— Что я мог? Если бы следователь экспертов пригласил и они бы со своим оборудованием кузов осмотрели, возможно, что-то и нашли бы — волосы, ДНК ее. Это надо было просто сделать! Жопу оторвать от стула! — Клавдий Мамонтов ударил кулаком по столу. — А следователь уперся: нет оснований для проверки. Как узнал от врачей, что признаков изнасилования нет, что все увечья — результат наезда, так и уперся, блин… Извините за резкий тон. — Ничего, бывает, — сказала Катя. — Следователя Уголовно-процессуальный кодекс в действиях ограничивает. Закон. — А то, что маньяк над нами еще и посмеялся, это в закон тоже вписано? Над тобой посмеялся, Клавдий Мирон Мамонт… Катя скромненько потупилась — не надо его сейчас раздражать недоверием. — Как вы себе все произошедшее представляете? — миролюбиво спросил Гущин. — Кравцов похитил Пелопею. Перевез ее сюда, в Бронницы, на этой своей колымаге, в кузове, предварительно накачав убойной смесью — «ангельская пыль» плюс снотворное. Снотворное, чтобы не орала, не пыталась сбежать. «Ангельская пыль» действует по-другому: нарик не в отключке, но ничего из того, что он делает и что происходит вокруг, он не помнит. Так было и с ней. Кравцов держал ее в том доме, где он якобы занимался установкой беседки. Там хозяева в отпуске, у него были ключи. Это он девушку раздел догола. Издевался над ней — пусть не насиловал, но делал что-то другое с ней. Она испытала сильнейший шок. Когда действие диазепама ослабло, ей удалось как-то из этого дома удрать. Это ночью произошло. Он кинулся за ней вдогонку на машине. И сбил там, на девятом километре. Думал, что насмерть, поэтому сразу обеспечил себе алиби — позвонил нам и врачам. Катя слушала внимательно. Просто все. Логики не лишено. Четкая картина, экономящая сразу на всем — на причинах, следствиях и действующих лицах. Пелопея и маньяк Виктор Кравцов. Что следует из этого? Если Кравцов и правда тот, безголовый — что следует из всего сказанного? Кто отомстил маньяку? — Какая семья у девушки? — уточнил Гущин, его, видно, посетили сходные мысли. — Отец, мать, брат и сестра? — У родителей какой-то раздрай в то время был. Мать — красавица, каких мало, светская дама. Она прилетела из-за границы только через пять дней. Папаша — энергичный тип, этакий деляга. Брат — ботан. Но о сестре он заботился. Сестренка — тогда еще пацанка, ей всего лет пятнадцать было, — перечислил Клавдий Мамонтов. — Вы с ними делились своими подозрениями? — Следователь мне запретил. Сказал, что Кравцов может в суд подать на полицию и ГИБДД за клевету. — Но вы все же поделились? — Я намекнул отцу. И с матерью ее коротко побеседовал о той ночи. Она хотела знать, что я видел. — А дом, где, по-вашему, Кравцов держал девушку? — спросила Катя. — Следователь даже не стал добиваться ордера на обыск. Сказал, что нет и не может быть никакого дела о похищении — никаких улик. Но я и не настаивал. Это надо было сделать в ту же ночь или наутро. Пока что-то там можно было найти. А Кравцова после разбирательства отпустили домой. Ему ничего не мешало направиться прямиком туда и все там подчистить — ключи же у него, их у него никто не забрал. — Долго этот дом пустовал? — спросил Гущин. — Он недостроен, хозяева-дачники туда нечасто наезжают. Работяг нанимают для ремонта. — Но вы с хозяевами потом говорили? — Да, — Клавдий Мамонтов кивнул. — Ничего полезного они мне не сообщили. — То есть там не было кандалов, цепей, чтобы пленников к стенке приковывать, пыточных инструментов? — спросила Катя — не могла сдержаться. Клавдий Мамонтов метнул в ее сторону взгляд — серая молния. Ой, сейчас ударит гром — трах-тара-рах! — Вы неловко язвите. — Извините, Клавдий. Просто это стереотип. Вся твоя версия — стереотип. Словно на салазках по накатанной давным-давно триллерами колее. Все просто и логично, но! Все не стыкуется друг с другом, когда начинаешь разбирать мелочи и детали, вникать в подробности. Внешне все вроде стройно. Внутри — полно противоречий. Вот это и заставило более опытного следователя Нилова отмахнуться от этой версии. А вовсе не его профессиональный пофигизм. Так кому верить? Следователю или Клавдию Мамонтову, явившемуся на место аварии первым? Никому. Пока никому. — ГИБДД и эксперты проводили автотехнические экспертизы, — сказал Гущин. — Все сошлись во мнении, что это наезд, в котором нет вины Кравцова — из-за форс-мажора, из-за действий самой потерпевшей. — Они замеряли и изучали тормозной путь, читали заключение, что у нее в крови ангельская пыль, слушали показания самого Кравцова. Я сам водитель, я все виды транспорта вожу, даже БМП. Что я, не знаю, как это делается, что ли? Что надо говорить, чтобы отмазаться? — Клавдий Мамонтов обращался к Кате. — Самое главное — девчонка потеряла память. Она не могла вспомнить, что Кравцов с ней вытворял. — Откуда он мог ее похитить? Из дома на Новой Риге? — спросил Гущин. — Не знаю. Я выяснил лишь, что там, в их особняке, она в то время не жила. Я говорю — там полыхал какой-то большой семейный раздрай между папашей и мамашей. Пелопея жила в их квартире на Патриарших. Я пытался выяснить обстоятельства последних дней перед аварией, но мне не удалось узнать ничего конкретного. — А жизнью самого Виктора Кравцова вы интересовались? — Да. Это классический случай — примерный семьянин. Жена, двое маленьких пацанов. Дом-работа-дом. Маленькая строительная лавочка на рынке на Калужском шоссе — стройматериалы, сетка рабица и разные финтифлюшки для сада-огорода. — Финтифлюшки? — спросила Катя. — Декоративные беседки. Еще разная дрянь типа телег-колымаг на колесах для патио. Мужик-симпатяга этот Кравцов был. Рыжий и улыбчивый. А меня там, на той темной дороге, он хотел прибить камнем по голове, когда понял, что не задавил Пелопею насмерть. Произошло настоящее чудо, и она осталась жива. И чудо-расчудесное для него, что она все, все, все враз позабыла. Глава 12 Пелопея Пелопея Кутайсова чувствовала себя почти счастливой. Ну, если комфортное состояние души и желудка можно назвать счастьем. И еще, наверное, потому, что приехали, как и обещали, младшие — Гаврила и Грета. Пелопея давно заметила, с братом и сестрой она ощущает себя защищенной. Да, гораздо лучше чувствует себя, чем с матерью, ставшей такой нервной и почти прозрачной, или с отцом. Гаврила с ходу предложил посидеть в «Вильямсе». И вот они сидели в этом знаменитом на все Патриаршие ресторанчике, набитом, как водится по выходным, до отказа. Они втроем втиснулись за освободившийся двухместный стол: Грета и Пелопея сели на диванчик, тесно прижавшись друг к другу, Гаврила устроился напротив, на стуле. И Пелопея подумала: вот это то, что нужно, отсюда не хочется уходить. Она пыталась вспомнить «Вильямс» до… Ну, до того момента, как все стало для нее словно с чистого листа. Конечно, она бывала здесь прежде, и множество раз. Но, может, тайная прелесть потери памяти и состоит в том, что знакомые прежде места не узнаешь, а словно открываешь заново. И не с чем сравнить свои впечатления, потому что они девственно новы, порой пугающе, остро новы. Гомон, шум, музыка долбит по мозгам и ушам, низкий потолок, смех, чад и ароматы жаркого с большой открытой кухни в центре маленького зала. Кухня доминирует на всем пространстве, являя собой этакий бесплатный аттракцион, где орудуют уже уработавшиеся вусмерть от наплыва клиентов, но улыбающиеся, ловкие как дьяволы повара и поварята. Шинкуют огромными ножами на деревянных досках, месят, жарят, словно грешников в аду, на гриле и на сковородах заказанных «осьминогов по-галисийски». Колют лед в серебряных тазиках для коктейлей, заваривают пышущие паром ароматические чаи и развлекают своим поварским искусством обалдевших от избытка впечатлений лохов-туристов. Гаврила читает меню и спрашивает что-то — в шуме Пелопея не слышит брата. Гаврила в эту субботу с линзами в глазах вместо очков. Он все никак не может решить, что лучше — очки или линзы. Когда Гаврила с линзами, Пелопее кажется, будто его лицу чего-то не хватает, что оно слишком юное и словно незавершенное — глаза красивые, но подбородок безвольный. Когда он приезжает в очках, то, кажется, наоборот — они старят его, еле держатся на носу и то и дело сползают к самому кончику. Порой в глазах Гаврилы — острая жалость. Пелопея читает его взгляд — острая жалость к ней. Острая, как кинжал. У Гаврилы болит сердце, и он все никак не может успокоиться. Не может принять того, что с ней случилось. Он заказывает филе миньон для Пелопеи, зная, что она предпочтет всему мясо, брускету с крабом для себя и манералку для Греты. Грета ничего не ест. Мама тревожится, что у нее развиваются признаки анорексии. Грета говорит: все это чушь. Она просто худеет ради фигуры. Грете исполнилось восемнадцать, и она действительно похудела, нет, отощала как мощи. Она стала до такой степени худой, что создается впечатление, будто она вся состоит из острых углов — локти, ключицы, коленки тоненьких ножек, острые как бритва скулы, острый нос, острый треугольный подбородок. И взгляд тоже острый и порой колючий. Она даже в «Вильямсе» — одном из самых вкусных ресторанов — ничего не ест. Морщится и сквозь зубы потягивает минералку. Пелопея знает: сестренка мучается от того, что в ресторане нельзя курить. Как только выскочит на улицу, сразу засмолит сигаретку и станет дымить на ходу, когда они поползут от перекрестка Спиридоньевского к пруду, возле которого розовый дом. Приносят заказ, и Пелопея с аппетитом накидывается на еду. Гаврила что-то бурчит, ковыряя вилкой брускету. Не слышно ни фига, потому что столики в самом вкусном ресторане Патриков стоят так тесно, что за едой чуть ли не толкаешь локтями соседей. Но все мирятся с теснотой ради вкусной стряпни. И атмосферы любимого кабачка, несмотря на чад, низкий потолок и гомон. Девицы в рваных джинсах за столиком, что справа, суют любопытные длинные носы в высокие бокалы с красным вином, сначала вдыхая его аромат, а затем пьют, ржут счастливо и макают в высокие белые тарелки с горячим супом маленькие хрустящие багеты, похожие на румяные палочки. «Я прочла всего Мураками, что-то не впечатлил…» Пелопея помнит, что Мураками — писатель, и это ее радует. Но не помнит, читала ли она его. И это огорчает. Слева горластая компания впавших в раж фанатов Булгакова среднего возраста и потрепанной внешности из семи человек чудом угнездилась за двумя сдвинутыми двухместными столиками и орет, как на базаре: — Да что ты мне ссышь, ни один исследователь не может внятно объяснить, где находилась та скамейка, где они сидели в тот майский вечер! — А что тут объяснять, когда ежу ясно, что скамейка находилась как раз напротив тридцать второго дома — спиной к Малой Бронной она стояла! У Булгакова в тридцать втором доме друганы жены жили — Крешковы, супружеская пара. Он к ним ходил сюда, на Патриаршие, на той скамейке у пруда напротив подъезда сидел. Дом тридцать второй, бывший доходный — этот тот, что с башенками и кокошником в неорусском стиле над подъездом. Крешковы спиритизмом увлекались всерьез, Булгаков — для хохмы. Он все это в «Спиритическом сеансе» описал, ну, где спрашивали дух Наполеона про то, когда кончатся большевики, а вместо духа чекисты в коже в квартиру вломились и всех повязали. «Дом с башенками — это тот, который справа от нашего, на другой стороне», — думает Пелопея. И она рада, что помнит этот дом. И кокошник-наличник над подъездом она помнит. — А когда Берлиоз вскочил, он от скамейки, от Воланда пошел налево! — надрывается знаток-фанат, дирижируя вилкой. — Трамвай поворачивал с Ермолаевского на Бронную и уже успел разогнаться после поворота. — Да не ходил здесь никогда трамвай, ни по Ермолаевскому, ни по Малой Бронной! — орет на него как на врага другой булгаковед. — Зарубите себе на носу, ни на одном плане городском конца двадцатых — начала тридцатых не показано, что здесь мимо пруда были проложены рельсы! — Здра-ааааа-сте, покакавши! Как это не было? На чем они передвигались? В то время тачки в Москве редкостью были. Остатки рельс при ремонте нашли в прошлом году, когда собянинскую плитку клали! Лужковский тротуар — кердык, долой, а там остатки рельс, линии трамвайной! Все было, все ходило — и трамвай ходил. А зарезали Берлиоза как раз посредине аллеи — тогда там разрыв имелся в ограде сквера и турникет. — А дому с башенками — тридцать второму номеру — в тридцать восьмом году тот спиритический сеанс у Крешковых чекисты вспомнили. У Крешковых сразу двоих соседей по дому забрали и расстреляли — одного бывшего белого офицера, а другого пианиста, он тапером то ли в парке играл, то ли в клубе «Красный химик». — Это чтобы квартиры освободить, свои же на своих стучали — соседи, авось квартиру отнимут, а потом в комнаты пролетариев населят. Сейчас дали бы волю, шлюзы открыли, снова все друг на друга стучать бы начали. Это в крови народной — доносительство на ближнего. — Где вы видели пролетариев на Патриарших? Их здесь и не было, и нет. И не будет никогда. Здесь элита живет! — Элита, ха! Да народ… работяги спят и видят, чью бы квартиру занять на халяву, куда бы дуриком за бесплатно вселиться! Это в генах у нас — зависть к чужому добру! — Чекануться можно, — сказал Гаврила громко. — Вот от этого самого — просто можно чекануться. Патрики в своем репертуаре. Пелопея улыбалась брату. Гаврюша, будь терпелив. — Как вы там, дома, братцы-кролики? — спросила она. Братцы-кролики — брат с сестрой — переглянулись. Дома — это значит Пелопея спрашивает об их прежнем доме на Новой Риге, где они остались с отцом.