Так жестоко и так несправедливо. Я вспомнила, как Фрэнк рассказывал мне о дне атаки. Когда взрывной волной его выбросило за борт, он всплыл на поверхность и очутился в мире, объятом пламенем. Горела даже морская вода — по ней тянулась пленка пылающего топлива. Пропеллеры упавшего самолета раздували огонь, как кузнечные мехи, с новой силой опаляя тонущих людей. Фрэнк сообразил: если сильно барахтаться, то вокруг образуется небольшое водное пространство, куда пламя не распространится. Так он и делал почти два часа, наполовину уже обгорев, — отталкивал от себя огонь, пытаясь оградить от пылающего ада свой маленький кусочек мира. В тот момент я поняла, что все эти годы Фрэнк занимался тем же самым. Пытался найти безопасное место в мире. Место, где он перестанет гореть. — Том Денно прав, Вивиан, — сказал он. — Я всегда был тряпкой. Мне жутко хотелось утешить его, Анджела, но как? Что я могла ему дать, кроме своего присутствия и готовности выслушать его ужасный рассказ? Мне хотелось сказать, что он герой, что он сильный и храбрый, а Том Денно и остальные из «Клуба семьсот четыре» ошибаются. Но я знала, что это не поможет. Он не услышит меня. Не поверит моим словам. Но я должна была хоть что-то сказать, ведь Фрэнк невыносимо страдал. Я зажмурилась и попыталась придумать правильные слова. Но потом просто открыла рот и заговорила, слепо надеясь, что судьба и любовь подскажут мне нужные фразы. — Ну и что? — сказала я. — Даже если он и прав, какая разница? Я говорила громче и резче, чем собиралась, и Фрэнк удивленно повернулся ко мне. — Даже если это правда, Фрэнк, и ты тряпка? Если ты вообще не создан для войн и сражений? — Это и есть правда. — Ладно, допустим. Давай предположим, что так и есть. И что это означает? Он молчал. — Что это означает, Фрэнк? — настаивала я. — Отвечай. И ради бога, убери ты руки с проклятого руля. Мы никуда не едем. Он наконец отпустил баранку, сложил ладони на коленях и уставился на них. — Допустим, ты тряпка, Фрэнк. Что это значит? Скажи мне. — Значит, что я неудачник. Не мужчина. — Он говорил так тихо, что я еле разобрала его ответ. — А вот и нет, Фрэнк, ты ошибаешься, — заявила я, как никогда в жизни уверенная в собственных словах. — Ты ошибаешься, Фрэнк. Это вовсе не значит, что ты не мужчина. А знаешь, что это на самом деле значит? Ровным счетом ничего. Он растерянно заморгал. Прежде я ни разу не говорила с ним таким тоном. — Послушай-ка меня, Фрэнк Грекко, — сказала я. — Если ты трус — предположим чисто теоретически, что так и есть, — это ничего не значит. Возьмем, например, мою тетю Пег. Она алкоголичка, не умеет себя контролировать. Выпивка портит ей жизнь и приносит кучу бед. И знаешь, что это значит? Ничего. Ты считаешь ее плохим человеком? Неудачницей? Вовсе нет, просто она вот такая. С ней случился алкоголизм, Фрэнк, только и всего. С нами случаются разные вещи. И мы такие, какие есть, тут уж ничего не поделаешь. Или вот мой дядя Билли — тот попросту не умел держать слово или хранить верность. Но это ничего не значит. Он был прекрасным человеком, Фрэнк, и при этом совершенно ненадежным. Но это ничего не значило. Мы все равно его любили. — Но мужчина должен быть храбрым, — возразил Фрэнк. — Кому должен?! — почти заорала я. — Женщины тоже должны быть скромными, а ты посмотри на меня! У меня было столько мужчин, что и не сосчитать, — и знаешь, что это говорит обо мне как о человеке? Да ничего, Фрэнк. Я просто так живу. Ты же сам сказал, Фрэнк: мир не черно-белый. Так и сказал в первый же вечер. Так приложи свои же слова к собственной жизни. Не бывает универсальных правил, которые подходят всем. У каждого своя природа. И с каждым случается нечто такое, что мы не можем контролировать. С тобой случилась война. Ты не создан для войны, ну и что? Да абсолютно ничего, черт подери. Прекрати себя терзать. — Но крутые ребята вроде Тома Денно… — Ты ничего не знаешь о Томе Денно. С ним тоже что-то случилось, я тебе гарантирую. Чтобы взрослый человек так накинулся на бывшего сослуживца? С такой жестокостью? О, даже не сомневайся: жизнь его тоже не пощадила. Как следует изломала. Мне и дела нет до этого засранца, но в жизни всякое случается, Фрэнк. Мир не черно-белый. Прими его и живи дальше. Тут Фрэнк заплакал. Я и сама чуть не разрыдалась. Но постаралась держать себя в руках, потому что его слезы были гораздо важнее моих, да и позволял он их себе неизмеримо реже. В тот момент я отдала бы несколько лет жизни, лишь бы обнять его, Анджела, — именно там и тогда. Но это было невозможно. — Так не честно, — всхлипывая, повторял он. — Да, милый. Не честно. Но так уж случилось. Просто так вышло, Фрэнк, и это ничего не значит. Поверь, ты чудесный человек. И никакой не неудачник. Ты лучший мужчина из всех, кого я знаю. Только это и важно. Он продолжал плакать, сидя от меня на безопасном расстоянии, как обычно. Но все-таки сумел убрать руки с руля. Все-таки сумел рассказать мне о том, что произошло. Здесь, в раскаленной от жары машине, в данный момент находился его безопасный кусочек мира — тот, куда не доставали языки пламени. Здесь он сумел говорить честно. Я сидела с ним, пока он не успокоился. И готова была оставаться рядом, сколько потребуется. Больше я сделать ничего не могла. В тот день у меня была одна задача: оставаться рядом с этим хорошим человеком. Присматривать за ним со стороны, пока он не успокоится. Когда к Фрэнку наконец вернулось самообладание, он уставился в окно и с тоской спросил: — И что же нам теперь делать, Вивиан? — Не знаю, Фрэнк. Может, и ничего. Но я рядом. Тогда он повернулся и посмотрел на меня. — Я не могу жить без тебя, Вивиан, — сказал он. — Ну и хорошо. Тебе и не придется. Вот так, Анджела, мы с твоим папой по-своему признались друг другу в любви. Глава тридцать вторая А годы шли, как всегда. В 1969 году тетя Пег умерла от эмфиземы. Она курила до самой смерти. И умирала тяжело. Эмфизема — жестокая болезнь. Переживая такую боль, такие страдания, невозможно не измениться, но Пег изо всех сил старалась оставаться собой — оптимистичной, безропотной, бодрой. Однако дышать ей становилось все труднее. Ужасно смотреть, как человеку не хватает воздуха. Словно наблюдаешь, как он медленно тонет. В конце, хоть он и был печальным, мы даже радовались, что она ушла мирно. Мы бы не вынесли ее дальнейших страданий. Есть ли смысл горевать по человеку, который прожил долгую и насыщенную жизнь и умер, окруженный любимыми и близкими людьми? Многим и в жизни, и в смерти повезло куда меньше, чем Пег, — вот по ним и надо горевать, но никак не по ней. Пег родилась в рубашке и до самой смерти ее не снимала. Она была счастливицей и знала об этом даже лучше других. (Помню ее присказку: «Мы везунчики!») Но все же, Анджела, Пег была самой значительной и важной фигурой в моей жизни, и мне было больно ее потерять. Даже сейчас, спустя столько лет, мне кажется, что мир сильно обеднел без Пег Бьюэлл. Нашлась в ее смерти и светлая сторона: я бросила курить. Вероятно, поэтому я до сих пор еще жива. Добрейшая тетя Пег и тут мне помогла. После смерти Пег я очень волновалась за Оливию. Она столько лет ухаживала за тетей — найдет ли она, чем себя занять? Но оказалось, что волновалась я зря. В пресвитерианской церкви недалеко от Саттон-Плейс вечно не хватало волонтеров, и Оливия нашла себе применение. Она вела уроки в воскресной школе, собирала средства на благотворительность и раздавала поручения всем остальным. Она уж точно была на своем месте. Натан вырос, но по-прежнему не в длину. Он так и ходил в квакерскую школу. Любая другая не подошла бы ему категорически. Мы с Марджори пытались чем-то его заинтересовать, привить любовь к музыке, искусству, литературе, театру, но Натан не из увлекающихся натур. Больше всего на свете ему нравилось чувствовать себя в уюте и безопасности. И мы отгораживали его от мира, окутывали коконом нашей спокойной маленькой вселенной. Не требовали от него невозможного. Для нас он и так был достаточно хорош, и мы любили его таким. Гордились каждым, пусть самым маленьким его достижением — иногда даже тем, что он сумел прожить еще один день. — Не всем суждено скакать по жизни с копьем наперевес, — как-то сказала про него Марджори. — Верно, Марджори, — ответила я, — копье — это по твоей части. Наш свадебный бутик остался на плаву, даже когда в 1960-е общественные настроения изменились и люди стали реже сочетаться браком. Нам повезло: мы никогда не были «традиционным» свадебным салоном, и когда традиции вышли из моды, «Ле Ателье» по-прежнему сохранил позиции. Мы продавали винтаж задолго до того, как появилось само понятие. С приходом контркультуры хиппи полюбили безумные наряды с барахолки, а мы были тут как тут. Число клиентов даже выросло — появилась целая новая прослойка. Я начала обшивать «детей цветов» — само собой, тех, у кого водились деньги. Я создавала свадебные наряды для хиппующих банкирских дочурок, которые мечтали выглядеть так, будто росли на цветущем лугу, а не в элитной школе для девочек в Верхнем Ист-Сайде. Я обожала шестидесятые, Анджела. По правде говоря, немногим женщинам моего поколения они пришлись по нутру. И мне, в моем-то возрасте, следовало бы ворчать и сокрушаться по поводу падения основ общества. Но я никогда не признавала общественных норм и только радовалась, что им наконец бросили вызов. Честно говоря, меня приводили в восторг молодежные бунты, неповиновение и взрыв творческой активности. А как шикарно одевались хиппи! Их стараниями улицы нашего города превратились в настоящий разноцветный балаган! Повсюду царили свобода и радость. А еще в шестидесятые я могла гордиться собой, ведь мое окружение опередило изменения, только теперь всколыхнувшие всю Америку. Сексуальная революция? Да я давным-давно существовала по ее законам. Однополые пары, живущие вместе как супруги? Пег и Оливия, можно сказать, изобрели однополый брак. Феминизм и право вырастить ребенка в одиночку? Марджори преодолела этот барьер много лет назад. Ненасилие, отказ от конфронтации? Здесь хиппи могли поучиться у милого малыша Натана Луцкого. Я наблюдала за общественными веяниями шестидесятых с великой гордостью, ибо понимала: мы были первыми. В 1971 году Фрэнк попросил меня об одолжении. Он хотел, Анджела, чтобы я сшила тебе свадебное платье. Просьба застала меня врасплох, и вот почему. Во-первых, я искренне удивилась, что ты решила выйти замуж. Судя по рассказам твоего отца, брак никогда тебя не интересовал. Фрэнк очень гордился, что ты окончила магистратуру Бруклинского колледжа и получила докторскую степень Колумбийского университета. Из всех предметов ты выбрала психологию. (Неудивительно, с такой-то семейной историей.) Гордился отец и тем, что ты решила не открывать частную практику, а пошла работать в лечебницу Белвью[46], где каждый день сталкивалась с самыми тяжелыми психическими заболеваниями. Он говорил, что ты живешь работой, и полностью поддерживал тебя в этом. Радовался, что ты не обвенчалась в юном возрасте, как он сам когда-то. Он понимал, что традиционная женская роль не для тебя, что ты интеллектуалка, и очень гордился твоим умом. А когда после получения научной степени ты начала исследование подавленных травмирующих воспоминаний, он пришел в восторг. Говорил, что вам наконец-то есть о чем поговорить и что иногда он даже помогает тебе сортировать данные. Он уверял меня: «Анджела слишком умна и хороша для любого мужчины, они ей и в подметки не годятся». Но потом у тебя появился парень. Фрэнк такого не ожидал. Тебе тогда исполнилось уже двадцать девять, и он думал, что ты, возможно, так и останешься одна. Не смейся, но твой отец, по-моему, считал тебя лесбиянкой. Но потом ты встретила парня, который тебе понравился, и собралась пригласить его домой на воскресный ужин. Парень, как выяснилось, работал главой отдела безопасности в Белвью. Он недавно вернулся из Вьетнама и собирался изучать юриспруденцию в Сити-колледже. Выходец из Браунсвилла[47], то есть тоже бруклинец. Чернокожий парень по имени Уинстон. Фрэнка ничуть не смущало, что ты встречаешься с чернокожим, Анджела. Ни капельки. Надеюсь, ты это знаешь. Более того, он гордился, что тебе хватило мужества и уверенности в себе, чтобы привести Уинстона в Южный Бруклин. Он видел замешательство в глазах соседей и радовался, что тебе нет дела до осуждения окружающих, хотя тогда в Южном Бруклине при виде межрасовой пары буквально разевали рты. Уинстон же вызвал у него большую симпатию и уважение. «Она у меня молодец, — говорил мне Фрэнк. — Анджела всегда знает, чего хочет, и не боится идти своим путем. Она сделала хороший выбор». Но твоя мама, судя по всему, придерживалась другого мнения и не одобряла твой выбор. Фрэнк с Розеллой никогда не ссорились, но из-за Уинстона у них произошла единственная в жизни стычка. Во всем, что касалось тебя, Фрэнк всегда слушался твоей матери. Но тут их мнения впервые разошлись. Подробностей я не знаю, Анджела, да они и не имеют значения, потому что в конце концов Розелла согласилась с твоим отцом. По крайней мере, он мне так сказал. И снова прошу прощения, Анджела, если я где-то ошибусь. Сейчас, когда речь о твоей личной истории, я чувствую себя особенно неуверенно. Ведь ты знаешь ее лучше всех — хотя как сказать. Родители могли и вовсе не посвящать тебя в подробности своего спора. А мне не хотелось бы ничего оставлять за кадром.