— Так ты с ней попробуй, как со взрослой. — А ты не учи меня, че мне пробовать! — Че орешь, пьяный, что ли... – бормочу я. – Все, на хрен, — поднимаюсь, порываюсь уйти. – Проспись, успокойся. — Вот куда пошла, а... – хватает он меня за руку. Тянет за собой. — Куда это ты меня? – будто просыпаюсь, вздрогнув. — Ебать щас тебя буду. Неужели. Ну-у, дура-ак... — Дубинка где твоя? – говорю. – Пещерная, которая? — Я тя и без дубинки возьму, — цедит он сквозь зубы. – И без пещеры. Впоследствии мне будет казаться, что с этими словами он схватил меня, поднял на руки и понес. На самом деле это слова его несут меня или вкачанный им в меня градус. А он... робкий... нерешительный... надежный... надежно, просто и бесцеремонно схватил меня под локоть, подталкивает, ведет. Он ведет меня, не я – его. Не все привычно – теперь и по-новому что-то. II. Не знаю, куда мы идем, но по дороге, должно быть, на время лишаюсь чувств – или куда подевались последние две минуты... пару десятков метров и шагов до нашей остановки возле лифта... то мгновение, когда он прижал к себе, прижался губами к губам и... и... не отпускал, как будто не было этой зимы порознь. Как будто не было нас порознь. Как будто теперь – не теперь, а год назад. Как будто снова он ворвался в мою жизнь, достал, схватил. Спас. Только в этот раз от него самого спасать надо бы. Но от него не спастись. У меня улетели мозги, когда он начал целовать. Может, еще раньше со мной распрощались. С его мозгами на пару. Кажется, в наших с ним отношениях – ведь когда-то у нас с ним были отношения – мозги играли второстепенную роль, потому и сейчас, заведомо зная о своей теперешней ненадобности, отправились в отпуск. — Ри-и-ик... – шепчу тихонько, томно, пока он пьяно и основательно целует мой рот, покрывает его изнутри слоем, поистершимся было. — Ка-ати-и... де-етка-а-а... – шепчет он мне. Шепчет, правда. Я не вру. Мой знакомый незнакомый, мой родной чужой, весь пропахший джин-тоником и сигаретами, весь такой... надежный в доску... Пьяная, блин, что ли?.. Но не одна... С ним... Целуемся сладко, мокро и безвкусно. В смысле – нельзя так, это неприемлемо. Нельзя нам, но мы все равно делаем. Безвкусно... Да что это я... вкусно... черт, как вкусно... вкус – это субъективно. Не в алкоголе дело. Нам вкусно друг от друга. Это сон? Мне стоит проснуться. Мне стоит увидеть, где мы сейчас. Что это лифт, и что мы в нем куда-то едем. Я и теперь настаиваю: он не груб. Пусть заталкивает меня внутрь, пусть грубо тыкает в кнопку лифта – езжай, мол, не видишь, терпеть сил нет больше. Я соображаю мутно, улавливаю медленно – Рик привез меня куда-то, выталкивает, чтобы... чтобы уединиться со мной. Нет, если я пьяна, то только нашими объятиями. Он никуда меня не тащит – иду сама, но он целует, целует беспрестанно. Целует в лифте – скоротать время. Целует, когда вываливаемся наружу. Где мы? Озираюсь по сторонам, словно беспомощный котенок – он толкает чуть ли не в шею, чтобы шла, мол. Быстрее. На самом деле он тоже ищет, он тоже здесь ничего не знает. Пустые помещения, стены, дверные проемы... — Сюда давай... да блять... че копаешься... – когда я натыкаюсь на какие-то углы... Не соображаю... Он не соображает... Нет, не алкоголь... Мы сорвались с цепи. Когда ничто не держит, не всегда соображается легче... Но Рик, почему так грубо... Я ведь пошла по доброй воле, а это же не значит, что... Он заталкивает меня внутрь, захлопывает за нами дверь. Я не соображаю, но у меня хватает соображения спросить: — Зачем ты так со мной? — А как еще с тобой? – шепчет он с жаркой, пьяной полуулыбкой. — Щас отсосешь мне... Тянет мою голову вниз: — Давай, ширинку расстегивай... Хуй возьми... Разлохмачивает мне прическу, путается пальцами с моими волосами. Чуть сжимает мои щеки, будто чтобы заставить открыть рот. Я должна была бы возмутиться, двинуть в яйца, укусить, закричать или еще как-то дать понять ему, этому взбесившемуся волчаре, что так не-пойдет-ебаный-в-рот. Но я дарю ему гримасы из ухмылок, а он их ловит, поглощает. Они будто притягивают вновь ко мне его лицо, присасывают, и он нагибается и крепко целует меня в смешно сжавшиеся губы. И я расстегиваю – и забываю все, что только что хотела ему сказать. Вообще, я и не с ним сейчас разговариваю: — М-м, иди сюда, мой хороший... Он идет сам – если б не пришел, я бы сама его к себе привела... я так скучала... Обхватываю ртом его, твердого, погорячевшего. Скольжение каждого его участочка у меня во рту – гладкий, сладкий восторг. Так сладостно, что даже деснам петь охота. Я словно лакомлюсь десертом, посмаковать хочу. — Глубже бери... о-о-о, блять... да, вот так... Не надо было б говорить, но я ведь одобряю. Я одобряю даже, когда он со стоном: — О-о-о... – пропихивается глубоко ко мне в горло, да так, что из глаз моих брызжут слезы. Когда, упершись, не дает дышать, когда, подрагивая, кладет мне руки на волосы и натягивает на него мой рот, когда, срываясь, бьется ко мне в рот до моего полузатмения, когда заставляет от этого содрогаться, задыхаться, сглатывать, почти сознание терять от жесткого минета, в слезах купаться, слюной захлебываться от того, как глубоко член его вбивается ко мне в горло – я одобряю. Я требую. Я требую еще. Я требую его, и я хочу его – я давно разбухла, у меня между ног все давно вопит о нем, захлебывается вместе со мной. Я теку и кажется, даже чувствую, как с кипящим ревом вырываются из меня реки, ревут о том, как сильно я хочу его. Мне больно от того, как сильно я его хочу. И я отсасываю ему как следует. Так, как хотела бы, чтобы отсосали мне, если бы у меня был член. Так, как сама хочу отсосать его члену. Он лишь покряхтывает, повелительно покачивает задницей, ворочает членом у меня во рту, моей головой– вокруг члена. Между ног истекаю восторгами от его восторга, восторгом от его желания. И моим желанием, которым пока пренебрегли, как будто. Между ног у меня мокро и сиротливо – единственное, что сейчас могло бы меня расстроить. Но не расстраивает. Рик в полном отпаде. Он впихивает мне между разбухших половых губ ладонь тянет меня наверх, бормочет в губы: — Сю-да-а... Горло дерет от жесткого минета, как будто меня душили только что – да ведь так и было. Губы побаливают от прессингов, на них не смолкли, не остыли еще жарко-дерзкие напевы – его члену. В награду к ним жмутся его губы, которые он только что сжимал в экстазе, и в рот ко мне вместо члена глубоко проталкивается его язык. Я не пьянее от минета – мне кажется, что алкогольный хмель прошел, когда я склонилась над ним, и я опьянела от него, но уже по-иному. Разлохмаченная и, наверное, вся в подтекшей туши, жадно покусывающая его губами в ответ на его покусывания – тоже губами, одними губами только. Хотим друг друга жадно, но не злобно. Судорожно втягиваю в себя его запах, заполняю себе легкие, как хотела бы, чтобы он заполнил собой меня. Я возбуждена так сильно, что в поцелуях с ним легонько подергиваю бедрами, вожу влево-вправо, сжимаюсь-разжимаюсь внутри, там, где ему не видно – а ему «видно». Он кладет руку мне на попу, другой лезет под «кирпичное» платье. За попу же меня разворачивает – к себе задом, рвет в сторону черные трусики-стринги, абсолютно мокрые и, лизнув для проформы киску, лаконично объявляет мне в спину: — А теперь – ебаться. Раз-раз-раз... Первые два «раз» уже были, а сейчас – третий «раз» — это был тот, когда он вошел в меня. Ненавижу не видеть его лица, когда он входит. Упрямо рисую его себе на бетонной стене, оскаливаюсь ему, сладострастно улыбаюсь. Улыбаются его ладони у меня на попе, улыбается мое стонущее от пьяного желания влагалище. Улыбается шейка матки внутри меня, с которой встречается-разбегается головка его члена, встречается-разбегается, встречается-разбегается... То ли упахивается он, то ли, задобрившись моей распущенной податливостью, успокаивается его озверело-злая похоть, но он находит некий ритм – теперь его проникновения страстно-плавные, вязкие, неспешные. Руки ищут меня, всю меня. Постоянно ищут, неутомимо. Попу нашел уже, натрогался, теперь находит груди под платьем, сжимает-разжимает в такт встречам-расставаниям его пениса с моей вагиной. Опять сбивается с такта, от сисек лезет-ищет вверх к плечам, к шее, добирается до горла. Нам жарче. Вагина-пенис резвее спрыгиваются друг с другом. Ускоряется во мне, ускоряюсь ему навстречу. Держит меня под горло. Трахает до пищащей от кайфа боли, до полного затмения. Там наверняка таким образом порвать что-то можно. Или растянуть сильней. — Э-э-э... – рычу-стону я. — Давай, давай... – стонет он. Он ведь контролирует? Он помнит, когда «пора хватит», да?.. Не уверена... Как мне в этом разобраться, если я не вижу его лица? Всего его не вижу. Только руки его, что терли меня, гладила своей рукой, теперь потрепываю ту, что схватила меня за горло, и умудряюсь трогать губами, щеками, ласкаюсь о нее. Рик замедляется, затем и правда выходит, чтобы развернуть меня к себе. Осознаю, что мы ебемся на каком-то столе. Пылаю, словно гигантская свечка. Мокрая, растраханная свечка. Не чувствую, что на столе вообще-то жестко и давит – пьяна-обезболена бескрайней похотью. Вот оно, наконец, вот его лицо. Вот он весь – надо мной. Он видит, как мое лицо при виде его, должно быть, просветлилось и вспыхнуло. Видит и сам меняется в лице, вспыхивает сам и лезет целоваться. — Сладкий... – шепчу ему и с наслаждением встречаю губами и языком его поцелуи. Он держит меня под спину, а я обнимаю его ногами: — Я хочу тебя, — и сама ввожу в себя его член. Он двигается во мне, все двигается и двигается, взвинчивая меня и взвинчиваясь сам. Затем, когда невмоготу терпеть, лезет натянуть презерватив. Как будто знал наверняка, что за это время без него я за ненадобностью прекратила предохраняться. Завершаемся плавно, вплываем в каскады поцелуев, жарких, нескончаемых, разнообразных – и похожих. Наших с ним. В одном из них наш оргазм. Мы.