– Она окрутила его, – сказал Тагген. Что с этим было делать? Следователи из оперативного отдела, как и фон Пост, и причастные к делу полицейские, давно уловили разницу между тем, что им известно, и тем, что они могут доказать. В том, что сообщил Тагген, не усматривалось ни малейших оснований для задержания. Тем не менее Карл фон Пост распорядился изъять бухгалтерские книги предприятия Таггена Меки. Фотографии женщин и двух «громил» были разосланы в газеты и на телевидение. Больше полицейским терять было нечего. * * * Сиввинг тщательно обмел снег с ботинок, прежде чем ступить на лестницу в доме Ребекки Мартинссон. Ступеньки были крутыми, а Сиввинг понимал, что малейшая неосторожность может стать началом конца. «Я убью себя», – мысленно повторял он и еще крепче вцеплялся в перила, в то время как Белла и Снуррис проталкивались мимо него на второй этаж. Сиввинг уже заметил, что вся лестница мокрая от растаявшего снега. Раздраженно подумал, что молодой даме тоже не мешало бы тщательней обметать обувь на коврике перед дверью. Хотя бы ради него. Ее машина стояла во дворе, но Ребекка не заехала к нему за Снуррисом. А когда Сиввинг утром выводил собак гулять, заметил, что жалюзи на всех окнах в доме Ребекки опущены. Это было необычно и заставило его насторожиться. Он вошел без стука. Приготовился дать отповедь на тему мокрой лестницы, но осекся на пороге. Лампы не горели. В слабом, но по-весеннему резком свете, пробивавшемся из-за опущенных жалюзи, Сиввинг увидел Ребекку. Она лежала на кухонном диване с полотенцем на глазах. В куртке и ботинках. Собаки бросились к ней, чтобы вылизать оставшуюся неприкрытой часть лица, но сложенные на животе руки не шевельнулись. Хвост Беллы забарабанил о ножку кухонного стола. – Что с тобой, девочка? – испугался Сиввинг. Хотел добавить что-то вроде того, что готов провести с ней остаток дня, но сдержался. – Я в порядке, в порядке, – забормотала Ребекка. Однако Сиввинг по голосу понял, что она лжет. На пути к столу он споткнулся о тряпичный коврик. Взялся за спинку плетеного стула. А когда, наконец, выдвинул стул и смог на него сесть, вздохнул с облегчением, как утопающий, ухватившийся за борт спасательной шлюпки. Сиввинг велел собакам лежать, но те проигнорировали приказание. Ходили по кухне и всё обнюхивали, словно осваивались в новых охотничьих угодьях. Потом вернулись к Ребекке. Снуррис положил голову ей на живот. Ребекка разжала пальцы и почесала щенка за ушами. Белла смотрела на нее из темноты с недоумением в глазах: «Что происходит?» Сиввинг провел рукой по столешнице. Это был складной стол, сделанный шурином Терезии. Сколько раз Сиввинг сидел за ним все эти годы, канувшие в прошлое безвозвратно? Когда он был маленьким и его родители дружили с бабушкой и дедушкой Ребекки, в хлеву жили коровы, а людей беспокоила погода летом, особенно когда сено сметано в стога и его нужно высушить, прежде чем укладывать на зиму. У Терезии и Микко вечно не хватало денег. Предприятие Микко разорилось, и он устроился на работу. Но деньги все равно оставались болезненной темой. Когда Вирпи переехала к Микко на первый этаж, предприятие оживилось. Вирпи умела вытребовать деньги с должников Микко. И не «машиной, где всего-то нужно заменить коробку передач», а наличными, пожалуйста. А потом Вирпи собрала вещи и уехала. Микко запил, и с деньгами опять стало плохо. Все слезы за этим столом – когда умер Альберт, потом Микко, потом Вирпи. Потом заболела и умерла его Май-Лиз. Сиввинг переехал в подвал, там и остался. И Терезия не сказала ни слова по этому поводу. В поселке много об этом говорили, но Сиввинга это не заботило. Он помнил Ребекку на похоронах Терезии, в дорогом черном платье. Сиввинг сидел на этом самом месте, когда посоветовал ей не продавать дом – мало ли как сложится… Он уже тогда беспокоился за нее. А потом Ребекка вернулась из Стокгольма, измотанная работой и с синевой под глазами. Попала в психиатрическую больницу, где ее лечили электрошоком. Боже мой, Сиввинг и не думал, что они до сих пор применяют такие методы. Хорошо, что она не продала дом. Сиввинг втайне радовался, когда Ребекка завела собаку. Это как якорь, с собакой она вряд ли вернулась бы в Стокгольм. Тем более с собаками, потому что одно время Вера[89] тоже жила у Ребекки. Бедняжка Вера… Сиввинг общался с Ребеккой, заботился о ней и беспокоился больше, чем за собственных детей, которые, по правде говоря, благополучно обходились и без него. «Это Божие благословение – быть кому-то нужным», – думал он. Но где-то в глубине души понимал, что у него нет никого ближе Ребекки, включая собственных детей и внуков. Хотя и убеждал себя в том, что это разное. Собаки улеглись под столом. Теперь на кухне слышалось только их посапывание, тикание настенных часов да осторожный скрип стула, на котором сидел Сиввинг. – Тяжелая штука старость, – сказал он. – Тело становится ненадежным. Я больше не могу доверять этой руке. Я стал забывчив и путаюсь в собственных воспоминаниях. Но самое страшное, что люди списывают тебя, как отслужившую свое вещь. И ты начинаешь замечать, что они больше не слушают тебя, раздражаются, когда ты повторяешься или становишься, как им кажется, слишком многословным. При этом ничего не говорят тебе напрямую. Хочешь кофе? Сиввинг почти не сомневался, что она откажется, но Ребекка как будто оживилась. – Чашку чая было бы неплохо. И три ложки сахара. У меня кусок вяленого мяса в холодильнике. Можешь достать? Сиввинг обрадовался. Когда он набирал воды в чайник, Ребекка застонала. Сиввинг понял, что у нее раскалывается голова, и стал осторожнее – убавил воду до тонкой беззвучной струйки. Оторвал два пакетика чая и бросил в чашки. Молча наблюдал, как поднимаются со дна мелкие пузырьки, и выключил чайник в тот момент, когда вода закипела. Сиввингу пришлось трижды подойти к столу, потому что он не мог взять за раз больше одной чашки. Третий рейс был за дюралексовым стаканчиком для использованных чайных пакетов. – Поговори со мной, – попросил Сиввинг Ребекку. – Иначе я умру. Он хотел позвонить Кристеру, но вовремя одумался. Этот вариант был навсегда исключен. – Я весь день ходила на лыжах, – сказала Ребекка. – У меня снежная слепота. Мне нужны новые солнечные очки. Сиввинг не был дураком. В молодости даже учился на инженера-строителя. Отсюда и прозвище – сокращение от комментария против его фамилии в телефонном справочнике – сiv.ing. Оно быстро прижилось в поселке как напоминание о том, что не следует слишком много о себе думать. Сиввинг понимал, что Ребекка не лжет, но и то, что это не вся правда. После случая с Анной-Марией Меллой и Томми Рантакюрё Ребекке не следовало бы и носа казать на улицу. Что же понесло ее в горы? – Это из-за Похьянена, да? Утром Свен-Эрик прислал эсэмэску, что Похьянен умер. Не сказать чтобы неожиданно, но все равно грустно. Ребекка дышала быстро и поверхностно, как Май-Лиз накануне смерти. И прижимала руки к животу, как будто что-то грызло ее изнутри. А Сиввинг сидел за столом, подавленный собственным бессилием. Но он испугался. Снова вспомнил при элетрошок. Однажды это уже случилось и имеет все шансы повториться. То, что сейчас происходило с Ребеккой, посерьезнее обычного для нее приступа меланхолии. Сиввингу вдруг захотелось коснуться ее. Или сказать, как он ее любит. Но сентиментальные откровения никогда не были приняты между ними, и Сиввинг смутился уже при одной этой мысли. Поэтому и обрадовался так, когда Снуррис вскочил на лапы, запрыгнул на кухонный диван и прижался к ногам Ребекки. Полчаса спустя Сиввинг набирал эсэмэску для Свена-Эрика Стольнаке. Написал, что у Ребекки снежная слепота после лыжной прогулки. Нужны глазная мазь и капли, но где их достать в субботу вечером? * * * Рагнхильд и Бёрье выключили новости, устав от убийств и охоты на подозреваемых без всяких шансов на успех. Вместе приготовили ужин. Бёрье резал лук и хвалил ее острые ножи. Рагнхильд замочила булку и занялась приготовлением брусничного соуса. Они поговорили о фрикадельках. Рагнхильд рассказала, что ее мать вместо булки добавляла в фарш вареный картофель. И фрикадельки получались маленькими и идеально круглыми, одна к одной. – Всё-то они умели, женщины того времени, – вздохнула она. – Только не моя мама, – возразил Бёрье. – Она умела стричь волосы. Готовила мясной хлеб, потому что так было быстрее. Даже гардины не меняла на Рождество и Пасху. Мальчишки во дворе смотрели на меня с жалостью – мало того что без отца, еще и без рождественских гардин… – Картина безрадостного детства. – Рагнхильд покачала головой, не то в шутку, не то всерьез. Вилла не устояла перед запахами. Села возле стола и внимательно следила за действиями двуногих. Рагнхильд дала ей немного мясного фарша и погладила по голове. – Похоже, я учу ее клянчить лакомства, – недовольно заметила она. – Вовсе нет, – утешил ее Бёрье. – Ты учишь Виллу доверять нам. Рагнхильд поцеловала его в щеку. Бёрье положил нож и обнял ее. – Ты еще не закончил, – строго заметила она. – Могу я сделать перерыв? – пробормотал Бёрье ей в волосы. Взгляд Рагнхильд упал на розовую квитанцию возле чайника. «Мне надо забрать из химчистки пуховик», – вспомнила она. Тут зазвонил ее мобильник. Бёрье выпустил Рагнхильд из объятий и вернулся к луку. Это был Свен-Эрик Стольнаке. Они обменялись несколькими фразами об ужасных событиях последних суток. Свен-Эрик хотел просить Рагнхильд об одолжении. Ему известно, что она на пенсии, как и он сам. Но у Ребекки Мартинссон снежная слепота, и Свен-Эрик спрашивал, не может ли Рагнхильд доставить ей необходимые медикаменты. Рагнхильд бросила взгляд на Библию на кухонном столе. – Опять ты за свое, – сказала она Господу. И только когда Свен-Эрик переспросил: «Что?» – поняла, что произнесла это вслух. Пришлось соврать, что разговаривала с собакой. С Ребеккой она обещала разобраться. Заверила Свена-Эрика, что никаких проблем. * * * Собаки залаяли, лишь только машина въехала во двор Ребекки в Курравааре. Рагнхильд бывала здесь и раньше. Однажды, когда Ребекке было шесть, а Вирпи – двадцать пять, Рагнхильд набралась смелости и приехала в Курраваару с подарком. Она уже не помнила, что это было, только пакет. Возможно, комнатный цветок. Вирпи, которая никогда не отличалась предусмотрительностью, воротила нос. Если бы Терезия не вспомнила, что «надо ведь что-нибудь и в клюв положить», Рагнхильд не налили бы и кофе. И вот они с полчаса сидели и болтали с Терезией, а Вирпи курила, затягиваясь нервно и озлобленно. Рагнхильд боялась, что сейчас Ребекка будет такой же, как тогда Вирпи. Новые страхи подпитывались старыми эмоциями. «Теперь только Ты один можешь нам помочь», – обратилась Рагнхильд к Господу, когда поднималась по лестнице. Дверь открыл старик. При одном взгляде на него Рагнхильд поняла, что бедняга пережил инсульт. Одна сторона тела работала хуже, чем другая. Здороваясь, Рагнхильд инстинктивно сделала шаг к пораженной стороне, чтобы выяснить, пострадало ли зрение. Но старику не пришлось поворачивать голову, чтобы видеть Рагнхильд, и она вздохнула с облегчением. Старик представился как Сиввинг, ближайший сосед. Ребекка лежала на спине на кухонном диване. Жалюзи в комнатах были опущены. Собаки приветствовали Рагнхильд, как будто она была рождественским гномом. Рагнхильд сразу почувствовала, как переменился к ней Сиввинг – как будто понял, кто она такая, – когда она приласкала собак в прихожей и похвалила тряпичный коврик у двери, пока расшнуровывала ботинки.