— Левушка? Как же не знать? — заулыбалась Гарпунова. — Вон тот дом с башенками, у папаши его там такие хоромы! — Она указала в темное окно на освещенную фонарями улицу за прудом. — Левушка симпатяга, но пропащий. Сгубила она его — Пелопея… Обглодала пацана до костей и выплюнула. — Он сейчас с отцом за границей? — Нет, он здесь. Я его часто вижу — по вечерам Левушка ни одного местного кабака не пропускает. Загляните к «Клаве» или в «Винный» — он там торчит, напивается в хлам. Прибавьте за эти сведения еще тысчонку, а? Катя отдала ей все деньги. Она чувствовала, что в голове у нее полный кавардак. Глава 27 Пьяненькие Патрики. Розовый неон — Пошли, поищем бойфренда, — предложил Клавдий Мамонтов, когда они покинули «Барберрум». У Кати в голове — полный сумбур, она была все еще под впечатлением от услышанного от парикмахерши. Темный, теплый, сырой вечер окутал Патриаршие. Трудно представить, что октябрь перевалил на вторую свою половину. Небо над головой казалось черным квадратом. На всех сторонах этого квадрата — яркие кислотные огни. Вывески баров и кафе мерцают розовым, оранжевым, белым, голубым. Ресторан «Павильон» светится как желтый фонарь. С Малой Бронной, с Большого Патриаршего, с аллей сквера — отовсюду доносятся голоса, хохот, всплески пьяного шума. От двери к двери фланируют целые компании, ища, куда бы приткнуться скоротать вечерок. Выпить. Ползают парочки, целуясь на ходу. Много девиц, так много, что глаза разбегаются, рябит в глазах от шпилек, вычурных нарядов и тоненьких голосков местных жеманниц. Кто-то устроился прямо на улице на широких подоконниках бара «Киану», на пестрых подушках, с коктейлями в руках. Кто-то ржет так громко, что закладывает уши. Туристы бредут по аллеям у пруда, останавливаются, пялятся на воду, озираются в поисках самой крутой и привлекательной вывески здешнего кабака. Катя вдруг ощутила безмерную усталость. Ей самой захотелось зайти куда-нибудь, где можно сесть, откинуться на спинку мягкого дивана, выпить капучино или кофе по-ирландски и подумать о том, что они узнали. Но Клавдий желал не посиделок и дискуссий, а действий. Он открыл дверь бара «Хлеб и вино» и неожиданно взял Катю за руку — крепко и властно, буквально втаскивая внутрь. Но в «Хлебе и вине», хоть и много было народу, стало ясно, что юных забулдыг чураются. Здесь выпивали чинно, выбирая бутылочку белого или красного на стеллажах в винотеке, и гуляли «по-интеллигентному». Закусон здесь бармен выкладывал на стильные деревянные доски, устланные нарочито стильной грубой бумагой. Эта новая мода «есть на доске и бумаге» выглядела так же нелепо, как манера советских пьянчуг уединяться в обеденный перерыв «на ящиках», соображая на троих, стелить на эти ящики старые газеты и пальцами вылавливать из консервной банки бычки в томате. Однако Левушку — сына дирижера Мамелюк-Караганова — здесь знали и любили. Клавдий справился о нем у бармена, назвавшись приятелем Левушки. «Заходил, ушел, гуляет на районе, — ответили в баре. — Ищите, может, он в «Клаве». Клавдий тут же потащил Катю в бар «Клава» на Малой Бронной, в двух шагах от пруда. Бодрствующий и одновременно сонный охранник на фейсконтроле окинул их взглядом, улыбнулся Кате и, уловив нечто беспокойное в ответной улыбке Клавдия, безропотно сказал: проходите, проходите. Музыка оглушила их, шум, толчея мигом всосала в себя, словно алчный рот, — бар «Клава» был, как всегда по вечерам, полнехонек. Кате понравилось, что бар этот не производил впечатления дешевки, здесь все еще держали докризисный уровень: стойка, отделанная полированным деревом, длинная, занимающая все тесное, вытянутое, как пенал, помещение, темный кирпич стен, хрустальные люстры с висюльками в контрасте с грубым камнем и деревом и черная кожа узких диванчиков, где сидели, лежали чуть ли не друг у друга на коленях пьяненькие, взъерошенные, снобские, крикливые, до одури самоуверенные и одновременно по-детски растерянные «патрики». Давно канули в небытие времена, когда веселые экспаты за стаканом бурбона кадрили в стенах «Клавы» местных див, щеголявших укладками, безупречной депиляцией ног, надушенных парфюмом от Анник Гуталь и Тома Форда. Новая публика была не столь экстравагантной, одетой похуже, горько-злой, отчаянно саркастичной и все никак не желавшей смириться с наступающим, неумолимо новым нищебродским укладом жизни. К длинной стойке от дверей не протолкнуться. Клавдий снова крепко взял Катю за руку и начал прокладывать себе и ей путь так, как он делал это во время службы «личником». Катя ловила длинные, лукавые, заинтересованные взгляды, которыми девушки «Клавы» стреляли из-под густо накрашенных ресниц в сторону Мамонтова. Он производил на местных впечатление. Он возвышался над аборигенами Патриков мужского пола на целую голову. — Чем вас угостить? — заулыбался замученный улыбками и заказами, стойкий, как оловянный солдатик, бармен, обращаясь больше к Кате, оглохшей от шума. — Лева Мамелюк здесь? Я его приятель по консерватории, — брякнул Клавдий. — На контрабасе в оркестре играете? — еще шире заулыбался бармен. — Левушка только что нас покинул. Он человек разносторонний — может, повезет, догоните его. — А куда он пошел? Бармен пожал плечами. — Он везде и нигде. Пока в хлам не ужрется, — захохотал кто-то, пивший у стойки, видно, тоже знавший сына дирижера. Клавдий начал протискиваться назад к двери бара, стараясь, чтобы в этой толпе Катю никто не толкнул. Бум! Дверь «Клавы» за ними закрылась. И вот чудо — Катя восприняла это позже как истинное чудо Патриков, ведь искать сына дирижера можно было в лабиринте здешних переулков до бесконечности, всю ночь! Но чудо явило им впереди ковылявшую на нетвердых ногах фигуру. Фигура завернула за угол красного дома на углу Малой Бронной и Малого Козихинского. Словно по наитию они пошли следом — фигура растворилась в темной подворотне, оттуда послышались возгласы, ругательства, какой-то всхлип, словно кто-то то ли хлебал суп, то ли сморкался. Клавдий одним прыжком очутился в подворотне, Катя замешкалась под фонарем. Из подворотни брызнули две подозрительные личности в кожаных бомберах. А затем появился парень — белобрысый, такой весь хрупкий и прозрачный, похожий одновременно на принца северной страны и на моль. — Мамелюк — это ты? Лева? — окликнул его Клавдий. — Ну я, чего надо? — Они б тебя сейчас по башке шарахнули, кто ж сразу полный бумажник достает при «дозе»? — А ты что, сторож местный? — заплетающимся языком спросил Левушка Мамелюк-Караганов. — Это пацаны проверенные. А ты… ты вообще кто? — Поговорить нам с тобой надо. — Я по средам не принимаю, запишитесь на прием. — Офонарел, что ли, от своего кокса? — Клавдий схватил его за плечо. — Нам поговорить с тобой надо, понял? О Пелопее. — Пошли в жопу! Сын дирижера захилял прытко, но столь же нетвердо в сторону сквера. Они нагнали его лишь на проезжей части, но он вывернулся и двинулся дальше — к аллее. Возле пруда Клавдий преградил ему дорогу. Катя отметила, что Левушка высок и хорош собой, но красота его разрушена алкоголем и, может, чем-то еще похуже. Вид у него был одновременно заторможенный и дерзкий. Глаза сияли как звезды — этот лихорадочный блеск скорее отталкивал, чем привлекал. Он был одет в мешковатые замызганные джинсы и дизайнерскую толстовку от Дольче и Габбана — всю в винных пятнах. — Три года назад ты и Пелопея Кутайсова, что живет вон там… — Клавдий указал рукой в сторону розового дома. — Пошли в жопу! Что пристали ко мне? — Лева, пожалуйста, уделите нам минуту, — вежливо попросила Катя, ей надоела грубость Мамонтова. — Мы хотим с вами поговорить. — А вы кто вообще такие? — Мы из полиции, — Катя официально представилась. Сын дирижера глянул на нее и загадочно, обольстительно улыбнулся. — Все равно пошли в жопу, менты. Чего надо? — Это ты увез девчонку три года назад в лес в Бронницы? Ты же за ней ухлестывал в то время? — снова начал сыпать вопросами Клавдий, не давая парню опомниться. — Ааааа, вот вы про что. Как и Платон Петрович, как и Гаврюшка-придурок. Задолбали меня тогда — ты увез ее? Что хотел с ней сделать? Да пошли вы все от меня! Вы ее спросите — она прикидывается, что не помнит ничего. Вы спросите ее сами. Я это был или не я. На кой черт она мне сдалась? Она бросила меня! Она знать меня не хотела, а я… Неожиданно голос парня пресекся. Он умолк. — А вы? — спросила Катя. — А что вы, Лева? — А я ее любил. Я любил ее со второго класса. Я любил ее всегда, всю жизнь. Я ее хотел всегда. А она изменяла мне со всеми подряд, — он царским жестом отстранил Катю от себя и направился прямо к пруду. — Да подите вы все от меня с вашими вопросами. Вы ее спросите лучше. Я спрашивал. Она только пялится на меня как сова и… Она не помнит, что мы спали! Не помнит, как я ее трахал! — Он расхохотался так громко, что смех его полетел через пруд к памятнику «дедушке Крылову». — Она не помнит меня. А я… — А вы? — снова как чужое эхо откликнулась Катя, пытаясь удержать Мамонтова, схватившего сына дирижера за рукав толстовки. Рукав задрался, и на внутренней поверхности запястья они увидели длинный шрам. — Откуда у тебя этот шрам? Когда ты его получил? Это она тебя порезала? — зашипел Клавдий. — Да пошел ты! Пошел ты от меня! Если хотите знать, я ее… — Что ты ее? Что?! Говори! — А я ее больше не люблю! — брякнул Левушка, остервенело вырвался из рук Клавдия Мамонтова и шагнул прямо в воду. Спуск в пруд был пологий — внизу лежала скользкая бетонная плита, но он шел на нетвердых ногах все глубже. Повернулся лицом к розовому дому и заорал: — Пелопея! Моя птичка! Я тебя больше не люблю!!! Слышишь меня? И не притворяйся Психеей, психов тут и так полно! — С кем она тебе изменяла? — рявкнул Мамонтов. Левушка оглянулся через плечо и показал язык. А потом дернул молнию джинсов вниз, сунул руку в ширинку. Через секунду он уже мочился на воду, выписывая струей крупное неровное «сердце». — Лева, выйдите из воды, она холодная, — только и нашла что сказать на это Катя. Он отвернулся от них и, размахивая руками, побрел по воде в сторону желтого «Павильона». Катя решила, что на сегодня с нее хватит приключений. Она повернулась и пошла по аллее в сторону памятника и детской площадки. Клавдий Мамонтов плелся сзади. Она его чувствовала. Внезапно… Этот тихий скрипучий смех.