И аббат показал Дантесу плошку, вроде тех, которыми освещают улицы в торжественные дни. – А огонь? – Вот два кремня и трут, сделанный из лоскута рубашки. – А спички? – Я притворился, что у меня накожная болезнь, и попросил серы; мне ее дали. Дантес положил все вещи на стол и опустил голову, потрясенный упорством и силою этого ума. – Это еще не все, – сказал Фариа, – ибо не следует прятать все свои сокровища в одно место. Закроем этот тайник. Они вдвинули камень на прежнее место; аббат посыпал его пылью и растер ее ногою, чтобы не было заметно, что камень вынимали; потом подошел к кровати и отодвинул ее. За изголовьем было отверстие, почти герметически закрытое камнем; в этом отверстии лежала веревочная лестница футов тридцати длиною. Дантес испробовал ее; она могла выдержать любую тяжесть. – Где вы достали веревку для этой превосходной лестницы? – спросил Дантес. – Во-первых, из моих рубашек, а потом из простынь, которые я раздергивал в продолжение трех лет, пока сидел в Фенестреле. Когда меня перевели сюда, я ухитрился захватить с собою заготовленный материал; здесь я продолжал работу. – И никто не замечал, что ваши простыни не подрублены? – Я их зашивал. – Чем? – Вот этой иглой. И аббат достал из-под лохмотьев своего платья длинную и острую рыбью кость с продетой в нее ниткой. – Дело в том, – продолжал Фариа, – что я сначала хотел выпилить решетку и бежать через окно, оно немного шире вашего, как вы видите; я бы его еще расширил перед самым побегом; но я заметил, что оно выходит во внутренний двор, и отказался от этого намерения. Однако я сохранил лестницу на тот случай, если бы, как я вам уже говорил, представилась возможность непредвиденного побега. Но Дантес, рассматривая лестницу, думал совсем о другом. В голове его мелькнула новая мысль. Быть может, этот человек, такой умный, изобретательный, ученый, разберется в его несчастье, которое для него самого всегда было окутано тьмою. – О чем вы думаете? – спросил аббат с улыбкой, принимая задумчивость Дантеса за высшую степень восхищения. – Во-первых, о том, какую огромную силу ума вы потратили, чтобы дойти до цели. Что совершили бы вы на свободе! – Может быть, ничего. Я растратил бы свой ум на мелочи. Только несчастье раскрывает тайные богатства человеческого ума; для того чтобы порох дал взрыв, его надо сжать. Тюрьма сосредоточила все мои способности, рассеянные в разных направлениях; они столкнулись на узком пространстве, – а вы знаете, из столкновения туч рождается электричество, из электричества молния, из молнии – свет. – Нет, я ничего не знаю, – отвечал Дантес, подавленный своим невежеством. – Некоторые ваши слова лишены для меня всякого смысла. Какое счастье быть таким ученым, как вы! Аббат улыбнулся. – Но вы еще о чем-то думали? – Да. – Об одном вы мне сказали, а второе? – Второе вот что: вы мне рассказали свою жизнь, а моей не знаете. – Ваша жизнь так еще коротка, что не может заключать в себе важных событий. – Она заключает огромное несчастье, – сказал Дантес, – несчастье, которого я ничем не заслужил. И я бы желал, чтобы никогда больше не богохульствовать, убедиться в том, что в моем несчастье виноваты люди. – Так вы считаете себя невиновным в том преступлении, которое вам приписывают? – Я невинен, клянусь жизнью тех, кто мне дороже всего на свете: жизнью моего отца и Мерседес. – Хорошо, – сказал аббат, закрывая тайник и подвигая кровать на прежнее место. – Расскажите мне вашу историю. И Дантес рассказал то, что аббат назвал его историей; она ограничивалась путешествием в Индию и двумя-тремя поездками на Восток; рассказал про свой последний рейс, про смерть капитана Леклера, поручение к маршалу, свидание с ним, его письмо к г-ну Нуартье; рассказал про возвращение в Марсель, свидание с отцом, про свою любовь к Мерседес, про обручение, арест, допрос, временное заключение в здании суда и, наконец, окончательное заточение в замке Иф. Больше он ничего не знал; не знал даже, сколько времени находится в тюрьме. Выслушав его рассказ, аббат глубоко задумался. – В науке права, – сказал он, помолчав, – есть мудрая аксиома, о которой я вам уже говорил; кроме тех случаев, когда дурные мысли порождены испорченной натурой, человек сторонится преступления. Но цивилизация сообщила нам искусственные потребности, пороки и желания, которые иногда заглушают в нас доброе начало и приводят ко злу. Отсюда положение: если хочешь найти преступника, ищи того, кому совершенное преступление могло принести пользу. Кому могло принести пользу ваше исчезновение? – Да никому. Я так мало значил. – Не отвечайте опрометчиво; в вашем ответе нет ни логики, ни философии. На свете все относительно, дорогой друг, начиная с короля, который мешает своему преемнику, до канцеляриста, который мешает сверхштатному писцу. Когда умирает король, его преемник наследует корону; когда умирает канцелярист, писец наследует тысячу двести ливров жалованья. Эти тысяча двести ливров – его цивильный лист; они ему так же необходимы, как королю двенадцать миллионов. Каждый человек сверху донизу общественной лестницы образует вокруг себя мирок интересов, где есть свои вихри и свои крючковатые атомы, как в мирах Декарта. Чем ближе к верхней ступени, тем эти миры больше. Это опрокинутая спираль, которая держится на острие, благодаря эквилибристике вокруг точки равновесия. Итак, вернемся к вашему миру. Вас хотели назначить капитаном «Фараона»? – Да. – Вы хотели жениться на красивой девушке? – Да. – Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном «Фараона»? Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вы не женились на Мерседес? Отвечайте сначала на первый вопрос: последовательность – ключ ко всем загадкам. Нужно ли было кому-нибудь, чтобы вас не назначили капитаном «Фараона»? – Никому; меня очень любили на корабле. Если бы матросам разрешили выбрать начальника, то они, я уверен, выбрали бы меня. Только один человек имел причину не жаловать меня: я поссорился с ним, предлагал ему дуэль, но он отказался. – Ага! Как его звали? – Данглар. – Кем он был на корабле? – Бухгалтером. – Заняв место капитана, вы бы оставили его в прежней должности? – Нет, если бы это от меня зависело; я заметил в его счетах кое-какие неточности. – Хорошо. Присутствовал ли кто-нибудь при вашем последнем разговоре с капитаном Леклером? – Нет; мы были одни. – Мог ли кто-нибудь слышать ваш разговор? – Да, дверь была отворена… и даже… постойте… да-да, Данглар проходил мимо в ту самую минуту, когда капитан Леклер передавал мне пакет для маршала. – Отлично, мы напали на след. Брали вы кого-нибудь с собой, когда сошли на острове Эльба? – Никого. – Там вам вручили письмо? – Да, маршал вручил. – Что вы с ним сделали? – Положил в бумажник. – Так при вас был бумажник? Каким образом бумажник с официальным письмом мог поместиться в кармане моряка? – Вы правы, бумажник оставался у меня в каюте. – Так, стало быть, вы только в своей каюте положили письмо в бумажник? – Да. – От Порто-Феррайо до корабля где было письмо? – У меня в руках. – Когда вы поднимались на «Фараон», любой мог видеть, что у вас в руках письмо? – Да. – И Данглар мог видеть? – Да, и Данглар мог видеть. – Теперь слушайте внимательно и напрягите свою память; помните ли вы, как был написан донос? – О да; я прочел его три раза, и каждое слово врезалось в мою память.