Но все же и они как-то жили — так думала Сусанна, вздыхая. И они имели мечты — построить на участке баньку, сделать ремонт в хрущобе, купить в кредит новый холодильник, взять опять же в кредит в банке пять тысяч рублей и купить билет на Стаса Михайлова, на народный корпоратив. И когда даже эти нехитрые радости словно ножницами отрезало, то… То все смешалось, все пошло пузырями, словно в гниющем болоте. И эти пузыри лопались с невероятным треском в соцсетях, порождая скандалы и склоки, от которых уже не было сил. Сил не было — правда. В этом Сусанна Папинака не лукавила, в одном этом. Смотреть на все это. Как гаснут яркие взоры тех, кто когда-то строил великие бизнес-планы, стараясь облапошить как можно больше доверчивых лохов. Кто грезил о стартапах и своем маленьком бизнесе. Кто ездил «байером» за рубеж и закупался новинками и стебными дизайнерскими шмотками, на которые устанавливал тройную цену в бутиках на Никитском бульваре. Какие стартапы, когда все дерзкие начинания в последние годы сводятся к открытию котла с вьетнамским супом Фо на рынке — этакого огромного котла на десять ведер, в котором плавают, варятся говяжьи мослы без мяса, и за этим бурым бульоном с лапшой на рынке, гордо именуемым «фудкором», стоит длинная очередь с глиняными мисками, состоящая из менеджеров средней руки из окрестных офисов? И этот мосластый вьетнамский суп Фо — наследие вьетнамской войны семидесятых, когда не было ни мяса, ни вообще никакой жратвы, только кости, кости, кости, — столичная тусовка находит вкусным, и о нем даже пишут в Интернете статьи кулинарные критики. Это после «Варваров»-то знаменитых, это после кулинарных изысков Анатолия Комма, Новикова, о которых так любила посудачить и сходить попробовать в ресторан сытая, закормленная до ушей Москва! И если все это даже не кризис, а «новая экономическая реальность», как бубнят по телевизору, то к чему еще следует привыкать? Так думала Сусанна Папинака, не желавшая больше просыпаться по утрам. Когда из всех щелей как тараканы повылезли разные толкователи-пропагандисты-политологи, шипящие: «Кому не нравятся наши ценности, то вот чемодан, самолет, поезд и…» И что? А если не уедут? Сусанне всегда в такие моменты вспоминался ее прадед Ефим Папинака — жертва шайки гипнотизеров на Патриарших, прототип персонажей романа Булгакова. Он, оказавшийся в поезде в состоянии кататонической каталепсии, вызванной гипнозом или каталептической кататонии… как правильно? Напрасно он из нее вышел, бедолага! Не вышел бы, остался бы под гипнозом, миновал бы его расстрел тридцать седьмого. Ну, положим, прадеду Фиме некуда было податься тогда, ни в какое зарубежье. А сейчас многие знакомцы Сусанны, да и просто незнакомцы, втихую сваливали. Пройдите вечером, часиков этак в восемь, по Поварской, Остоженке, Пречистенке, по Гранатному и Молочному переулкам, да и тут, по Малой Бронной, по Спиридоновке — увидите сами: целые этажи в домах темные. Темные-темные окна пустых квартир, состоятельные владельцы которых перебрались кто куда. Туда, где лучше. Туда, где не шипят, как змеи в унитазе: «Кому не нравятся наши, то…» Наши-ваши… Сусанна чувствовали себя больной от всего этого. И от перехлестывающей через край волны всеобщего пресмыкательства и раболепия. И от охватившей всех тяжкой смутной тайной безысходной тоски и апатии. Когда все говорят, пишут, снимают лишь о прошлом, о былом — как там оно все варилось-клубилось при совке, при шестидесятниках и Белле Ахмадулиной, до революции при Фандорине, при царе Грозном, при царе Темном, при Тушинском воре, при узурпаторе Шемяке, при князе Красно Солнышко, при варягах, при царе Горохе, при царе Берендее, — там, во тьме веков, словно будущего нет. Когда огромный, пестрый, многоликий и сложный мир словно перестал существовать, а все бытие замкнулось как в ореховой скорлупе — даже не города, не улицы, а маленькой душной квартиры… Когда из всех книг в магазине читатели пришибленно выбирают какую-то «кототерапию» и бездумные картинки-раскраски, чтобы даже не елозить взглядом по строчкам, не складывать буковки в слова, не читать, а просто машинально раскрашивать, раскрашивать, как робот, в разные цвета этот мир, ставший вдруг таким дорогим, чужим, враждебным, ставший совершенно не по карману… Все это говорило о скрытой, затаенной трещине души и психики. О сломанной жизни, сломанной, словно сухая ветка порывом ветра. Думая обо всем этом, Сусанна Папинака лелеяла и свою трещину в душе и лишь притворялась прежней. Такой, какой ее знали и помнили окружающие. Как и все вокруг, она очень изменилась за эти долгие поворотные три года. Она все чаще вспоминала своего расстрелянного прадеда Фиму. И его кататонию — возможно, дар богов, а не проделку мошенников-гипнотизеров. Она сравнивала своего прадеда и Пелопею, получившую амнезию. Девочка забыла все. В том числе и то, как мы жили… Как хорошо и беззаботно мы все жили когда-то. Она забыла это. Ее сердце не грызет боль о безвозвратно ушедших золотых днях, ее душу не точит печаль о том, что ничего уже не будет как прежде. Ее не мучает то, что не дает ей, Сусанне, прожившей половину своей жизни так, как она хотела и считала нужным, покоя. Когда разом теряешь весь смысл своего существования… Когда утро нового дня кажется утром бесконечной каторги, к которой вас приговорили — кто, зачем, во имя чего? В такой ситуации амнезия — это благо. Так думала Сусанна Папинака. И она не желала полиции — полковнику Гущину и Кате — успехов, нет. Эти дотошные жопы-полицейские могли докопаться до самой сути, до первопричин. И могли помочь девочке Пелопее, награжденной богами потерей памяти, вспомнить все. Или если не помочь вспомнить, то, по крайней мере, рассказать ей о прошлом, реконструировав его. Воспоминания лишь добавили бы боли, как соли на рану. Порой в некоторых обстоятельствах лучше потерять память, чем носиться с ней как с писаной торбой — так думала Сусанна, вспоминая себя и прошлое, запивая горечь потери вином из бутылки, купленной в дешевом магазинчике, что открылся в подвале знаменитого Дома со Львами. Нищета прокрадывалась на Патрики с черного хода фешенебельных домов, где обитатели роскошных квартир, как и во времена Мастера и Маргариты, больше не знали, что делать со своей, такой некогда благополучной, на годы вперед распланированной жизнью. Глава 21 Негласные мероприятия В тот день Катя так и не дождалась полковника Гущина. Она безмерно устала и отправилась домой в шесть вечера. До этого, правда, она успела позвонить в управление по борьбе с оборотом наркотиков и узнать все о фенциклидине — «ангельской пыли». Она читала в электронном виде копию заключения экспертов — в останках Александры Быковой, в отличие от тела Кравцова, не обнаружилось никаких наркотических или психотропных веществ. Для того чтобы расправиться с девушкой в доме, потребовался лишь топор и та тряпка, смоченная в ацетоне. Катя помнила, что в свое время врачи обнаружили в крови Пелопеи Кутайсовой «ангельскую пыль», и ей хотелось узнать подробности об этом веществе. Спец из управления по борьбе с наркотиками сказал, что фенциклидин весьма дорог «на улице», у дилеров. Достать его можно и в ночных клубах, причем весьма дорогих, закрытых. Фенциклидин хронические наркоманы никогда не употребляют вместе со снотворными препаратами. От этого теряется тот самый специфический эффект, который дает «ангельская пыль». Потеря памяти — один из побочных эффектов этого наркотика. После дозы «пыли» нарики не помнят, кто они и что они, что делали, где были — это факт. Но «пыль» неспособна дать эффект глубокой, тотальной амнезии, связанной с большим периодом во времени. На это способен лишь сильнейший шок. Сильнейший шок… Что испытала Пелопея Кутайсова, накачанная «пылью» и снотворным? Был ли это шок от аварии и ран? Или она уже до этого испытала какое-то глубочайшее потрясение, сказавшееся на ее психике? Была ранена? Испытала боль, кровотечение? И как все это связано со зверскими убийствами Кравцова и его любовницы Быковой? На следующее утро Катя дала полковнику Гущину время разобраться с текучкой, провести оперативное совещание. Она рассчитывала, что он сам позвонит ей. И не ошиблась в расчетах — Гущин позвонил около полудня и попросил ее зайти. Катя отправилась в управление уголовного розыска и обнаружила, что Гущин в кабинете не один. Напротив него за совещательным столом устроился кто-то в глубоком кожаном кресле — кто-то плечистый и здоровый, в черном костюме, смахивающий на похоронного агента-верзилу. Костюм обернулся и… Катя увидела Клавдия Мирона Мамонта. Я, Клавдий… — Катя, такое дело, — полковник Гущин был задумчив и мрачен. — Я пришел к выводу, что нам всю эту историю не распутать. Погоди, не перебивай. Не распутать без того, что… Короче, без знания предыстории, преамбулы, всех этих событий трехлетней давности, нам вперед не продвинуться. Мы можем и дальше делать вид, что расследуем — вызывать их всех на допросы, ездить беседовать, толочь воду в ступе, однако результат окажется примерно тот же, что и сейчас. Девица эта, Пелопея, ничего не помнит, родители ее и родственники отделываются уклончивыми ответами, остальные из их ближнего круга — вроде новой жены ее отца и подруги матери — вообще не склонны к сотрудничеству с полицией. — А кто склонен к сотрудничеству с полицией? — хмыкнул Клавдий Мамонтов. — Что-то я таких людей не знаю. — Все это прискорбно, — совсем загрустил полковник Гущин. — А у нас на руках два изрубленных изувеченных трупа. Двойное убийство — это не шутки! И в связи с этим я намерен кардинально изменить на какое-то время всю систему разыскных мероприятий по этому делу. И я официально предлагаю тебе, Катя, поучаствовать в этой новой парадигме. — В чем, Федор Матвеевич? — наивно спросила Катя, кося глазом на Клавдия Мамонтова. Костюм ему шел. Неновый, поношенный, явно наследство со времен телохранительства при богатом боссе. Пиджак был чуть великоват — очевидный признак того, что его обладатель и под пиджаком привык носить бронежилет. Клавдий был гладко выбрит, лицо — ну совершенно непроницаемое. Катя гадала: зачем Гущин вызвал его из богом забытых Бронниц? Но в глубине души была рада видеть симпатичного бывшего «личника», у которого служба в ГИБДД как-то не заладилась. А кто в этом сомневался? — Поучаствовать в негласных мероприятиях по этому делу, — сказал полковник Гущин. — Следить, что ли, за кем-то?! — ужаснулась Катя. — Нееет, это ни за что, у вас полный розыск обормотов и… — Покупать сведения о семье Кутайсовых и событиях, предшествовавших аварии, за деньги, — сказал Гущин. — Покупать у кого? — изумилась Катя. — Как это? — А так, как действуете вы, журналисты: покупать информацию, платить за нее осведомителям. — Я полицейский журналист, Федор Матвеевич. — Один черт, — хмыкнул Гущин. — Тебя надо все время вот так держать, — он сжал кулак. — С твоей репортерской инициативой. А здесь — полный карт-бланш. Средства на это я выбью в финчасти. — У кого покупать будем? — спросила Катя деловито. Азарт репортера проснулся — а что, где наша не пропадала? Пора вспомнить навыки профессии, беспощадно задавленные полицейским бюрократизмом и ведомственной осторожностью. — А вот это Клавдий нам подскажет, — Гущин кивнул в сторону Мамонтова. — У обслуги семейства, у помощниц по хозяйству и других, всех баб-сплетниц, которых удастся найти. Если ограничиться с ними лишь официальными допросами, они ничего нам не скажут. Может, не пошлют далеко, опасаясь, но правды не скажут. А зачем? Кто за язык тянет? Полиции сейчас вообще не доверяют, чураются как чумы. А вот за деньги… если предложить, не скупясь, скажут. За деньги сейчас удавится народ. Так что наша задача лишь в том, чтобы отсеять ложь и выдумки от происходившего там, в доме Кутайсовых и вокруг него, от истинных событий. Сам я лично и никто из сотрудников розыска в таком платном авантюризме принять участие не может. Эти люди — осведомители — не наши официальные платные агенты, они не подписывали никаких бумаг о сотрудничестве. Поэтому мои руки здесь связаны. А твои, Катя, как репортера, свободны. Ты будешь платить деньги и записывать показания на диктофон. Клавдий любезно согласился нам помочь. Он пока отстранен от несения службы в автоинспекции, так что поработает на уголовный розыск в частном порядке. Это зачтется, — он снова повернулся всем массивным корпусом к Мамонтову. — Это поинтереснее, чем за разными кретинами пьяными гоняться на дороге, ища на свою голову проблем. И потом, это поможет разобраться — нам и вам тоже, Клавдий, — в деле, которое вас когда-то глубоко потрясло. — Меня не дело потрясло, а полицейский кретинизм, — возразил Клавдий. — Когда никто там, в Бронницах, палец о палец не желал ударить, чтобы… — Чтобы задержать маньяка Кравцова, — подхватила Катя. — Клавдий, я вас очень прошу. Вы, пока мы вместе будем работать, слегка выйдите за рамки этой своей навязчивой идеи, хорошо? Зацикленность на чем-то одном может повредить делу. Клавдий посмотрел на нее. — Тихо, тихо, ссориться раньше времени не стоит, — сразу помирил их Гущин. — Клавдий плотно интересовался этой семьей и ее окружением еще тогда, три года назад. И это весьма поможет нам сразу продвинуться в поиске нужных лиц для сбора информации. Так с кем вы тогда еще планировали беседовать? — В доме Кутайсовых на Новой Риге, как я узнал, в то время работали две домработницы, посменно. Еще там была парикмахерша-маникюрша, она приезжала в их дом почти каждую неделю — делала маникюр матери Регине Кутайсовой, а когда Пелопея жила с ними — ей тоже и младшей, Грете. И стригла их всех на дому — и отца тоже, и брата. И еще я хотел встретиться с консьержкой дома на Патриарших, где у Кутайсовых квартира, — Клавдий Мамонтов говорил медленно, нехотя, как школьник повторяет давно выученную таблицу умножения. — Но ни с кем из них вы так и не беседовали? — уточнила Катя. — Я дал их координаты следователю, а он сказал, чтобы я не смел вмешиваться в это дело о ДТП. Что не только сам Кравцов подаст на нас иск в суд, но и семья потерпевшей девушки — за сбор сведений, что это, мол, подпадает под нарушение закона о неприкосновенности частной жизни. Он мне пригрозил, что, если я буду соваться, он напишет рапорт начальнику УВД. Никакую их частную жизнь я нарушать не собирался. Просто хотел выяснить через обслугу обстоятельства и события, предшествовавшие преступлению. Я хотел понять, где Кравцов мог пересечься с Пелопеей, где он мог ее видеть, откуда мог похитить. — Значит, кто был в вашем списке, Клавдий? — спросил Гущин, надевая очки и подвигая к себе листочек блокнота. — Две сменные домработницы — Надежда Ежова и Мария Колбасова. Парикмахерша Ираида Гарпунова. И консьержка дома на Патриарших Светлана Лихотина. И вы сказали, что домработниц в то время Кутайсовы приглашали через агентство «Элит сервис»? — Агентство это Новую Ригу обслуживает и центральный округ в основном, — ответил Клавдий Мамонтов. — Многие клиенты имеют особняки на Новорижском и квартиры в центре Москвы, как Кутайсовы. Но это было три года назад. Как сейчас — не знаю. Может, и агентство екнулось. — Проверим. Я сейчас же всю эту информацию отдам в работу, — сказал Гущин. — К завтрашнему утру постараемся определиться, кто из них где сейчас — все там же или нет. Завтра, как только будет первый результат, вы созвонитесь и постараетесь договориться с кем-то из них о покупке сведений. Катя разглядывала Мамонтова. Напарник на следующие несколько дней. Она испытывала двоякое чувство: с одной стороны, ее терзало любопытство и хотелось узнать новую информацию по так заинтересовавшему ее делу. С другой стороны… Как оно все там получится с этими фигурантами? И с Клавдием? Что он за человек? Гущин оставил их в кабинете, а сам отправился раздавать ЦУ оперативникам. Катя поняла: делает он это намеренно, давая им с Клавдием Мамонтовым возможность как-то наладить контакт, необходимый для работы. Ну что ж… контакты — дело полезное. Катя подвинула с угла стола два знакомых тома дела о ДТП. Раскрыла их на протоколах допроса Кравцова, а затем на его объяснительной.