— Не только она связана, но и ее муж, раз они там познакомились, — Катя решила поддерживать деловой разговор. — А я о девчонке думаю. О Пелопее. Слышали, что пацан ее нам кричал — Левушка? Мол, она прикидывается, что ничего не помнит. Пацан-то в эту ее амнезию, кажется, не верит. — Мы факт амнезии опровергнуть не можем. Вы же видели, Клавдий, сколько в деле о ДТП медицинских документов. — Меня некая синхронность событий смутила, — сказал Клавдий, обгоняя грузовые фуры. — На конкурсе красоты двадцать лет назад кислотой облили Жанет, и сделала это предположительно Регина, так? А через двадцать лет ее дочка Пелопея фактически повторяет этот поступок — обливает свою подругу Феодору. Только использует не кислоту, а какую-то «кровь спидоносца». Поступки-то — один к одному. Только у девчонки пороху не хватило кислотой подружку угостить, использовала более мягкий вариант, хотя девку напугала до того, что та в штаны наделала прилюдно. Я вот думаю: мать Регина вряд ли рассказывала детям о том, что ее когда-то в молодости в преднамеренном убийстве соперницы подозревали. Не дура же она о таком говорить! Однако Пелопея словно знала о том случае с кислотой. Действовала по такому же сценарию. — Клавдий, это не тайна в их семье. Раз их парикмахерша так охотно это рассказывает нам. Могла и раньше проговориться — той же Пелопее. Меня другое поражает. — Что? — Клавдий повернулся к ней. — Неистовость. Все эти дела, все поступки, о которых мы узнали, пронизаны какой-то запредельной неистовостью. И то, что с самой Пелопеей произошло… И зверские убийства. Я вот все думаю: что за всем этим кроется? Что нас еще ждет? Что-то такое, чего мы не знаем, но… я отчего-то этого боюсь. — Не надо бояться, Катя, — сказал Клавдий просто. И снова прибавил скорость, потому что дорога впереди опустела. Катя вспомнила лицо полковника Гущина, когда он слушал ее о том, что поведала парикмахерша. Гущин словно ушел в себя, замкнулся. Катя поняла: он изо всех сил прячет от них с Клавдием свою реакцию на действия Регины Кутайсовой, которую парикмахерша подозревала в таком диком зверстве. Катя помнила, какое сильное впечатление красавица Регина произвела на полковника. И сегодня утром, слушая новую информацию по делу, полковник Гущин мучился от сознания того, что некий идеал, который он сгоряча нарисовал в своем воображении, может нести в себе не только прекрасные ангельские черты, но и самые низменные, уродливые и страшные проявления — зависть, жестокость, беспощадность, садизм. Женщины Патриарших… Какие сюрпризы вы уготовили нам? Твери они достигли даже ранее намеченного времени. Катя сверилась с адресом, прочла маленькую справку, распечатанную для нее Гущиным, — сведения о родителях Быковой. Оба пенсионеры. Он по договору преподает в местном художественном училище имени Венецианова. Она занимается художественными промыслами на дому. Что Катю поразило больше всего из местных достопримечательностей, так это река и мост. Тверь выглядела сонной и тихой, несмотря на машины на улицах, на пустынной набережной все словно тоже впало в осеннюю спячку. Быковы жили на окраине города — в частном секторе, где домишки ползли, как клопы, по берегу реки. Их дом — по виду самый простецкий, деревенский, в три окна, с чердаком и резными наличниками — скрывался за высоким глухим забором, покосившимся от времени и линялым от дождей. Клавдий долго стучал в калитку. Наконец им открыл невысокий седенький старик в старой куртке и резиновых сапогах, со слуховым аппаратом. Катя сначала даже попятилась: в руках старика — топор. Но тут из-за его спины вынырнула полная седая женщина еще меньше ростом и спросила, кто они такие и зачем пожаловали. За спиной старика нарисовалась куча дров, сваленных прямо у забора, — видно, привезли на грузовике запасы на зиму. Катя все ждала: неужели и здесь она увидит садовый народец, как и в том страшном доме у дороги, полном гнилой плоти и крови? Раз родители — художники, может, и здесь в траве понатыканы садовые гномы и жабы-фэншуй? Но ничего этого она не увидела — двор зарос сорняками, большую его часть занимали грядки. Катя представилась сама — показала удостоверение, представила Клавдия — мы из полиции Московской области, занимаемся расследованием убийства Александры, хотели бы с вами поговорить, потому что это очень важно для следствия. Старик отвернулся к своим дровам. — Я с вами поговорю, он не станет, — сказала Быкова. — У него слуховой аппарат сломался, не знаем, что делать. Новый денег стоит, а мы с кремацией все поистратились, да еще похороны впереди. Она повела их в дом. Тесный домишко встретил их запахом старости, скипидара и красок. В комнате везде, куда ни глянь, — свои обитатели. Катя никогда прежде не видела такого количества матрешек. На обеденном столе, на подоконниках, на серванте, на полу стояли, лежали липовые деревянные болванки-матрешки и уже раскрашенные в яркие кричащие цвета их товарки. — Вы матрешки расписываете? — спросил Клавдий. — Только их еще и покупают сейчас, — сухо ответила Быкова. — Китайцы. Нашим-то не нужно. Нашим стало ничего не нужно. Искусство, ремесла — все умирает потихоньку. Все еду покупают да водку. А нам жить как-то надо с мужем. Что вы узнать хотите? К нам уже приезжали из полиции, спрашивали. У меня язык отсох рассказывать. Катя отметила про себя, что особой скорби по поводу дочери старуха не выказывает. — Александра — ваша приемная дочь? — Катя решила сразу перейти к главному. — Приемная, а что? Какая теперь разница? — Быкова села и сложила руки на коленях. — Смерть она всех в правах равняет. — Пожалуйста, расскажите об обстоятельствах ее удочерения. Это очень важно для дела, — попросила Катя. — Если можно, припомните все подробно. — А что припоминать? Дочка наша утонула в ту зиму, на льду они баловались, лед и проломился. Я умереть сначала хотела, руки на себя наложить с горя. А мой-то не дал мне, сказал — возьмем приемную из детдома, раз больше родить не можешь. Мы и взяли ее — Сашу. — В каком возрасте? — Пять лет. — А какой детский дом, где? — Наш, Тверской. Да это когда было-то! — В каком году? — В девяносто шестом. — Вы что-то знаете про ее настоящих родителей? — Ничего. Мне только сказали тогда — мол, не волнуйтесь, назад у вас ее никто не заберет. Мать ее умерла, а отца и не было никогда. — Значит, мать ее умерла? Здесь, в Твери, или где-то еще? — Понятия не имею. Мы этим не интересовались. Умерла и умерла. Я хотела Сашу воспитать как свою дочь взамен моей Незабудки ненаглядной, но… Ох, как бы вы не сочли меня сучкой злобной, если правду вам скажу! — Да нет, что вы, как можно! — воскликнула Катя. — Что вы! У вас были трудности с воспитанием дочери? — Она помнила детдом. Она все помнила, представляете? С самого начала мы не смогли стать настоящей семьей. Саша росла послушной, училась прилежно. Я с ней занималась рисованием, потом она лепкой увлеклась. Я столько сил ей отдала. Но привязанности, тепла с ее стороны не было. Она всегда четко знала, что мы не родные ее папа и мама. Знаете, как это тяжко поначалу! А потом мы привыкли. Она окончила училище художественное и сразу от нас сбежала в Москву. Бросила нас. — И что, не приезжала? — Очень редко. За все эти годы — по пальцам пересчитать. И денег, помощи мы от нее никакой не видели. — Не знаете, Саша не пыталась выяснить, кто ее настоящая мать? — Не знаю. Может, и пыталась, но со мной этим не делилась. Хотя как это сейчас, через столько лет, установишь? — У Саши был мужчина, с которым она жила вместе — некто Виктор Кравцов. Вы что-нибудь о нем знаете? Может, они вместе к вам приезжали? — Спрашивали меня уже до вас. Нет, я не знаю никакого Кравцова, и с ним она к нам не приезжала. Лучше бы замуж вышла, а не путалась… Хотя что теперь говорить? Вы меня жестокосердной сочтете, но я вот что скажу: наболело у меня! Не стоит брать приемных детей, никому этого не посоветую, — Быкова поджала тонкие губы, морщины на ее лице обозначились резче. — Носишься с ними, заботишься, тратишь на них свое здоровье и время, а что в результате? Никакой отдачи. Чужая кровь есть чужая кровь. Нам еще повезло, что Саша тихая была, прилежная. А есть такие хулиганы — деньги у приемных родителей крадут, а другие вообще приемных убивают. Наша-то просто бросила нас. Уехала Москву покорять. И теперь вообще ее нет. Так хоть алименты можно было бы через суд потребовать, когда совсем старые, немощные станем, а теперь что? Сколько денег мы с мужем на нее потратили! Быкова говорила все это просто и житейски, глубоко уверенная в жизненной правоте своих жестких сентенций. Она была совершенно лишена сантиментов. — Саша интересовалась конкурсами красоты? — спросила Катя. — Конкурсами красоты? — Быкова воззрилась на нее с недоумением. — А чего ей там делать? Она, конечно, не урод, но не бог весть какая красотка. — А где находится детский дом, из которого вы брали девочку? — спросил Клавдий. — На набережной. На Афанасия Никитина, — ответила Быкова. — Мы пошли туда с мужем, я сказала — возьмем ту, что поглянется и будет на нашу Незабудку похожа. А эта… Сашка-то выехала нам навстречу на велосипедике трехколесном. И не похожа она вовсе на мою доченьку была, а зацепила меня за сердце. Я думала — вот заживем опять счастливо все вместе. И на реку, на лед, я ее больше никогда не пущу. А она, Сашка-то, хоть и не дичилась нас, но детдом никогда не забывала и мамой меня почти до семи лет не звала. А потом и вообще, как подросла, слова «мама-папа» из своего словаря вычеркнула. Как жизнь-то с нами обходится? Плюет на наши надежды, а? Катя долго не могла забыть улыбки Быковой. Она пожалела, что не захватила с собой фотографии из страшного дома у дороги, чтобы показать ей, во что неизвестный убийца превратил ее приемную дочь, о которой она ничуть не печалилась. А потом Катя решила, что не стоит отвечать жестокостью на жестокость. Но это было уже после того, как они так и не нашли детдом на набережной Афанасия Никитина. Глава 29 На реке Да, следов детского дома на набережной они так и не обнаружили. Проехали всю набережную, застроенную старыми отреставрированными провинциальными особняками и новыми зданиями — и ничего. Катя решила ехать в Тверское УВД — может, там помогут собрать информацию. Но там никто помогать не собирался. Замотанный до бесчувствия звонками дежурный нехотя согласился поискать в недрах розыска сотрудника, занимающегося делами несовершеннолетних. Тот, молодой, явно из «деловых», все посматривал на часы и бубнил нехотя: «Я не в курсе, вроде был детский дом прежде, но это очень давно, в девяностых, потом там все объединяли, укрупняли. В городе сейчас несколько детских домов и приютов — я не знаю, куда передали старый архив». Катя привыкла к такому обращению — пофигизму. А вот Клавдий явно нервничал и все порывался вмешаться, но она мягко его удерживала — только без конфликтов! Из УВД Катя позвонила полковнику Гущину, отчиталась: так и так. Что нам теперь делать? Ехать в городскую администрацию, в отдел соцзащиты, чтобы попытаться навести справки о старом детдоме? Гущин ответил, что эти поиски займут не менее недели, сказал, чтобы они возвращались в Москву, а сам он примет другие меры к «поиску концов». И Катя поняла, что полковник уже прикидывает в уме сложную комбинацию, как заставить местных тверских сыщиков помогать в деле поисков родных родителей Александры Быковой. Путем уступок и компромиссов — обмен оперативными данными: вы нам, а мы за это вам по какому-то другому делу, в котором заинтересовано Тверское УВД. Все упиралось в больной вопрос финансов — чтобы не посылать на неделю снова в командировку в Тверь сыщиков, не нести расходов. И так уж сверх меры заплачено информаторам в лице алчных горничных и парикмахерши. Катя спросила, начал ли отдел убийств поиски Жанет. Гущин даже рассердился, но потом смягчился и пробурчал: первым делом, как всегда, обратились к банку данных и выяснили две неутешительные вещи. Во-первых, классификация по такому способу нанесения увечий, как «кислота», отсутствовала, компьютер просто не понял вопроса. А во-вторых, происшествия начала девяностых до сих пор не были обработаны и переведены в электронную форму. Все подобные дела по-прежнему, по старинке, хранились в архиве. Это означало, что банк данных не поможет и надо обращаться непосредственно в архив. А там, не зная ни номера уголовного дела, ни фамилии и имени потерпевшей или подозреваемого, следовало проверить весь огромный массив столичных дел за девяносто четвертый год, ориентируясь лишь на уголовные статьи — тяжкие телесные, тяжкие телесные со смертельным исходом и покушение на убийство. И это была работа уже не дней, а недель.