Судмедэксперт Ларс Похьянен первым вошел в прозекторскую и опустился на свой табурет с колесиками, оставив Бёрье Стрёма стоять у стола, на котором лежали останки его отца. Бёрье внимательно рассматривал татуировки. Отступил на шаг. Задышал в рукав куртки. – Боже… – Сглотнул. – Вы здесь, наверное, и не к такому привыкли? Похьянен прокашлялся. – Да, я здесь всего и насмотрелся, и нанюхался. – Грудь прострелена, – тихо заметил Бёрье Стрём. – Но чем он занимался? Что говорит полиция? – Полиция? – переспросил Похьянен. – Ничего не говорит. Убийство имеет срок давности. Бёрье Стрём почесал кулаком голову – как медведь. – Срок давности? Я туговато соображаю… неудивительно после стольких ударов по голове… но я не знал, что для убийств предусмотрены сроки давности. Лицо Похьянена сжалось, так что он стал похож на лемминга. – Вы правы, но только в отношении убийств, совершенных после тысяча девятьсот восемьдесят пятого года. Закон вышел шесть лет назад, в две тысячи десятом году, чтобы отменить срок давности для убийства Пальме. В отношении преступлений, совершенных до тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, все осталось по-старому. – Понимаю. – Стрём криво улыбнулся. – Жаль, что отец не был премьер-министром. Похьянен подкатил к скамье с одеждой покойного, взял из кучи рубаху. – Узнаёте? Несколько секунд Бёрье Стрём смотрел на рубаху в сине-белую клетку. – Да, это его. Голос сорвался. В лице что-то дрогнуло. Похьянен ждал. Неужели все-таки разрыдается? Сам он был не из тех, у кого глаза на мокром месте. Разве что когда смотрел по телевизору передачи о прошлых спортивных достижениях или об американцах, искавших в Швеции свои корни. Он хотел было похлопать Бёрье Стрёма по плечу, но вовремя сунул руки в карманы. Сжал кулаки и продолжал сжимать, как учил Ребекку. Похьянен видел, как Бёрье Стрём сопротивляется самому себе. Как приподнимает сжатые кулаки, словно чтобы защитить голову, торс. Ну или сердце, если уж на то пошло. Гард бессилен против такого рода ударов, потому что противник внутри. – Не спешите. – Похьянен сделал движение встать. – Я буду там, – показал на дверь комнаты отдыха. Но Бёрье поднялся и покачал головой. – Я в порядке. Просто нужно время свыкнуться с этим. Что ломать голову бесполезно и я все равно ничего не узнаю. Похьянен открыл было рот, но снова захлопнул. Профессиональный опыт научил его не давать пустых обещаний. – Вернетесь в Эльвбю? – спросил он. – Прямо сейчас? – Задержусь здесь на некоторое время. Думаю, нужно все-таки организовать похороны. Он поблагодарил Похьянена за уделенное время и вышел. Похьянен остался один на один с мертвецом. Судмедэксперты не сентиментальны. Жаль людей, конечно, но человек человеку волк. И те, кто попадал Похьянену на стол, были тому самыми красноречивыми свидетелями. Расчлененные женщины и дети. Юные самоубийцы. Жертвы дорожных происшествий. Убийства, увечья, несчастные случаи – Похьянен уже не помнил, как она ощущается, скорбь. Сумел выработать к ней стойкий профессиональный иммунитет, который его жена принимала за цинизм. Только это и позволяло работать. – Иначе как бы я все это выдержал? – оправдывался Похьянен перед трупом на стальном столе. – Если хочешь делать свое дело, нужно уметь держать дистанцию. В то же время он знал, что какую-то частичку его покойник заберет с собой в могилу. И что выбери он, Похьянен, в жизни другую стезю, наверняка стал бы лучшим отцом и супругом. – Самым обыкновенным хирургом. – Он прокашлялся. – Ну или не знаю… отоларингологом, что штампуют кохлеарные имплантаты на конвейере… Почему бы и нет? Похьянен не имел привычки разговаривать с мертвецами, но здесь был особый случай. Он чувствовал злобу, с которой не мог совладать. На Швецию за то, что так обошлась с Бёрье после поединка в Катскилл-Маунтинс. И на собственных родственников за их отношение к Бёрье Стрёму, когда тот был самым обыкновенным парнем и еще не успел сделать блестящую боксерскую карьеру. – Все, включая моего отца, – жаловался Похьянен покойнику. – Да и сам я, если уж на то пошло. Так что мешает мне, в таком случае, наплевать на срок давности? Помочь человеку – один раз, в виде исключения? Ничто не мешает. Мне ведь и самому недолго осталось. * * * Ребекка Мартинссон остановила машину возле своего дома. Выключила мотор, но продолжала сидеть, как будто не находила в себе сил подняться с места. «Как я могла так устать? – спросила она себя. – Мне нужно провериться у врача. Зима, слава богу, закончилась. Некоторое время можно отдохнуть от уборки снега». Снуррис в клетке поднялся на лапы. Захотел наружу – покружить по двору, ткнувшись носом в собственный зад. Ребекка подняла равнодушные глаза на дом, и он ответил ей таким же взглядом. Надо бы позвонить кому-нибудь насчет крыши, но не сегодня. Итак, тетя Рагнхильд, мамина сводная сестра. И тетин брат Хенри, который умер на острове. И труп отца Бёрье Стрёма в морозильнике Хенри. Есть еще один брат, Улле Пеккари. Давно на пенсии, но активно заправляет семейным бизнесом. Вместе с сыном. Маму удочерили, когда ей было три года. Ребекка ничего не знала о своей биологической бабушке. На ее вопросы мать отвечала: «Я тоже о ней ничего не знаю». Бабушка и сама была почти ребенком, когда родила маму. Оставила ее на попечение Пеккари и укатила обратно в Сондакюля. Пеккари стали ее единственной семьей, но и с ними она не нашла контакт. Бросила Ребекку на отца, когда той было семь лет. Через год папа умер. Ребекку воспитывала бабушка по отцу. А еще через четыре года маму переехал грузовик. С тех пор осталась одна бабушка и еще Сиввинг – вот и вся семья Ребекки. А теперь снова Пеккари… Ребекка смутно помнила, как Сиввинг говорил бабушке, что Пеккари должны больше помогать ей с Ребеккой. Брать ее на лыжные прогулки, к примеру. Или купить новый велосипед. – Ни за что, – отвечала бабушка. – Не нужна мне их помощь. Они вышвырнули Вирпи, когда той было всего четырнадцать. С другой стороны, бабушка ни разу не говорила о маме. Запретная тема – Ребекка рано это усвоила. Вопросы о маме или папе как будто смущали бабушку, и она отворачивала лицо. Любила ли мама кровяную запеканку? Какие цветы ей нравились? Ничего этого Ребекка до сих пор не знала. – Где они познакомились, тебя интересует? На танцах… да, как будто на танцах. Когда же Ребекка собралась на юридический, одна из деревенских кумушек съязвила, что давно приметила, что Ребекка – вылитая Вирпи. Большего она не сказала, но Ребекка поняла мысль. Вирпи считалась женщиной со странностями, и Ребекка якобы пошла в нее. Кое-кому в деревне не верилось, что дочь Микко станет адвокатом. Для этого у семьи был слишком низкий статус. Микко со своей «фирмой» еле сводил концы с концами. Он и слова не мог сказать поперек, когда Ребекку дразнили другие деревенские дети. Почему – это она поняла позже. Родители этих детей дразнили Микко, и теперь все шло по второму кругу. Как на карусели, которой положено крутиться. И вот много лет спустя она вернулась сюда в своем дорогом пальто и сапогах… Ох уж это пальто от «Тайгер», напрочь разрушило их представление о мироустройстве! Стокгольмская жизнь стала для нее чем-то вроде тюрьмы. Ребекка работала, работала и работала – пока почти полностью в этом не потерялась. И каждое лето наведывалась сюда. И на Рождество на несколько дней, теперь уже в пальто от «Прада». Наконец, на похороны бабушки. Она могла бы до сих пор жить там. Топтаться по дорогим коврам адвокатского бюро в еще более дорогой обуви. Клевать носом перед безмозглыми сериалами во все более дорогих квартирах. Но когда переехала из Стокгольма в опустевший бабушкин дом, это ощущалось как освобождение. Адвокатская карьера – что-то вроде капкана на лис. Вечные переработки. Клиенты, для которых деньги – и мораль, и жизненные принципы. Ребекке удалось вырваться – пусть израненной, зато живой. Найти дорогу к своему очагу на южном склоне холма, со старыми вещами, напоминавшими о жизни здесь с бабушкой, домоткаными гардинами, крашеной мебелью и комнатными цветами, о которых соседи вспоминали, что и сами когда-то получили от бабушки черенок. И вот сейчас, похоже, Ребекка снова угодила в капкан. Работает как сумасшедшая, и за что? За жалкую часть своей стокгольмской зарплаты. А теперь еще этот фон Пост… – Черт с ним! – выругалась Ребекка вслух, не особенно задумываясь, к кому обращена эта реплика. И в этот момент в боковое стекло постучали. Сиввинг. – Все мечтаешь? – спросил он, когда Ребекка открыла дверцу. Солнце почти зашло. Щебетали птицы. С крыш капало. – Весенний упадок сил, – объяснила Ребекка. – Понятно… Разомлела, значит, на солнышке. Ребекка выпустила Снурриса, который тут же принялся задирать Беллу, собаку Сиввинга. Малыш прыгал вокруг нее, поднимал зад и так ожесточенно мотал хвостом, что Сиввинг расхохотался. «Ну, давай же!» – говорили веселые щенячьи глаза. Но Белла на него даже не смотрела. В пасти она держала лувикковую варежку[15]. – Она сводит меня с ума. – Влюбленные глаза Сиввинга не давали усомниться в правильности выбора слов. – Сначала вообразила, что беременна, а теперь вот усыновила эту варежку. Всю ночь с ней возится – скулит, укладывает спать… Я глаз не могу сомкнуть вот уже неделю. Не возьмешь ее себе на пару дней? Хочешь укропного мяса? – Сиввинг приглашающее помахал пластиковой банкой. – Все, что нам нужно, – сварить картошки… Слушай, ты уже прошла техосмотр? – Пройду обязательно, – пообещала Ребекка и поняла, что уснула бы на месте, имей она возможность упасть на кровать. – Что с тобой? – забеспокоился Сиввинг. – У меня был необычный день на работе. – Видела Кристера?