и вместе работать. Нам же все равно сейчас заняться нечем, верно? Просто соглашайся. Примерно три секунды я глубоко и серьезно обдумывала ее предложение, а потом ответила: — Конечно. Так и сделаем. Если тебе интересно, Анджела, обернулось ли мое поспешное согласие ужасной ошибкой, то нет. Вот чем оно обернулось на самом деле: мы с Марджори несколько десятков лет шили роскошные свадебные платья на заказ, заработали себе на безбедную старость и заботились друг о друге, как родные. Более того, я до сих пор живу в том же доме. (Я уже старуха, но не волнуйся: подняться по лестнице на второй этаж мне вполне по силам.) Объединившись с Марджори Луцкой, я приняла самое мудрое решение за всю свою жизнь. Иногда со стороны действительно виднее, что для нас лучше. А между тем работа нас ждала совсем непростая. Свадебные платья, Анджела, как и театральные костюмы, не шьют, а конструируют. Изделие это монументальное, и для его создания необходим монументальный труд. Мои же платья требовали особого обращения, ведь начинала я не с отреза чистой новой ткани. Сшить новое платье из старого или даже из нескольких старых, как в моем случае, гораздо сложнее: сначала нужно аккуратно распороть старую вещь, проверить сохранность материала и от этого уже плясать. Не говоря уже о том, что работать приходилось со старинными, деликатными тканями — антикварным шелком и атласом, паутиной древнего кружева, — а они взывали к высочайшей осторожности. Марджори приносила мне мешки старых свадебных платьев и детских крестильных рубашечек, добытых незнамо где и незнамо как. Я внимательно перебирала всю эту груду богатств и отсортировывала вещи, которые можно пустить в ход. Многие вещи пожелтели со временем или приобрели пятна на самом видном месте — лифе (не позволяй невестам пить красное вино!). Перво-наперво я отмачивала их в ледяной воде с уксусом, чтобы вернуть первоначальный цвет и вывести пятна. Особо упрямые отметины приходилось вырезать, стараясь спасти максимум материала. Впрочем, иногда платье с пятнами можно вывернуть наизнанку или использовать для подкладки. Работа моя была сродни ремеслу ювелира или резчика алмазов: я стремилась сохранить как можно больше драгоценной ткани и срезала изъяны буквально по дюйму. Дальше вставала другая задача: создать уникальную вещь. В некотором смысле свадебное одеяние — всего лишь платье и, как и все остальные платья, состоит из трех элементарных частей: лифа, юбки и рукавов. Но за годы я сконструировала из этих трех элементов тысячи моделей, и среди них не было двух одинаковых. По-другому никак: каждая невеста хочет быть исключительной, не такой, как все остальные. Работа была сложная и отнимала много сил, физических и умственных. Время от времени я нанимала ассистентов, и они немного помогали, но я так и не нашла того, кто мог работать на моем уровне. И поскольку я стремилась к безупречности изделий «Ле Ателье», то сама долгими часами просиживала над каждым платьем, доводя его до совершенства. Если вечером накануне свадьбы невеста вдруг требовала добавить жемчуга на лиф или убрать кружева, именно я в глубокой ночи вносила необходимые изменения. Чтобы выполнять такую кропотливую работу, требовалось терпение монаха. И вера, что вещь в твоих руках священна. К счастью, я была терпелива. И обладала верой. Само собой, самый сложный момент в пошиве свадебных платьев — общение с заказчиками. За годы работы с невестами я научилась распознавать все тонкости семейных отношений, понимать, сколько у кого денег и сколько кто готов потратить, и определять, кто в семье главный, — но прежде всего я научилась понимать страх. Я обнаружила, что невеста накануне свадьбы всегда чего-нибудь боится. Боится, что недостаточно любит жениха или любит его слишком сильно. Боится секса, который ждет ее после замужества, или опасается, что после замужества секс уже никогда не будет прежним. Боится, что в день свадьбы все пойдет наперекосяк. Боится, что на нее нацелятся сотни глаз, — и боится, что на нее вообще не будут смотреть, если платье окажется неудачным, а подружка невесты — более симпатичной. Эти тревоги, Анджела, возможно, покажутся тебе глупыми в сравнении с более серьезными бедами, что мир переживал тогда. Ведь только что закончилась мировая война, погибли десятки миллионов людей, а у сотен миллионов жизнь рушилась на глазах. Разве могут страхи нервных девушек сравниться с такими катаклизмами? Однако страхи — вещь субъективная; они сами собой поселяются у нас в голове и портят нам жизнь. Со временем я поняла, что моя основная задача — сделать все возможное, чтобы избавить девушек от страхов и предсвадебных переживаний. За годы работы в «Ле Ателье» я научилась помогать испуганным невестам, успокаивать их, ставить их нужды на первое место и беспрекословно исполнять их желания. Но учиться мне пришлось долго, причем с самого первого дня.