СМН – КОМЭСКОРТА. ПРИВЕТСТВУЮ. ПОЖАЛУЙСТА, СДЕЛАЙТЕ УСТНЫЙ ДОКЛАД АЛМАЗУ. Дальше шла частота. Краузе протянул планшет Коулу и подошел к рации. Трудно было пройти это расстояние. – Джордж – Алмазу. Вы меня слышите? – Алмаз – Джорджу. Вас слышу, – произнес английский голос. – Боюсь, вам пришлось туго. – Не то чтобы совсем, сэр. Мы потеряли семь судов из конвоя, два получили небольшие повреждения. – Всего семь? – Да, сэр. «Кингс-Лэнгли», «Генриетта»… – В данный момент названия не важны. Это было заметным облегчением, поскольку Краузе мог вспомнить их лишь с большим трудом. – И еще мы потеряли Орла, сэр. – Орла? Очень печально. – Да, сэр. Торпеда попала в машинное отделение. Вчера ночью. – Вчера? Почти невозможно поверить, что это было так недавно. Краузе с усилием собрал мысли. – В полночь он затонул. Для его спасения было сделано все возможное. – Не сомневаюсь, капитан. В каком состоянии ваши корабли? – У нас топлива на пятьдесят шесть часов на экономичной скорости, сэр. Одно легкое поражение четырехдюймовым снарядом в кормовой части главной палубы с незначительными повреждениями. Трое погибших, двое раненых, сэр. – Четырехдюймовым? – Подлодка дала бой на поверхности, сэр. Мы ее потопили. Предполагаю, что еще две тоже. Действия остальных судов эскорта были превосходны, сэр. – Три подлодки? Отлично. Полагаю, у вас не осталось ни одной глубинной бомбы. – У нас осталось две. – Мм… – задумчиво произнесла рация. – А два других ваших корабля? Как их позывные? – Гарри и Дикки, сэр. – Я попрошу их доложиться мне лично. Краузе послушал доклады. «Додж» – орудие уничтожено, глубинных бомб не осталось, серьезные повреждения на баке, заделанные, топлива на тридцать семь часов. «Джеймс» – осталось три глубинных бомбы, топлива на тридцать один час. – Трудновато вам будет добраться до Лондондерри, – заметил Алмаз. Очевидно, это и был капитан граф Изли. – Должны как раз дотянуть, сэр, – сказал «Джеймс». – Не уверен, – ответил Алмаз. На Краузе вновь нахлынула сонливость; как волны в прилив, она с каждым разом захлестывала все сильнее, на более долгое время. Он встряхнулся. Подкрепление уже полностью показалось из-за горизонта, четыре корабля в четком строю, эсминец Алмаза во главе, три сторожевика в его кильватере. – Я отряжу вас троих в Лондондерри, – сказал Алмаз. – Так вы сможете идти в оптимальном режиме. – Сэр, – начал Краузе, вынуждая мозг отыскивать правильную формулировку. – Говорит Джордж. Предлагаю остаться с конвоем. У меня топлива с запасом. – Боюсь, что не могу этого разрешить, – ответил Алмаз. – Мальчиков надо проводить до дома, без присмотра их отпускать нельзя. Сказано было шутливо, но тон возражений не допускал. Так бывало, когда рапира Краузе скользила вдоль рапиры соперника и запястье ощущало переход от слабой части клинка к сильной. – Есть, сэр, – сказал он. – Постройтесь на левом фланге конвоя, – приказал Алмаз. – Я подойду к правому. – Есть, сэр. – Вы чертовски хорошо выполнили свою задачу, капитан, – сказал Алмаз. – Мы все о вас тревожились. – Спасибо, сэр, – ответил Краузе. – До свидания и удачи вам, капитан. – Спасибо, сэр, – сказал Краузе. – До свидания. Джордж – Гарри. Джордж – Дикки. Постройтесь в колонну в моем кильватере. Скорость тринадцать узлов. Курс ноль-восемь-семь. Вместе с усталостью на него навалилась черная тоска. Что-то закончилось, завершилось. Последние ободряющие слова Алмаза, наверное, можно считать очень большим комплиментом. Очевидно, доведя караван почти до берегов Англии и передав подкреплению, он до конца выполнил порученный ему долг. Я доблестно боролся, закончил состязание[69]. Может он так сказать? Возможно. И все же, машинально отдавая приказы, которые уведут его прочь от конвоя, так долго бывшего главной его заботой, Краузе чувствовал невыразимую горечь. Он оглянулся за корму. Впереди долгая война, полная опасностей и тягот, но, даже если он останется в живых, едва ли ему случится вновь увидеть эти суда. Оставался один последний долг, последний шаг ради международной дружбы. – Рассыльный! Сигнальный планшет и карандаш. Ему не сразу удалось подобрать слова. Ладно, в эти последние секунды можно употребить удобное выражение еще раз. КОМЭСКОРТА – КОМКОНВОЯ. ВЫРАЖАЮ САМУЮ ИСКРЕННЮЮ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ЗА ВАШЕ ПРЕВОСХОДНОЕ СОДЕЙСТВИЕ. УДАЧИ И СЧАСТЛИВОГО ПУТИ. – На сигнальный мостик, – сказал Краузе. – Поворачивайте вправо до курса ноль-восемь-семь, мистер Карлинг. Он слышал, как рулевой отрепетовал команду Карлинга. – Есть право руля до курса ноль-восемь-семь, сэр. На румбе ноль-восемь-семь, сэр. Над головой щелкал затвор прожектора – передавали его сообщение. «Джеймс» и «Додж» поворачивали, готовясь занять позицию в кильватере «Килинга». Подкрепление занимало места в завесе, флаг Белой эскадры трепетал на ветру. Грозная, как полки со знаменами[70]. Краузе вновь пошатнулся. За звездно-полосатым флагом шел канадский и флаг Белой эскадры, но не было польского. Коммодор сигналил прожектором. Краузе вновь пересилил усталость и стал ждать. Рассыльный принес сигнальный планшет. КОМКОНВОЯ – КОМЭСКОРТА. ЭТО МЫ ДОЛЖНЫ ВАС БЛАГОДАРИТЬ ЗА ВАШУ ВЕЛИКОЛЕПНУЮ РАБОТУ. ГЛУБОЧАЙШАЯ ПРИЗНАТЕЛЬНОСТЬ ОТ НАС ВСЕХ. САМЫЕ ИСКРЕННИЕ ПОЖЕЛАНИЯ СЧАСТЛИВОГО ПУТИ. Ну вот и финал. Все кончилось. – Очень хорошо, – сказал Краузе рассыльному. – Мистер Карлинг, если я понадоблюсь, я в своей каюте. – Есть, сэр. Чарли Коул пристально смотрел на Краузе, но у того не было сил даже обменяться парой слов с другом. Немного поспишь, немного подремлешь, немного, сложив руки, полежишь[71]. Уже почти ничего не видя, он кое-как добрался до каюты. 3 Все вокруг плыло. Краузе кое-как сдернул башлык, который все это время так и висел расстегнутым, взялся за пуговицы полушубка, но не смог с ними справиться. Хотелось одного – спать. Краузе упал перед койкой на колени и сложил руки. – Господи Иисусе… С таким чувством он молился в детстве, когда любимая мамочка – теперь лишь смутное воспоминание – рассказывала ему о добром младенце Христе, который поможет мальчику в его горестях. Сейчас все вокруг заливал свет детства. В детстве Краузе всегда было солнечно. Его окружала любовь. Когда милой мамочки не стало, остался дорогой папа, который любил его за двоих и в своем безутешном горе всегда находил улыбку для сына. Дорогой папа; солнце, которое сияло над ними на рыбалке, – еще более яркое от счастья и радостного предвкушения, когда они ехали на поезде к проливу Каркинес ловить салем, или в тех очень редких памятных случаях, когда они переправлялись через бухту на пароме и, заняв места в катере, выходили из Золотых Ворот в сияющий под солнцем океан. Ради этого Краузе заучивал стихи из Библии; на рыбалку они отправлялись, только если он мог прочесть выученное, а если не мог, то папа огорчался и они никуда не ехали. Солнечный свет померк. Неудобно было стоять коленями на стальной палубе, уткнувшись лицом в ладони на койке. На какую-то долю секунды он очнулся, вполз на койку и остался лежать ничком, повернув голову набок. Краузе лежал, раскинув руки и ноги, щетина колола грязное лицо, рот был приоткрыт. Он спал беспробудно, как мертвый. Дома он учил Библию, в школе – математику. Еще он узнал про долг и честь и запомнил, что они неразделимы. Он учился милосердию и доброте, учился думать хорошо о других и беспристрастно – о себе, даже в то время, когда над ним еще сияло солнце. Свет погас, когда умер отец, оставив его сиротой только что после школы, как раз в то время, когда Америка вступила в войну. Сенатор рекомендовал сына любимого всеми пастора в Аннаполис – странная для того времени рекомендация, поскольку она не обещала политических выгод и не укрепляла какой-нибудь партийный союз, хотя в остальном сенатор действовал по старинке, то есть не стал выбирать по успеваемости. Триста долларов. Столько досталось ему в наследство после продажи отцовских книг и мебели. На билет до Аннаполиса хватило, а там прожить он смог бы и без этих денег, на одно курсантское жалованье. Из-за войны их курс выпустили досрочно, не в 22-м, а в 21-м. Краузе был ровно средним в списке по успеваемости и вообще не выделялся ничем, кроме неожиданно обнаружившегося таланта к фехтованию. Он узнал кое-что о дисциплине, субординации и владении собой в дополнение к усвоенному в детстве. Рекомендация сенатора направила значительный потенциал в русло, которое Краузе никогда сам бы не выбрал. То была причуда случая из тех, что меняют судьбу народов. Без учебы в Аннаполисе Краузе стал бы, наверное, примерно таким же, но без сурового реализма, сдерживающего его человеческую натуру. Внушенная ему строгая и логичная дисциплина произвела странный эффект, наложившись на несгибаемый христианский дух, и прежде достаточно бескомпромиссный. ВМФ США стал его домом, и много лет Краузе не знал другого. У него не было семьи, не было ни одного родного человека в целом свете, а когда служба забросила его в те места, где он рос, перемены там отрезали прошлое как ножом. Окленд стал шумным и чужим, холмы Беркли застроили. Через пролив Каркинес, с которым было связано столько счастливых воспоминаний, перекинули огромный уродливый мост, по которому сплошным потоком грохотали машины, а скоро и паромы в бухте сменились мостами – тот же безжалостно-целеустремленный поток ревущих машин, так не похожий на то, что ему помнилось. Солнце уже не светило так ярко, вся благостная доброта как будто исчезла. Преображение было стремительным; казалось, он никогда тут и не жил. Какой-то другой мальчик, о котором он слышал во всех подробностях, ходил здесь в зеленную лавку за руку с матерью, сидел, зачарованный, в цирке, шагал в школу по улицам, ставшим теперь совсем другими. Это был не он; у него не осталось прошлого, не осталось корней. То, что он звал домом, заключалось между четырьмя стальными переборками; его семейная жизнь происходила в кают-компании. Из младшего лейтенанта в лейтенанты, затем – в лейтенант-коммандеры; с ответственностью приходил опыт. Семнадцать лет, с восемнадцати до тридцати пяти, он жил только службой, вот почему слова «признан годным и оставлен в прежнем звании» ранили так больно, хотя Краузе знал, что на десять лейтенант-коммандеров приходится лишь один кавторанг.