– Все. – И через полчаса… – мрачно прошептал Максимилиан, – наше имя будет обесчещено! – Кровь смывает бесчестие, – сказал Моррель. – Вы правы, отец, я вас понимаю. Он протянул руку к пистолетам. – Один для вас, другой для меня, – сказал он. – Благодарю. Моррель остановил его руку. – А мать?.. А сестра?.. Кто будет кормить их? Максимилиан вздрогнул. – Отец! – сказал он. – Неужели вы хотите, чтобы я жил? – Да, хочу, – отвечал Моррель, – ибо это твой долг. Максимилиан, у тебя нрав твердый и сильный, ты человек недюжинного ума; я тебя не неволю, не приказываю тебе. Я только говорю: «Обдумай положение, как если бы ты был человек посторонний, и суди сам». Максимилиан задумался; потом в глазах его сверкнула благородная решимость, но при этом он медленно и с грустью снял с себя эполеты. – Хорошо, – сказал он, подавая руку Моррелю, – уходите с миром, отец. Я буду жить. Моррель хотел броситься к ногам сына, но Максимилиан обнял его, и два благородных сердца забились вместе. – Ты ведь знаешь, что я не виноват? – сказал Моррель. Максимилиан улыбнулся. – Я знаю, отец, что вы – честнейший из людей. – Хорошо, между нами все сказано; теперь ступай к матери и сестре. – Отец, – сказал молодой человек, опускаясь на колени, – благословите меня. Моррель взял сына обеими руками за голову, поцеловал его и сказал: – Благословляю тебя моим именем и именем трех поколений безупречных людей; слушай же, что они говорят тебе моими устами: провидение может снова воздвигнуть здание, разрушенное несчастьем. Видя, какою смертью я погиб, самые черствые люди тебя пожалеют; тебе, может быть, дадут отсрочку, в которой мне отказали бы; тогда сделай все, чтобы позорное слово не было произнесено; возьмись за дело, работай, борись мужественно и пылко; живите как можно скромнее, чтобы день за днем достояние тех, кому я должен, росло и множилось в твоих руках. Помни, какой это будет прекрасный день, великий, торжественный день, когда моя честь будет восстановлена, когда в этой самой конторе ты сможешь сказать: «Мой отец умер, потому что был не в состоянии сделать то, что сегодня сделал я; но он умер спокойно, ибо знал, что я это сделаю». – Ах, отец, отец, – воскликнул Максимилиан, – если бы вы могли остаться с нами! – Если я останусь, все будет иначе; если я останусь, участие обратится в недоверие, жалость – в гонение; если я останусь, я буду человеком, нарушившим свое слово, не исполнившим своих обязательств, короче, я буду попросту несостоятельным должником. Если же я умру, Максимилиан, подумай об этом, тело мое будет телом несчастного, но честного человека. Я жив, и лучшие друзья будут избегать моего дома; я мертв, и весь Марсель со слезами провожает меня до последнего приюта. Я жив, и ты стыдишься моего имени; я мертв, и ты гордо поднимаешь голову и говоришь: «Я сын того, кто убил себя, потому что первый раз в жизни был вынужден нарушить свое слово». Максимилиан горестно застонал, но, по-видимому, покорился судьбе. И на этот раз если не сердцем, то умом он согласился с доводами отца. – А теперь, – сказал Моррель, – оставь меня одного и постарайся удалить отсюда мать и сестру. – Вы не хотите еще раз увидеть Жюли? – спросил Максимилиан. Последняя смутная надежда таилась для него в этом свидании, но Моррель покачал головой. – Я видел ее утром, – сказал он, – и простился с нею. – Нет ли у вас еще поручений, отец? – спросил Максимилиан глухим голосом. – Да, сын мой, есть одно, священное. – Говорите, отец. – Банкирский дом Томсон и Френч – единственный, который из человеколюбия или, быть может, из эгоизма, – не мне читать в людских сердцах, – сжалился надо мною. Его поверенный, который через десять минут придет сюда получать деньги по векселю в двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков, не предоставил, а сам предложил мне три месяца отсрочки. Пусть эта фирма первой получит то, что ей следует, сын мой, пусть этот человек будет для тебя священен. – Да, отец, – сказал Максимилиан. – А теперь, еще раз прости, – сказал Моррель. – Ступай, ступай, мне нужно побыть одному; мое завещание ты найдешь в ящике стола в моей спальне. Максимилиан стоял неподвижно; он хотел уйти, но не мог. – Иди, Максимилиан, – сказал отец, – предположи, что я солдат, как и ты, что я получил приказ занять редут, и ты знаешь, что я буду убит; неужели ты не сказал бы мне, как сказал сейчас: «Идите, отец, иначе вас ждет бесчестье, лучше смерть, чем позор!» – Да, – сказал Максимилиан, – да. Он судорожно сжал старика в объятиях. – Идите, отец, – сказал он. И выбежал из кабинета. Моррель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, глядя на закрывшуюся за сыном дверь; потом протянул руку, нашел шнурок от звонка и позвонил. Вошел Коклес. За эти три дня он стал неузнаваем. Мысль, что фирма Моррель прекратит платежи, состарила его на двадцать лет. – Коклес, друг мой, – сказал Моррель, – ты побудешь в передней. Когда придет этот господин, который был здесь три месяца тому назад, – ты знаешь, поверенный фирмы Томсон и Френч, – ты доложишь о нем. Коклес, ничего не ответив, кивнул головой, вышел в переднюю и сел на стул. Моррель упал в кресло. Он взглянул на стенные часы: оставалось семь минут. Стрелка бежала с неимоверной быстротой; ему казалось, что он видит, как она подвигается. Что происходило в эти последние минуты в душе несчастного, который, повинуясь убеждению, быть может, ложному, но казавшемуся ему правильным, готовился во цвете лет к вечной разлуке со всем, что он любил, и расставался с жизнью, дарившей ему все радости семейного счастья, – этого не выразить словами. Чтобы понять это, надо было бы видеть его чело, покрытое каплями пота, но выражавшее покорность судьбе, его глаза, полные слез, но поднятые к небу. Стрелка часов бежала; пистолеты были заряжены; он протянул руку, взял один из них и прошептал имя дочери. Потом опять положил смертоносное оружие, взял перо и написал несколько слов. Ему казалось, что он недостаточно нежно простился со своей любимицей. Потом он опять повернулся к часам; теперь он считал уж не минуты, а секунды. Он снова взял в руки оружие, полуоткрыл рот и вперил глаза в часовую стрелку; он взвел курок и невольно вздрогнул, услышав щелканье затвора. В этот миг пот ручьями заструился по его лицу, смертная тоска сжала ему сердце: внизу лестницы скрипнула дверь. Потом отворилась дверь кабинета. Стрелка часов приближалась к одиннадцати. Моррель не обернулся; он ждал, что Коклес сейчас доложит ему: «Поверенный фирмы Томсон и Френч». И он поднес пистолет ко рту… За его спиной раздался громкий крик; то был голос его дочери. Он обернулся и увидел Жюли; пистолет выпал у него из рук. – Отец! – закричала она, едва дыша от усталости и счастья. – Вы спасены! Спасены! И она бросилась в его объятия, подымая в руке красный шелковый кошелек. – Спасен, дитя мое? – воскликнул Моррель. – Кем или чем? – Да, спасены! Вот, смотрите, смотрите! – кричала Жюли. Моррель взял кошелек и вздрогнул: он смутно припомнил, что этот кошелек когда-то принадлежал ему. В одном из его углов лежал вексель на двести восемьдесят семь тысяч пятьсот франков. Вексель был погашен. В другом – алмаз величиною с орех со следующей надписью, сделанной на клочке пергамента: Приданое Жюли. Моррель провел рукой по лбу: ему казалось, что он грезит. Часы начали бить одиннадцать. Каждый удар отзывался в нем так, как если бы стальной молоточек стучал по его собственному сердцу. – Постой, дитя мое, – сказал он, – объясни мне, что произошло. Где ты нашла этот кошелек? – В доме номер пятнадцать, в Мельянских аллеях, на камине, в убогой каморке на пятом этаже. – Но этот кошелек принадлежит не тебе! – воскликнул Моррель.