Через неделю после открытия «Ле Ателье» в бутик вошла молодая женщина со свежим экземпляром «Нью-Йорк таймс», где мы разместили рекламу. (Рекламное объявление — рисунок Марджори — изображало двух дам на свадьбе, восхищенно взирающих на прекрасную невесту. Одна из женщин говорила: «Что за платье! Из Парижа?» А вторая отвечала: «Почти! Оно из „Ле Ателье“, там лучшие модели!») Гостья нервничала, это было очевидно. Я предложила ей стакан воды и показала вещи, над которыми работала в данный момент. Ее взгляд задержался на пышном платье из тюля, похожем на пушистое летнее облако. Модель очень напоминала ту, что была изображена на картинке в газете. Девушка погладила платье, и на лице у нее появилось мечтательное выражение. Сердце у меня упало. Я видела, что фасон совершенно ей не подходит. Маленькая, кругленькая, в нем она стала бы совсем пампушкой. — Можно примерить? — спросила она. Я никак не могла ей позволить. Стоило посетительнице разок посмотреться в зеркало и понять, как глупо она выглядит в этом платье, она сбежала бы из нашего бутика и никогда бы не вернулась. Однако меня волновало другое. Не настолько уж я опасалась упустить потенциальную покупательницу. Но я знала: если она увидит себя в этом платье, ее чувства будут задеты — глубоко задеты, — и мне хотелось уберечь девушку от душевной травмы. — Милая моя, — как можно мягче произнесла я, — вы очень красивы. Но по-моему, это платье не сможет подчеркнуть вашу красоту. Девушка изменилась в лице. Затем расправила плечи и храбро произнесла: — Я знаю почему. Я слишком маленького роста, так? И слишком толстая. Знаю. В день свадьбы я буду выглядеть глупо. Ее слова пронзили меня в самое сердце, Анджела. Глядя на эту уязвимую, неуверенную в себе девушку, пришедшую в свадебный салон в надежде, что ее сделают красивой, я вдруг ощутила всю боль и несправедливость жизни, все ее мелкие, но от этого не менее ужасные подлости. Мне захотелось позаботиться об этой девушке, уберечь ее и сделать так, чтобы больше она не страдала ни минуты. А еще, Анджела, учти, что до сих пор мне не приходилось шить для обычных людей. Много лет я делала костюмы для профессиональных танцовщиц и актрис. Я не привыкла видеть перед собой рядовых девушек с нормальной, среднестатистической внешностью, закомплексованных и уверенных в собственном несовершенстве. Многие женщины, с которыми я работала раньше, обожали свое тело и стремились выставить его напоказ. И у них были на то все причины! Я привыкла видеть женщин, которые с готовностью сбрасывали с себя одежду и восторженно кружились у зеркала голышом, а не тех, кто смущался при виде собственного отражения! Я и забыла, что бывают другие девушки. Не самовлюбленные. Та девушка в нашем бутике открыла мне глаза: я поняла, что работа в свадебном салоне будет сильно отличаться от работы в шоу-бизнесе. Ведь передо мной стояла не пышногрудая артистка бурлеска, а обычная женщина, которая в день свадьбы хотела быть красивой, но не знала, как этого добиться. Зато я знала. Я знала, что ей нужно простое платье по фигуре, в котором она не утонет. Знала, что оно должно быть из крепового атласа, который легко драпируется, но не липнет к телу. Ослепительно-белый не подойдет, поскольку девушка слишком румяная. Нет, ей нужен наряд из ткани более приглушенного, кремового оттенка, который смягчит цвет лица. Я также сразу поняла, что простой цветочный венок будет смотреться на ней гораздо лучше длинной фаты. А рукава длиной три четверти подчеркнут тонкие запястья и красивые руки. И никаких перчаток! Одного взгляда на ее фигуру в повседневной одежде мне хватило, чтобы определить естественную линию талии, которая совсем не совпадала с поясом того платья, что сейчас было на ней; я решила, что на свадебном платье линию талии нужно сделать выше, и тогда невеста будет казаться тоньше. Я видела, что девушка скромна, а еще безжалостно критична к себе и стеснительна — такая вряд ли захочет глубокий вырез. Зато лодыжки — вот их мы можем открыть и обязательно откроем. Я совершенно точно знала, как нужно одеть девушку. — Не нервничайте, моя дорогая, — сказала я и приобняла ее одной рукой, словно взяв под крыло. — Мы позаботимся о вас по лучшему разряду. Вы будете самой красивой невестой, клянусь. И я не соврала. Вот что я скажу тебе, Анджела: я любила всех девушек, что приходили в «Ле Ателье». Всех до единой. Сама от себя такого не ожидала. К каждой невесте, которую готовила к свадьбе, я испытывала невероятную любовь и нежность, непреодолимое желание заботиться о ней и оберегать ее. Даже если они капризничали и скандалили, я их любила. Даже некрасивые казались мне самыми красивыми на свете. Мы с Марджори открыли бутик прежде всего ради денег. Был у меня и второй мотив: совершенствование ремесла, всегда приносившего мне удовлетворение. Третья причина, почему я взялась за эту работу, — мне нечем было больше заняться. Но я никак не ожидала величайшей награды, величайшей радости, какую принес мне наш бизнес: мощной волны теплоты и нежности, захлестывавшей меня каждый раз, когда порог ателье переступала очередная робкая невеста и доверяла мне свою драгоценную жизнь. Другими словами, Анджела, «Ле Ателье» подарило мне любовь. Понимаешь, без любви в такой работе никак. Наши клиентки были очень молоды, очень напуганы и очень дороги мне. Глава двадцать седьмая Самое смешное, что мы с Марджори так и не вышли замуж. Мы заведовали «Ле Ателье» много лет, провели всю жизнь по уши в свадебных кружевах и шелках, помогли тысячам девушек подготовиться к брачной церемонии, но сами так и не стали невестами. Никто не взял нас замуж, да мы и не хотели. Помнишь шутку про вечных подружек невесты, которые повидали сотни свадеб, кроме собственной? Так вот, мы с Марджори не были даже подружками невест. Мы были их няньками. Проблема, как мы ее видели, крылась в наших странностях. Мы сами поставили себе диагноз: слишком дикие для замужества. Даже шутили, что назовем так наш следующий бутик. Чудаковатость Марджори сразу бросалась в глаза. Таких оригиналов было еще поискать. И дело не только в ее манере одеваться (хотя одевалась она так, что у людей глаза на лоб лезли), но и в ее увлечениях. То она брала уроки восточной каллиграфии и дыхания в буддийском храме на Девяносто четвертой улице. То училась делать йогурт — и весь наш дом провонял кислым молоком. Марджори ценила авангардное искусство и слушала жуткую (во всяком случае, на мой вкус) перуанскую музыку. Как-то раз она записалась подопытной в эксперимент по гипнозу и позволила студентам аспирантуры погрузить себя в транс и подвергнуть психоанализу. Она гадала по картам Таро, китайской Книге Перемен и рунам. Ходила к китайскому целителю, который лечил ей ноги, и рассказывала об этом каждому встречному и поперечному, хоть я сто раз ей говорила, что не стоит обсуждать с клиентами больные ноги. Она перепробовала все модные системы питания, но не ради похудания, а для оздоровления и просветления. Помнится, однажды Марджори все лето питалась консервированными персиками — прочла где-то, будто они полезны для легких. Потом пришел черед пророщенных бобов и бутербродов с зародышами пшеницы. Кому захочется жениться на девушке, питающейся бутербродами с зародышами пшеницы? Странности были и у меня, что уж там. К примеру, мою манеру одеваться тоже не назовешь обычной. В войну я привыкла носить брюки и теперь из них не вылезала. В брюках я могла спокойно колесить на велосипеде по всему городу, но они нравились мне не только поэтому: я открыла в себе страсть к мужской одежде. Мне казалось (и кажется до сих пор), что лишь в мужском брючном костюме женщина выглядит по-настоящему шикарно и стильно. В послевоенное время купить качественный шерстяной костюм было непросто, как и хорошую шерстяную ткань, но я навострилась перешивать дорогие подержанные костюмы двадцатых и тридцатых годов — и не какие-нибудь, а с Сэвил-Роу[41]. Я подгоняла костюмы под себя, подбирала подходящую блузку и, по-моему, выглядела не хуже Греты Гарбо. После войны так не одевался никто. В 1940-е вид женщины в мужском костюме никого не удивлял; аскетизм считался патриотичным. Но с окончанием сражений в моду снова ворвалась тотальная женственность, сметая все на своем пути. После 1947 года мир захватил Кристиан Диор со своим стилем нью-лук: осиная талия, пышная юбка, грудь торчком и мягкая линия плеч. Эти пышные элегантные платья показывали миру, что период военной экономии закончился и теперь можно не скупиться на шелка и тюль, лишь бы выглядеть мило, женственно и воздушно. На одно платье фасона нью-лук уходило двадцать пять ярдов ткани. Попробуй-ка вылезти из такси в такой юбке. Я сразу возненавидела эти платья. Во-первых, они совершенно не смотрелись на моей фигуре. Длинноногая, высокая, с отсутствующей грудью, я гораздо лучше выглядела в блузке и брюках. Практические соображения тоже сыграли свою роль. Работать в широченной юбке было невозможно. Мой день в «Ле Ателье» по большей части проходил на полу: стоя на коленях, я раскладывала выкройки, ползала вокруг клиенток во время примерок. Такая работа требует брюк и туфель на плоской подошве, которые обеспечивают свободу передвижений. Так что я не побоялась отвергнуть сиюминутную моду и стала одеваться по-своему, как когда-то учила меня Эдна Паркер Уотсон. И в результате приобрела эксцентричный вид. Не настолько эксцентричный, как у Марджори, но все же довольно необычный. Зато я поняла, что моя униформа — брюки и пиджак — помогает в работе с женщинами. Короткая стрижка также обеспечивала психологическое преимущество. Не акцентируя собственную женственность, я давала понять своим заказчицам (и, что немаловажно, их матерям), что не представляю никакой угрозы. Это было крайне важно, поскольку, если ты помнишь, я отличалась привлекательностью, а женщинам моей профессии привлекательность только во вред. Даже в примерочной, один на один, портниха не должна быть красивее невесты. Неуверенным в себе девушкам, выбирающим самое важное в жизни платье, меньше всего хочется видеть рядом сексапильную богиню; нет, им нужна молчаливая и вежливая портниха, одетая в черное и готовая выполнить любой их каприз. Вот я и стала молчаливой и вежливой портнихой, причем с большим удовольствием. Другой моей странностью была любовь к одиночеству и независимости. Пятидесятые годы в США стали эпохой восхваления супружеских ценностей; никогда еще брак не возносили на такой высокий пьедестал. Но меня замужество просто не интересовало, и в глазах общественности я превратилась в отклонение от нормы — едва ли не преступницу. Однако невзгоды войны взрастили во мне уверенность в себе и в своей способности выжить, а когда мы с Марджори открыли ателье, у меня появилась цель в жизни. Мне даже не верилось, что раньше я так нуждалась в мужчинах. Впрочем, они и тогда были нужны мне только для одной цели. Я обнаружила, что мне очень нравится жить одной над бутиком. Мне нравилась моя маленькая уютная квартира с двумя живописными окнами на потолке, крошечной спальней с видом на магнолию в переулке и кухонным уголком, который я собственноручно покрасила в вишнево-красный цвет. Обзаведясь собственным жильем, я вскоре приобрела странные привычки и уже не представляла себе жизни без них. Например, я стряхивала пепел в цветочный горшок за окном, могла подняться среди ночи и включить весь свет, чтобы почитать страшную книгу, а завтракала холодными спагетти. Мне нравилось расхаживать по дому в тапочках — я ни разу не зашла к себе в квартиру в уличной обуви. Фрукты я не сваливала кучей в вазу, а выкладывала аккуратными рядами на сияющем кухонном столе. Появление мужчины в моей чудесной маленькой квартирке я восприняла бы как вторжение. Мало того, я пришла к выводу, что брак — не такое уж выгодное для женщины предприятие. Я смотрела на своих подруг, проживших в браке по пять-десять лет, и не завидовала ни одной из них. Когда романтика сошла на нет, все они превратились в бесплатный обслуживающий персонал для собственных мужей. (Женщины могли обслуживать их с радостью или с раздражением, но все равно обслуживали.) Должна сказать, что и мужья не выглядели особенно счастливыми в браке. Я не поменялась бы местами ни с кем из подруг. Справедливости ради скажу, что никто и не звал меня замуж, если не считать Джима Ларсена. Правда, в 1957 году я оказалась на волосок от предложения руки и сердца от старшего финансиста «Браун бразерс Гарриман», частного банка с Уолл-стрит, чья деятельность была окутана тайной, а богатства не поддавались исчислению. Это был настоящий храм денег, и Роджер Олдермен служил в нем первосвященником. У Роджера был собственный гидроплан — можешь себе представить, Анджела? (Для чего вообще ему понадобился гидроплан? Может, он был шпионом? Или доставлял провизию партизанам на остров? Полный абсурд.) И еще добавлю, что он носил божественные костюмы, а при виде привлекательных мужчин в свежевыглаженных, пошитых на заказ костюмах у меня всегда подкашивались коленки. Я так влюбилась в костюмы Роджера Олдермена, что встречалась с ним почти год, хотя никакого намека на любовь к самому Роджеру у себя в сердце так и не обнаружила. А потом он вдруг заговорил о домике в Нью-Рошелле, где мы поселимся, когда наконец решим уехать из «этого ужасного города». Вот тут-то я и очнулась. Ничего не имею против Нью-Рошелла, но абсолютно уверена: случись мне прожить там хоть день, я бы удавилась. Собственными руками. Вскоре после этого я предпочла завершить наши отношения. Впрочем, секс с Роджером приносил мне немало удовольствия. Это был не лучший в мире и не самый интересный в мире секс, но весьма и весьма приятный. Как любили говорить мы с Селией, Роджер умел нажимать на нужные кнопки. Меня всегда поражало, Анджела, насколько легко я расслаблялась во время секса и насколько свободным чувствовало себя мое тело даже с самым непривлекательным партнером. Роджер, впрочем, был довольно хорош собой. Даже, пожалуй, красив. Хотела бы я похвастаться равнодушием к мужской красоте, но, увы, не могу. Пусть Роджер совсем не будоражил мое сердце, тело благодарно откликалось на его прикосновения. За годы я обнаружила, что всегда способна испытать оргазм — не только с Роджером Олдерменом, но с кем угодно. Какими бы равнодушными ни оставались сердце и ум, тело неизменно реагировало с восторгом и энтузиазмом. А когда все заканчивалось, мне сразу хотелось, чтобы мужчина поскорее ушел. Кажется, тут стоит сделать отступление и пояснить, что после войны я возобновила свои сексуальные приключения и предавалась им с немалым энтузиазмом. Я нарисовала тебе не слишком аппетитную картинку, Анджела: старая дева в мужском костюме, с короткой стрижкой, живет одна, замуж не стремится. Но уверяю тебя: нежелание выходить замуж вовсе не означало, что я не хотела заниматься сексом. К тому же я по-прежнему была очень хорошенькой. С короткой стрижкой я выглядела просто потрясающе. Мне ни к чему тебе лгать, Анджела. После войны во мне пробудился сексуальный голод невиданной доселе силы. Я устала от лишений. За три года изнурительного труда на верфи и полного целибата во мне накопилась не только усталость, но и неудовлетворенность. Я не верила, что мое тело предназначено для такой жизни. Я знала, что рождена не только для того, чтобы работать, спать, а потом снова идти на работу — без всяких радостей и удовольствий. Ведь жизнь не ограничивается одним лишь тяжким трудом. Пришел мир, и мои аппетиты вернулись. Кроме того, я обнаружила, что в зрелости они стали более конкретными и специфическими; теперь я точно знала, что мне нравится. А еще во мне открылась страсть к исследованию. Так, меня занимали различия в сексуальном темпераменте мужчин — в постели все они вели себя по-разному. Мне нравилось выяснять, кто окажется стеснительным любовником, а кто раскрепощенным. (Подсказка: прогнозы никогда не совпадают с реальностью.) Меня трогали звуки, издаваемые мужчинами в момент экстаза. Мне было любопытно, насколько далеко они способны зайти в своих фантазиях. Меня поражало, что мужчина, только что нетерпеливый и пылающий страстью, через секунду может стать нежным и робким. Кроме того, теперь у меня появились новые правила. Точнее, всего одно правило: я никогда не связывалась с женатыми мужчинами. Полагаю, не надо объяснять почему. Но если все-таки надо, то вот: после случая с Эдной Паркер Уотсон я поклялась, что ни одна женщина больше не пострадает из-за моих сексуальных похождений. Я даже не соглашалась спать с мужчинами на грани развода. Многие мужчины разводятся годами, но в итоге так и остаются в браке. А однажды я ужинала с мужчиной, который за десертом признался, что женат, но это не считается, поскольку у него уже четвертая по счету жена — а разве четвертый брак можно назвать браком? Я отчасти согласилась с ним, но все равно сказала «нет». Если тебе интересно, где я находила мужчин, Анджела, то знай: испокон веков женщине не составляет труда найти мужчину для секса, когда она легка на подъем. Поэтому я находила мужчин где угодно. Но если тебе нужны конкретные места, чаще всего это происходило в баре отеля «Гросвенор», что на углу Пятой авеню и Десятой улицы. Мне всегда нравился «Гросвенор». Старый, строгий, респектабельный, элегантный, но без показухи. В баре у окна стояли столики, накрытые белыми скатертями. Мне нравилось приходить туда ранним вечером после долгого рабочего дня, проведенного за швейной машинкой. Я садилась за столик у окна, читала роман и пила мартини. В девяти случаях из десяти я просто читала, потягивала напиток и расслаблялась. Но время от времени мужчины, сидевшие за барной стойкой, угощали меня выпивкой. Затем между нами могла проскочить искра, а могла и не проскочить — каждый раз по-разному. Обычно я довольно скоро понимала, хочется ли мне продолжить знакомство. Если мужчина мне нравился, я предпочитала действовать напрямик. Нет смысла притворяться недотрогой или играть в игры. Кроме того, меня страшно утомляли разговоры. После войны американские мужчины очень любили прихвастнуть, что вызывало у меня только раздражение. Им казалось, что они не только победили в войне, но завоевали весь мир. Они пыжились от гордости и говорили только о себе. Но я научилась останавливать поток самодовольной болтовни, переходя к активным действиям: «Ты мне нравишься. Давай пойдем куда-нибудь, где можно побыть вдвоем?» Кроме того, я обожала видеть их удивление и радость в ответ на прямое предложение заняться сексом, исходящее от красивой женщины. Каждый раз лица их загорались, как у ребенка из сиротского приюта, получившего подарок на Рождество. Это был мой самый любимый момент. Бармена из «Гросвенора» звали Бобби, и он относился ко мне с крайним почтением и деликатностью. Когда я в очередной раз уходила из бара с мужчиной, с которым познакомилась лишь час назад, и направлялась к лифтам, Бобби тактично опускал голову и делал вид, что читает газету и ничего не замечает. Под безупречной накрахмаленной формой Бобби и сам был богемной душой. Жил в Виллидже и летом уезжал на две недели в Катскиллские горы, где рисовал акварели и бродил голышом по закрытому санаторию для нудистов. Бобби не стал бы меня осуждать. А если мужчина оказывал мне слишком настойчивое внимание, Бобби вмешивался и просил его оставить меня в покое. Я обожала Бобби и была бы не прочь закрутить с ним роман, но понимала, что он гораздо нужнее мне как друг, чем как любовник. Что до мужчин из «Гросвенора», после небольшого совместного приключения я предпочитала больше с ними не встречаться. И всегда старалась уйти, прежде чем они начнут рассказывать о себе вещи, которые я знать не желала.