Кадрусса тоже, как и Фернана, призвали в армию, но он был восемью годами старше каталанца и притом женат, и потому его оставили в третьем разряде, для охраны побережья. Старик Дантес, который жил только надеждой, с падением императора потерял последние проблески ее. Ровно через пять месяцев после разлуки с сыном, почти в тот же час, когда Эдмон был арестован, он умер на руках Мерседес. Моррель взял на себя похороны и заплатил мелкие долги, сделанные стариком за время болезни. Это был не только человеколюбивый, это был смелый поступок. Весь юг пылал пожаром междоусобиц, и помочь, даже на смертном одре, отцу такого опасного бонапартиста, как Дантес, было преступлением. XIV. Арестант помешанный и арестант неистовый Приблизительно через год после возвращения Людовика XVIII главный инспектор тюрем производил ревизию. Дантес в своей подземной камере слышал стук и скрип, весьма громкие наверху, но внизу различимые только для уха заключенного, привыкшего подслушивать в ночной тишине паука, прядущего свою паутину, да мерное падение водяной капли, которой нужно целый час, чтобы скопиться на потолке подземелья. Он понял, что у живых что-то происходит; он так долго жил в могиле, что имел право считать себя мертвецом. Инспектор посещал поочередно комнаты, камеры, казематы. Некоторые заключенные удостоились расспросов: они принадлежали к числу тех, которые, по скромности или по тупости, заслужили благосклонность начальства. Инспектор спрашивал у них, хорошо ли их кормят и нет ли у них каких-либо просьб. Все отвечали в один голос, что кормят их отвратительно и что они просят свободы. Тогда инспектор спросил, не скажут ли они еще чего-нибудь. Они покачали головой. Чего могут просить узники, кроме свободы? Инспектор, улыбаясь, оборотился к коменданту и сказал: – Не понимаю, кому нужны эти бесполезные ревизии? Кто видел одну тюрьму, видел сто; кто выслушал одного заключенного, выслушал тысячу; везде одно и то же: их плохо кормят и они невинны. Других у вас нет? – Есть еще опасные или сумасшедшие, которых мы держим в подземельях. – Что ж, – сказал инспектор с видом глубокой усталости, – исполним наш долг до конца – спустимся в подземелья. – Позвольте, – сказал комендант, – надо взять с собой хотя бы двух солдат; иногда заключенные решаются на отчаянные поступки, хотя бы уже потому, что чувствуют отвращение к жизни и хотят, чтобы их приговорили к смерти. Вы можете стать жертвой покушения. – Так примите меры предосторожности, – сказал инспектор. Явились двое солдат, и все начали спускаться по такой вонючей, грязной и сырой лестнице, что уже один спуск по ней был тягостен для всех пяти чувств. – Черт возьми! – сказал инспектор, останавливаясь. – Кто же здесь может жить? – Чрезвычайно опасный заговорщик; нас предупредили, что это человек, способный на все. – Он один? – Разумеется. – Давно он здесь? – Около года. – И его сразу посадили в подземелье? – Нет, после того как он пытался убить сторожа, который носил ему пищу. – Он хотел убить сторожа? – Да, того самого, который нам сейчас светит. Верно, Антуан? – спросил комендант. – Точно так, он хотел меня убить, – отвечал сторож. – Да это сумасшедший! – Хуже, – отвечал сторож, – это просто дьявол! – Если хотите, можно на него пожаловаться, – сказал инспектор коменданту. – Не стоит; он и так достаточно наказан; притом же он близок к сумасшествию, и мы знаем по опыту, что не пройдет и года, как он совсем сойдет с ума. – Тем лучше для него, – сказал инспектор, – когда он сойдет с ума, он меньше будет страдать. Как видите, инспектор был человеколюбив и вполне достоин своей филантропической должности. – Вы совершенно правы, – отвечал комендант, – и ваши слова доказывают, что вы хорошо знаете заключенных. У нас здесь, тоже в подземной камере, куда ведет другая лестница, сидит старик аббат, бывший глава какой-то партии в Италии; он здесь с тысяча восемьсот одиннадцатого года и помешался в конце тысяча восемьсот тринадцатого года; с тех пор его узнать нельзя; прежде он все плакал, а теперь смеется; прежде худел, теперь толстеет. Не угодно ли вам посмотреть его вместо этого? Сумасшествие его веселое и никак не опечалит вас. – Я посмотрю и того и другого, – отвечал инспектор, – надо исполнять долг службы добросовестно. Инспектор еще в первый раз осматривал тюрьмы и хотел, чтобы начальство осталось довольно им. – Пойдем прежде к этому, – добавил он. – Извольте, – отвечал комендант и сделал знак сторожу. Сторож отпер дверь. Услышав лязг тяжелых засовов и скрежет заржавелых петель, поворачивающихся на крюках, Дантес, который сидел в углу и с неизъяснимым наслаждением ловил тоненький луч света, проникавший в узкую решетчатую щель, приподнял голову. При виде незнакомого человека, двух сторожей с факелами, двух солдат и коменданта со шляпой в руках Дантес понял, в чем дело, и видя наконец случай воззвать к высшему начальству, бросился вперед, умоляюще сложив руки. Солдаты тотчас скрестили штыки, вообразив, что заключенный бросился к инспектору с дурным умыслом. Инспектор невольно отступил на шаг. Дантес понял, что его выдали за опасного человека. Тогда он придал своему взору столько кротости, сколько может вместить сердце человеческое, и смиренной мольбой, удивившей присутствующих, попытался тронуть сердце своего высокого посетителя. Инспектор выслушал Дантеса до конца; потом повернулся к коменданту. – Он кончит благочестием, – сказал он вполголоса, – он уже и сейчас склоняется к кротости и умиротворению. Видите, ему знаком страх; он отступил, увидев штыки, а ведь сумасшедший ни перед чем не отступает. Я по этому вопросу сделал очень любопытные наблюдения в Шарантоне. Потом он обратился к заключенному: – Короче говоря, о чем вы просите? – Я прошу сказать мне, в чем мое преступление: прошу суда, прошу следствия, прошу, наконец, чтобы меня расстреляли, если я виновен, и чтобы меня выпустили на свободу, если я невиновен. – Хорошо ли вас кормят? – спросил инспектор. – Да. Вероятно. Не знаю. Но это не важно. Важно, и не только для меня, несчастного узника, но и для властей, творящих правосудие, и для короля, который нами правит, чтобы невиновный не стал жертвой подлого доноса и не умирал под замком, проклиная своих палачей. – Вы сегодня очень смиренны, – сказал комендант, – вы не всегда были таким. Вы говорили совсем иначе, когда хотели убить сторожа. – Это правда, – сказал Дантес, – и я от души прошу прощения у этого человека, который очень добр ко мне… Но что вы хотите? Я тогда был сумасшедший, бешеный. – А теперь нет? – Нет, тюрьма меня сломила, уничтожила. Я здесь уже так давно! – Так давно?.. Когда же вас арестовали? – спросил инспектор. – Двадцать восьмого февраля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в два часа пополудни. Инспектор принялся считать. – Сегодня у нас тридцатое июля тысяча восемьсот шестнадцатого года. Что же вы говорите? Вы сидите в тюрьме всего семнадцать месяцев. – Только семнадцать месяцев! – повторил Дантес. – Вы не знаете, что такое семнадцать месяцев тюрьмы, – это семнадцать лет, семнадцать веков! Особенно для того, кто, как я, был так близок к счастью, готовился жениться на любимой девушке, видел перед собою почетное поприще – и лишился всего; для кого лучезарный день сменился непроглядной ночью, кто видит, что будущность его погибла, кто не знает, любит ли его та, которую он любил, не ведает, жив ли его старик отец! Семнадцать месяцев тюрьмы для того, кто привык к морскому воздуху, к вольному простору, к необозримости, к бесконечности! Семнадцать месяцев тюрьмы! Это слишком много даже за те преступления, которые язык человеческий называет самыми гнусными именами. Так сжальтесь надо мною и испросите для меня – не снисхождения, а строгости, не милости, а суда; судей, судей прошу я; в судьях нельзя отказать обвиняемому. – Хорошо, – сказал инспектор, – увидим. Затем, обращаясь к коменданту, он сказал: – В самом деле мне жаль этого беднягу. Когда вернемся наверх, вы покажете мне его дело. – Разумеется, – отвечал комендант, – но боюсь, что вы там найдете самые неблагоприятные сведения о нем. – Я знаю, – продолжал Дантес, – я знаю, что вы не можете освободить меня своей властью; но вы можете передать мою просьбу высшему начальству, вы можете произвести следствие, вы можете, наконец, предать меня суду. Суд! Вот все, чего я прошу; пусть мне скажут, какое я совершил преступление и к какому я присужден наказанию. Ведь неизвестность хуже всех казней в мире! – Я наведу справки, – сказал инспектор. – Я по голосу вашему слышу, что вы тронуты! – воскликнул Дантес. – Скажите мне, что я могу надеяться! – Я не могу вам этого сказать, – отвечал инспектор, – я могу только обещать вам, что рассмотрю ваше дело.