– Четырехосновное полотно, – заметила Рагнхильд. – Так оно получается плотнее и лучше лежит. Это Терезия ткала? Сиввинг ответил, мол, да, он думает, что это она. И большего не потребовалось, чтобы его сомнения насчет Рагнхильд окончательно развеялись. Строго говоря, Рагнхильд больше не была Пеккари. Не только Пеккари, во всяком случае. – Ну а вот и наша пациентка. – Сиввинг положил руку на плечо Ребекки. – Это он позвонил Свену-Эрику, – объяснила Ребекка из-под полотенца. – Тебе не обязательно было приезжать. Со мной всё в порядке. – Ну раз уж я здесь, – ответила Рагнхильд голосом медсестры, – и прихватила с собой «Вискотеарс», я тебя посмотрю. Она закапала «Вискотеарс» в воспаленные глаза Ребекки. – Поставь флакончик в холодильник. Лучше использовать, когда он холодный. Ребекка поблагодарила, и Рагнхильд снова вспомнился снежный мост. Ее переполняло такое желание помочь Ребекке, что Рагнхильд испугалась. В этом чувствовалось что-то нездоровое. «Нет ничего плохого в том, чтобы подлечить человека, – успокаивала себя она. – Тем более что я медсестра». – Утром полегчает, – пообещала Рагнхильд. – Хотите чаю? – предложил Сиввинг. – Может, кофе? Вы пьете кофе по утрам? Некоторые говорят, что не могут уснуть, если… Он прочитал небольшую лекцию о кофеине, отношение к которому, оказывается, может меняться с годами. Вспомнил одного своего знакомого, который не ложится в постель, не выпив перед этим трех чашек кофе. Рагнхильд с благодарностью согласилась. Ей был нужен повод задержаться в этом доме. – Спасибо, – повторила Ребекка. – Чувствую себя drama queen[90]. – Ты больна, – сказала ей Рагнхильд. – Но я рада, что у меня появился повод зайти. Я ведь давно хотела поговорить с тобой о твоей маме. Начало, во всяком случае, было положено. Рагнхильд услышала, как возле кухонной плиты насторожился Сиввинг. – Зачем? – спросила Ребекка. Рагнхильд и сама только что узнала ответ на этот вопрос. Когда увидела сложенные на животе руки Ребекки – те самые, которые били Вирпи в грудь, когда она кормила Ребекку в больнице. Такая маленькая рука, но инстинкт выживания придавал ей силы. Достаточно, во всяком случае, чтобы заставить молоко сочиться из груди. Рагнхильд пришли на ум первые слова исповеди: «Я недостойная, слабая женщина, разделяющая родовое наследие греха и смерти». Эти слова всегда довлели над Рагнхильд, лежали на сердце тяжким грузом. «Но на самом деле это освобождение, – подумала она. – Религия учит нас воспринимать себя как последние ничтожества. И все, что мы делаем, также изначально ничтожно и нечисто. Те, у кого вокруг головы сияние, путь сидят и медитируют где-нибудь на холме». – Потому что я хотела просить у тебя прощения, – ответила Рагнхильд Ребекке. И тут же поспешила добавить: – Что вовсе не значит, что ты должна меня прощать, разумеется. Просто я хочу сказать тебе это. – Теперь я совсем ничего не понимаю, – растерялась Ребекка. – Ты мне ничего не сделала. Мы почти не знаем друг друга. – Это так, – согласилась Рагнхильд, – но… слишком живо в нас это «родовое наследие». Грехи отцов. Рагнхильд повернулась к Сиввингу. Тот почти незаметно кивнул. – Пора выгуливать собак. Пожалуй, пройдусь с ними по поселку. «Инсульт не повлиял на его умственные способности», – с удовлетворением заметила про себя Рагнхильд. Сиввинг взял собак и ушел. Она слышала, как стихли его шаги на лестнице. – Мы одни, – сказала Ребекка. Она так и осталась лежать с полотенцем на глазах, к облегчению Рагнхильд. Так и выслушала весь ее рассказ и ни разу не села, не посмотрела ей в глаза. – Вирпи появилась у нас на острове, когда ей было три года, а мне – восемь, – начала Рагнхильд. – Мы жили дикой, свободной жизнью. Бегали как сумасшедшие, даже она, такая маленькая. Папа говорил, у меня появился хвост, которым мне не всегда удается управлять. Потому что далеко не всегда последнее слово между мной и Вирпи оставалось за мной. Дома мы только ели и спали. Лазали по деревьям. Я могла управляться с небольшой лодкой, поэтому мы часто уплывали куда-нибудь. А потом возвращались с разодранными штанами и пятнами смолы на свитерах и кофтах. Или с головы до ног усыпанные соломой. Мама только охала – «так уж обязательно тащить на кухню все это?» Но потом опять готовила и стирала, а мы как ни в чем не бывало убегали в лес. Вирпи носила платья Рагнхильд, которые были ей велики, и большие сапоги, чудом державшиеся на ее ногах. Рагнхильд вспомнилось налитое кровью лицо Вирпи, когда она толкала лодку. А потом Рагнхильд, сидевшая на веслах, командовала: «Прыгай!» И Вирпи с визгом заскакивала в лодку, не уронив в воду большие сапоги, если только Рагнхильд к тому времени не успевала отплыть слишком далеко от берега. Если же у Вирпи не получалось запрыгнуть, Рагнхильд оставляла ее на берегу. Такое случалось. – Помню, мама рассказывала, что у тебя была собака, – сказала Ребекка. – Ее звали Вилла, да? – Да, – подтвердила Рагнхильд. – Вилла. Прошлое и настоящее смешались, и у нее заболело в груди. – Так или иначе, – продолжала она, – мы переехали в город, когда мне было двенадцать, а Вирпи – семь. Хенри унаследовал хозяйство. Никому от этого легче не стало. Предполагалось, что он одумается, когда почувствует ответственность. Но этого не произошло. Рагнхильд потрогала скатерть – домотканая, похоже. И идеально выглажена. Ее тронуло, что Ребекка не только живет в доме бабушки, но и заботится о нем. – Мама… – продолжала Рагнхильд, – не знаю, сейчас, наверное, сказали бы, что у нее депрессия, но в то время мы не знали таких слов. Только не мы, во всяком случае. Она так убиралась в квартире, что становилось жутко. В городе никого не знала. В магазине не решалась заговорить с кассиршей, потому что стеснялась своего шведского. Если кто-нибудь заходил ко мне, я обычно просила äiti: «Молчи, пожалуйста». Не хотела, чтобы одноклассницы слышали ее «Halvaks leipää»[91]. Рагнхильд вспомнила неуверенную улыбку мамы, в которой читалось желание всем угодить. В их новой городской квартире äiti хотела бы стать прозрачной, как пергаментная бумага. – Я всего лишь приспосабливалась, как могла, – объяснила Рагнхильд. – Первое время была ужасно молчаливая. Работала над произношением, чтобы финский не пробивался сквозь шведский. Вирпи – другое дело. Она дралась каждый раз, когда кто-то упоминал об ее финских корнях. А такое бывало тогда часто. «К делу, – мысленно подстегнула себя Рагнхильд. – Нет никакой необходимости расписывать во всех подробностях детство Вирпи и какими маленькими и глупыми мы были». – Через выходные мама ездила в поселок и убиралась у Хенри, забивала его морозилку. Но весну и лето шестьдесят седьмого äiti болела. У нее обнаружили язву желудка. Улле явился к нам и сказал, что Хенри нужна помощь. Я к тому времени устроилась на работу, выносила горшки в больнице. Так что вариант со мной отпадал сразу. Вирпи было четырнадцать, и Улле сказал, что она достаточно сидела у нас на шее. Пусть это лето поживет с Хенри, заботится о нем. Вирпи пыталась протестовать, но Улле все решил. И никто из нас слова не сказал против. Я была рада избавиться по крайней мере от этого. И вот в первый день летних каникул мы посадили Вирпи на автобус. Рагнхильд вспомнила запах дизельного топлива и пыльные сиденья. Пакеты с хлебом и другой едой рядом с маленькой сумкой с платьями Вирпи. Ее бледное лицо, сжатые челюсти. Вирпи отвернулась, когда они махали ей с остановки. – Две недели спустя она позвонила посреди ночи. Плакала и шептала в трубку: «Я здесь не останусь. Приезжайте и заберите меня». Мама и папа проснулись от телефонного звонка, и папа взял трубку. «Что случилось?» – спросила мама, и он ответил, что не знает. Потом позвонил Улле, и тот явился рано утром. Улле сказал, что Вирпи пора почувствовать ответственность. Ее баловали, как младшую. Он напомнил маме и папе, что они работали с двенадцати лет. Вирпи ведь даже не объяснила, в чем дело. Просто повторяла, чтобы ее забрали. «Если сейчас пойти у нее на поводу, – сказал Улле, – позволить вернуться домой только потому, что она заскучала или устала, Вирпи вырастет лентяйкой и тогда хлебнет в жизни по-настоящему». И снова мы ничего не возразили. Улле позвонил Хенри, поговорил с ним и Вирпи. Напомнил обоим, что мама больна и хватит попусту ее тревожить. В тот же вечер позвонил Хенри. Вирпи пропала. Она объявится, заверил его Улле и спросил, хорошо ли Хенри искал. Тот был зол. На него возложили хутор и хозяйство, а тут еще это… Что он, нянька, в самом деле? Она не могла уплыть на лодке, потому что Хенри отсоединил кабель от свечи зажигания, вытащил топливный шланг и заблокировал весла. Температура воды была не выше десяти градусов. Ледоход в том году начался поздно. Рагнхильд была вынуждена взять паузу, чтобы перевести дух. Рассказать эту историю было все равно что переехать на новое место, откуда знакомые дома и улицы смотрятся совсем по-другому. Теперь Рагнхильд видела себя саму, мать и отца – черные, холодные скалы, к которым нельзя править лодку. – Вирпи появилась через два дня. Она уплыла с острова. Как только не утонула в холодной воде… Потом автостопом добралась до города. Улле кричал на нее, остальные молчали. Она была… взбалмошная, вот его слово. И Вирпи ничего так и не объяснила. Но возвращаться к Хенри отказалась категорически. «Вы не можете меня заставить», – сказала она. И тогда Улле заговорил о последствиях. Если Вирпи думает, что может иметь в нашем доме бесплатную еду и теплую постель, при этом жить как ей заблагорассудится, то она ошибается. В этой семье принято работать. Вирпи собрала сумку. – Ей ведь было всего четырнадцать, – тихо сказала Ребекка. – Она не пошла в девятый класс, – продолжала Рагнхильд. – Жила у разных парней. «Проститутка за еду и крышу над головой», – так выразился о ней Улле. «Нет, это невыносимо, – подумала она. – Люди сочувствуют нашей семье. Еще бы, мы ведь столько сделали для Вирпи. Улле говорил о плохой наследственности. Кто знает, кем были ее биологические родители… Я доучивалась последний год в гимназии. Не пошла на выпускной, чтобы не встречаться с Вирпи. А папа забил всех коров в хозяйстве Хенри». – Потом она встретила Микко, – сказала Рагнхильд вслух. – И родилась ты. – И оставила нас, – подхватила Ребекка. – Ради нового мужчины и нового ребенка. – Она позвонила мне за месяц до смерти. – Рагнхильд вздохнула. – Сказала, что хочет бросить своего нового мужа и вернуться в Кируну с ребенком. Спрашивала, есть ли у нас место для нее. О тебе мы тоже вспоминали. Но я ведь и сама в то время… Рагнхильд подумала о Тодде и Пауле. Как он просыпался ночами, и она не могла спать. А потом днем храпел на диване. – Нет, – сказала она. – То, как я жила тогда, здесь ни при чем. Я не позволила Вирпи жить с нами, потому что все еще была зла на нее. Руки Ребекки задвигались. – За что ты на нее злилась? – Дело не в ней. Мы все должны были стыдиться. Я, папа, мама и Улле. И Хенри, конечно, но я о нем не говорю, потому что не считаю его вполне человеком. Мы должны были стыдиться, но вместо этого презирали и отвергали ее. – И ты думаешь, что Хенри… Рагнхильд ждала, но Ребекка так и не договорила мысль до конца. – Да, я так думаю. Боже мой, Вирпи переплыла реку… Ей было четырнадцать, девочки в этом возрасте как… только что распустившиеся цветы. Рагнхильд хотелось вцепиться в плетеный стул, чтобы не податься порыву – поставить пузырек «Вискотеарса» в холодильник, перемыть посуду в раковине и, возможно, потолки и окна. Усилием воли она заставила себя остаться в осознании боли, которую причинила Вирпи своим предательством. – Прости, – сказала Рагнхильд Ребекке. – Я должна была встать на сторону твоей мамы против Улле. Я должна была позволить ей жить с нами. – Но я не моя мама, – ответила Ребекка. – И почти никогда не думаю о ней. На это Рагнхильд ничего не сказала. Спустя некоторое время объявила, что ей пора ехать. Хотела еще раз закапать Ребекке лекарство в глаза, но побоялась, что не выдержит, если Ребекка не разрешит. Набралась мужества и все-таки спросила: – Можно я позвоню завтра узнать, как твои дела? Ребекка пожала плечами, все так же лежа в кровати. И Рагнхильд подумала, что это, наверное, и есть тот жест, который причиняет матерям самую сильную боль. В машине Рагнхильд полегчало при мысли, что ее ждет Бёрье. Она вспомнила фотографии Паулы, которые положила в ящик письменного стола, когда убиралась в доме накануне несостоявшейся смерти. «Я должна достать их, – решила Рагнхильд, – показать Бёрье. Заодно пересмотреть их все. А если начну плакать и не смогу остановиться, значит, так тому и быть». * * *