— Сейчас? — растерялась я. — Вы хотите погулять прямо сейчас? — Если вы не против, конечно. Не могу сидеть дома. Все равно выйду на улицу, вот и подумал: вдруг вы составите мне компанию. Его предложение удивило меня и тронуло. Мужчины часто звонили мне в такой час, но никто не приглашал прогуляться. — Конечно, — отвечала я. — Почему бы и нет? — Буду через двадцать минут. Поеду по городу, а не по скоростному шоссе. В тот вечер мы дошли до самой Ист-ривер. Наш путь пролегал по кварталам, где в те времена бродить по ночам было небезопасно. Потом мы вышли на старую набережную, достигли Бруклинского моста и перебрались на другой берег. Было холодно, но безветренно, и нас согревала неустанная ходьба. На небе светил тонкий месяц, и даже звезды были видны. В тот вечер мы узнали друг о друге все. Фрэнк рассказал, что стал патрульным именно из-за неспособности сидеть на одном месте. На кабинетной работе он полез бы на стенку. Патрулирование улиц по восемь часов в день подходило ему идеально. По той же причине он брался за лишние смены, с готовностью соглашаясь заменить коллег, когда им требовался выходной. Если везло и выпадала двойная смена, он проводил на ногах по шестнадцать часов подряд. И только тогда уставал достаточно, чтобы крепко проспать ночь. Ему не раз предлагали повышение, но он отказывался. Повышение означало кабинетную работу, чего он не вынес бы. — Патрульный или дворник — другая работа мне не подходит, — признался он. Но должность патрульного не позволяла ему применить свой блестящий ум. Твой отец был очень умен, Анджела. Не знаю, догадывалась ли ты об этом при его-то скромности. Но Фрэнк обладал почти гениальными способностями. Он родился в семье неграмотных родителей, в толпе братьев и сестер его не замечали, но он с детства был вундеркиндом в математике. Пусть внешне он ничем не отличался от тысяч других ребят в приходе Пресвятого Сердца — детей портовых рабочих и каменщиков, кому суждено стать портовыми рабочими и каменщиками, — но Фрэнк был совсем другим. Исключительно умным. Монахини в приходской школе сразу заметили его дар. Родители Фрэнка считали образование пустой тратой времени — зачем учиться, если можно работать? Отправляя ребенка в приходскую школу, они предусмотрительно повесили ему на шею тряпицу с долькой чеснока внутри — отпугивать злых духов. Но в школе Фрэнк буквально расцвел. Обучавшие его ирландские монахини — достаточно равнодушные и суровые, а часто и настроенные против детей из итальянских семей — не могли не заметить выдающихся способностей мальчика. Они позволили ему перескочить через несколько классов, давали дополнительные задания и поражались его виртуозному умению управляться с цифрами. Он превосходил соучеников по всем статьям. Фрэнк без труда поступил в Высшую техническую школу Бруклина и окончил ее лучшим в своем выпуске. Затем два года проучился в колледже Купер-Юнион на факультете авиационно-космической техники, а после записался в офицерскую школу и поступил во флот. Почему именно во флот? Он бредил самолетами, два года изучал их, и логичнее было бы выбрать карьеру пилота. Но нет: он пошел во флот, потому что мечтал увидеть океан. Только представь, Анджела. Представь, что парнишка из Бруклина — а Бруклин почти со всех сторон окружен океаном — мечтал увидеть океан. Но Фрэнк и правда его никогда не видел. Во всяком случае, по-настоящему. В Бруклине его окружали замызганные улицы, многоквартирные дома и грязные доки Ред-Хука, где его отец работал портовым грузчиком. А Фрэнк мечтал совсем о другом океане, с кораблями и морскими волками. Поэтому он бросил колледж и записался во флот еще до официального вступления Америки в войну — совсем как мой брат. — Пустой номер, — признался он в тот вечер. — Океан есть и на Кони-Айленде. Жаль, я тогда не знал, как он близко. После войны Фрэнк планировал вернуться в колледж, получить диплом и найти хорошую работу. Но «Франклин» подвергся атаке, и Фрэнк чуть не сгорел живьем. Однако физическая боль оказалась не самым страшным последствием. Когда он лежал в военно-морском госпитале Перл-Харбора с ожогами третьей степени на половине тела, пришло постановление военного суда. Капитан Герес отправил под трибунал всех членов экипажа, оказавшихся в тот день в воде. Он считал, что они дезертировали, вопреки прямому приказу оставаться на судне. Многих из них, как и Фрэнка, объятых пламенем, выбросило в океан взрывной волной, — а теперь их обвиняли в трусости[43]. Для Фрэнка не было ничего хуже. Клеймо труса обожгло его сильнее огня. И хотя в конце концов Военно-морские силы сняли обвинения, разобравшись в ситуации (обвиняя экипаж, некомпетентный капитан пытался отвлечь внимание от собственных многочисленных ошибок в тот трагический день), психологический урон был непоправим. Фрэнк знал, что многие солдаты, оставшиеся в тот день на борту, продолжали считать дезертирами очутившихся в воде. Выжившим после атаки вручили медали за храбрость. Погибших чтили как героев. Но тех, кого выбросило за борт взрывом, — кто оказался в воде, сгорая заживо, — тех считали трусами. Фрэнк так и не избавился от чувства стыда. После войны он вернулся в Бруклин. Но из-за ранений и психологической травмы (тогда это называли «нервно-психопатическим расстройством» и никак не лечили) он стал другим. О возвращении в колледж и речь не шла: он не мог сидеть на занятиях. Он пытался, но ему постоянно приходилось выбегать из здания на улицу, поскольку не хватало воздуха. («Я не могу находиться в замкнутом помещении, где много людей» — так он мне объяснил.) Но даже получив диплом, Фрэнк не смог бы устроиться по специальности. Что это за инженер, если он не способен сидеть за столом в конторе? Не способен выдержать совещание? Он и по телефону не мог говорить без нарастающей паники и ужаса. Разве могла я понять его боль? Я, чья жизнь была лишена тягот и полна комфорта? Не могла. Но я могла слушать. Я рассказываю тебе все это, Анджела, потому что пообещала себе, что расскажу. А еще — поскольку почти уверена: Фрэнк никогда не говорил с тобой об этом. Отец гордился тобой и любил тебя. Но не собирался посвящать тебя в подробности своей жизни. Он стыдился, что так и не сумел найти применение своему уму, что подавал такие надежды в учебе, но так и не реализовал их. Стыдился своей работы, слишком для него примитивной. Страдал, что не смог закончить образование. А какое унижение приносило ему собственное психологическое состояние! Он ненавидел себя за то, что не может сидеть, не может спокойно спать, не выносит прикосновений, не способен найти нормальную работу. Он тщательно скрывал все это от тебя, потому что желал для тебя спокойной жизни, неомраченной его безрадостным прошлым. Для него ты была светлым, неиспорченным созданием. Как ему казалось, если держаться от тебя на расстоянии, его мрачная тень не упадет на тебя и не повлияет на твое будущее. Так Фрэнк мне объяснил, и у меня нет причин ему не верить. Он не хотел сближаться с тобой, Анджела, потому что стремился уберечь тебя. Я часто думала, каково тебе было расти с таким отцом — который любил тебя больше всего на свете, но намеренно отдалился от твоего повседневного существования. И когда я говорила, что тебе наверняка не хватает его внимания, Фрэнк соглашался. Но опасался приближаться к тебе из страха погубить тебя. Он считал, что разрушает все, к чему прикасается. По крайней мере, так он сказал мне. Вот почему он предпочел оставить тебя на попечении матери. Я ни разу не упоминала о твоей маме, Анджела. И дело тут не в отсутствии уважения — нет-нет, как раз наоборот. Я просто не знаю, как говорить с тобой о матери и о браке твоих родителей. Постараюсь быть деликатной, чтобы ненароком не обидеть и не уязвить тебя. В то же время мне хочется быть честной. В конце концов, ты имеешь право знать все, что знаю я. Начну с того, что мы с твоей мамой никогда не встречались. Я даже не видела ее на фотографиях и знаю только со слов Фрэнка. Думаю, он рассказывал мне правду о ней, потому что Фрэнк никогда не лгал. Но правдивое описание — не значит точное. Могу лишь предположить, что твоя мама, как и все мы, — натура сложная, и не укладывается в мнение о ней одного человека. Возможно, ты знала ее совсем другой, вот что я хочу сказать. И мне жаль, если моя история не совпадет с твоими впечатлениями. Но я все равно должна рассказать. Фрэнк говорил, что его жену зовут Розелла и они выросли по соседству. Ее родители, тоже эмигранты с Сицилии, держали бакалейную лавку на улице, где жил Фрэнк. То есть семья Розеллы по статусу превосходила семью Фрэнка, простых работяг. В восьмом классе Фрэнк устроился в лавку курьером. Твои дедушка с бабушкой всегда ему нравились, более того — он ими восхищался. Они были интеллигентнее и тоньше родни Фрэнка. В лавке он познакомился с твоей матерью, трудолюбивой, серьезной девушкой моложе его на три года. Они поженились, когда ему было двадцать, а ей — семнадцать. Когда я спросила, поженились ли они по любви, он ответил: — У нас в квартале женились на тех, кто жил рядом, кто родился и вырос по соседству. Так поступали все мои знакомые. Розелла была хорошим человеком, и ее родители мне нравились. — Но ты любил ее? — настаивала я. — Она была подходящей женой. Я доверял ей. Знал, что она станет хорошей женой и матерью. О любви тогда никто не думал. Они поженились в свадебной лихорадке, последовавшей за Перл-Харбором, как и тысячи других пар. Ты родилась в 1942 году. Я знала, что в последние годы войны Фрэнк редко получал увольнительные, то есть подолгу не видел вас с Розеллой. (Не так-то просто переправить моряков с Тихого океана в Бруклин; большинство сослуживцев Фрэнка годами не виделись с родными.) Три года он праздновал Рождество на авианосце. Писал письма, но Розелла редко отвечала. Школу она так и не окончила, писала плохо, стеснялась детского почерка и орфографических ошибок. А поскольку и родители Фрэнка почти не знали грамоты, на «Франклине» он был одним из немногих, кто не получал писем. — Тебя тяготило отсутствие вестей из дома? — спросила я. — Винить тут некого, — отвечал он. — Родители мои были не мастера писать письма. А в Розелле я никогда не сомневался: знал, что она верна мне и хорошо заботится об Анджеле, хоть и не пишет. Розелла не из тех, кто станет гулять с другими. Не многие ребята могли сказать такое о своих женах. Потом произошла атака камикадзе, и Фрэнк получил ожоги шестидесяти процентов тела. Он утверждал, что остальные пострадали не меньше, но на деле никто из получивших такие же обширные ожоги не выжил. В то время повреждение шестидесяти процентов тела почти гарантировало смерть, Анджела, — однако твой отец выжил. Последовали месяцы болезненного восстановления в госпитале. Домой Фрэнк вернулся уже в 1946-м. И вернулся совсем другим. Сломленным. Тебе исполнилось четыре года, ты его совсем не знала и видела только на фотографии. За эти годы ты очень выросла и стала красивой, веселой и доброй девочкой. Как признавался Фрэнк, ему даже не верилось, что ты его дочь. Что он умудрился дать жизнь такому чистому и светлому существу. Но ты его немного боялась. Впрочем, он боялся тебя еще сильнее. Розелла стала ему чужой. Из миловидной девушки она превратилась в матрону — дородную, хмурую, всегда одетую в черное. По утрам она ходила к мессе, а весь день молилась святым. Мечтала завести ораву детей. Но ничего не вышло: Фрэнк не терпел прикосновений. В тот вечер, когда мы дошли до самого Бруклина, Фрэнк признался: — После войны я перебрался на раскладушку в сарайчике за домом. Устроил себе логово с дровяной печкой, где и ночевал много лет. Так было лучше для всех. Я никому не мешал, если поднимался в неурочный час. Или просыпался с воплями. Зачем жене и дочке такое слышать. Сон превратился в сплошное мучение. Вот я и предпочел страдать в одиночку. Фрэнк очень уважал твою маму, Анджела, я точно знаю. Он ни разу не сказал о ней плохого слова. Напротив, полностью поддерживал в вопросах воспитания и восхищался ее стойкостью пред лицом жизненных невзгод. Твои родители никогда не ссорились. Не пилили друг друга. Но после войны почти перестали разговаривать на другие темы, кроме бытовых. Фрэнк во всем уступал жене и беспрекословно отдавал ей всю зарплату. Розелла тем временем взяла на себя управление родительской бакалейной лавкой и унаследовала здание. Она отлично управлялась с делами. Фрэнк был счастлив, что твое детство прошло в этой лавке, что ты знала всех и вся, болтала с покупателями. «Солнышко нашего квартала» — так он тебя называл. Он все высматривал в тебе признаки замкнутости, нелюдимости, чудаковатости (таким он видел себя самого), но ты была совершенно нормальным, живым и общительным ребенком. Он полностью доверял твоей матери и не сомневался, что та хорошо о тебе заботится. Но сам вечно пропадал на работе — патрулировал улицы или просто гулял вечерами по городу. Розелла же с утра до ночи трудилась в лавке или присматривала за тобой. Их брак превратился в формальность. Фрэнк предлагал ей развестись, чтобы она нашла себе более подходящего мужа. Он не мог выполнять супружеские обязанности, с женой почти не виделся — с оформлением документов не возникло бы проблем. Розелла была еще молода. С другим мужчиной она могла завести большую семью, о которой всегда мечтала. Но Розелла никогда не согласилась бы на развод, даже одобренный католической церковью. — Она набожнее самого папы, — говорил Фрэнк, — и никогда не нарушит обет. Там, откуда я родом, разводов не бывает, Вивиан, даже если дела совсем плохи. А нашу с Розеллой совместную жизнь не назовешь плохой. У нас просто ее нет. Мы давно живем каждый сам по себе. Но пойми, Вивиан, сам по себе Южный Бруклин — это семья. И ее нельзя разрушить. На самом деле Розелла замужем за Южным Бруклином. Наш квартал заботился о ней, пока я воевал. Наш квартал заботится о ней сейчас. О ней и об Анджеле. — Но самому-то тебе нравится в Бруклине? Он горько улыбнулся: — У меня нет выбора, Вивиан. Я часть этого района и всегда буду принадлежать ему. Но война все изменила. Теперь я повсюду чувствую себя потерянным. Когда возвращаешься с войны, тебя хотят видеть таким же, как ты уходил. Раньше у меня были типичные для всех радости — бейсбол, кино. Церковные торжества на Четвертой улице, большие праздники. Но теперь я больше не радуюсь. Я везде лишний. Но район не виноват. Мои соседи — хорошие люди. Они всегда поддерживали ребят, вернувшихся с войны. Только скажи, что у тебя Пурпурное сердце[44], — и всякий угостит тебя пивом, отдаст честь, подарит билеты на спектакль. Но мне все это было ни к чему. И в конце концов меня оставили в покое. Теперь я брожу по этим улицам, как призрак. Но все-таки мой дом по-прежнему здесь. Не местным не понять. — А ты не думал переехать? — спросила я. — Думал. Каждый божий день вот уже двадцать лет. Но это нечестно по отношению к Розелле и Анджеле. Да и сомневаюсь я, что в другом месте мне станет лучше. На обратном пути, когда мы шагали по Бруклинскому мосту, он спросил: — А ты, Вивиан? Была замужем? — Почти. К счастью, меня спасла война. — Как это?